На главную страницу

Научные тексты

Книги

Воспоминания

Публицистика

Каратэ-До

Рисунки

Контакты

 

 

 

Д. И. Дубровский

Психические явления и мозг

Глава V

О физиологической интерпретации психических явлений

 

http://dubrovsky29.narod2.ru/nauchnie_teksti/knigi/psihicheskie_yavleniya_i_mozg/1000134501.jpg?rand=138524503240519

В начало книги

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие к Интернет-изданию книги

От автора

Глава I. Общая характеристика психофизиологической проблемы и ее философских аспектов

§ 1.Особенности современного этапа развития естествознания и психофизиологическая проблема

§ 2. Сущность психофизиологической проблемы и ее краткий исторический очерк

 § 3. О необоснованности нигилистического отношения к психофизиологической проблеме со стороны некоторых советских философов

Глава II. Диалектический материализм и психофизиологическая проблема. Критический обзор современных концепций соотношения физиологического и психического

§ 4. Несостоятельность идеалистических и дуалистических подходов к проблеме «сознание и мозг»

§ 5. Основные концепции соотношения физиологического и психического в марксистской философской литературенализ теоретических разногласий

§ 6. О необходимости специального исследования понятий физиологического и психического

Глава III. Анализ категории физиологического

§ 7. Общая характеристика физиологических явлений и их основных классов. Некоторые методологические вопросы современной физиологии

§ 8. Роль принципа активности в современных биологических исследованиях и его значение для понимания природы физиологических явлений

§ 9. О нейрофизиологических явлениях, протекающих на уровне головного мозга

Глава IV. Анализ категории психического

§ 10. Современная психология и теоретические трудности определения специфики психических явлений

§11.Психические явления и категория отражения

§ 12. Категории идеального и субъективного в их отношениях к категории психического

§ 13. О сознательных и бессознательных психических явлениях. Сознание и самосознание (в связи с некоторыми методологическими вопросами психиатрии)

§ 14. Субъективные явления как предмет исследования. Проблема самонаблюдения (интроспекции)

Глава V.

О физиологической интерпретации психических явлений

§ 15. Категория информации и ее значение для понимания характера отношения субъективных явлений к мозговой нейродинамике

§ 16. Общие вопросы нейрофизиологической интерпретации психических явлений

§ 17. О нейрофизиологической интерпретации чувственного образа. Вопрос об изоморфизме между субъективными явлениями и их нейродинамическими носителями

§ 18. Некоторые соображения относительно нейродинамической и кибернетической интерпретации феномена сознания

§19.Физиологическое и логическое

§ 20. Психическое и соматическое

Вместо заключения

Литература

 

 

 


 

 

§ 15. Категория информации и ее значение для понимания характера отношения субъективных явлений к мозговой нейродинамике

 

Понятие информации, прочно вошедшее в физиологию, психо­логию и смежные с ними дисциплины, выполняет важную тео­ретическую функцию в разработке психофизиологической про­блемы. Поэтому, приступая к обсуждению вопроса о физиоло­гической интерпретации психических явлений, следует, прежде всего, подробно рассмотреть это понятие.

Возникновение кибернетики ознаменовало новый цикл глу­боких революционных сдвигов во всей системе естествознания. Одним из чрезвычайно важных результатов этих развертываю­щихся сдвигов явилось оформление категории информации, вставшей в один ряд с категориями массы и энергии.

В отличие от классических понятий массы и энергии поня­тие информации еще не успело приобрести достаточно четких контуров, оно употребляется в разных смыслах, за которыми, однако, просматривается все же нечто общее, ждущее еще сво­его точного определения. Между строгой количественной тео­рией информации, созданной главным образом трудами К. Шен­нона, общекибернетическим истолкованием информации П. Винером (1958а, 19586) и целым рядом других интерпрета­ций этого понятия, принадлежащих разным авторам, включая сюда и философов, имеется немало пунктов соприкосновения, которые могут быть использованы для построения общей теории информации.

Существующая в настоящее время математическая теория информации носит частный характер, так как отвлекается от анализа содержательной и ценностной стороны информацион­ных процессов. Что касается чрезвычайно перспективных по­пыток точного исследования семантической стороны информационных процессов (Y. Bar-Hillel, R.Carnap, 1953 Ю А. Шрейдер, 1963, 1965, 1967, и др.) и их ценностной стороны (А. А. Харкевич, 1960; М. М. Бонгард, 1963, 1967, и др.), то они еще не приобрели достоинства развитых теорий. Однако именно в этом направлении будет идти разработка общей тео­рии информации.

Следует также отметить, что статистическая теория инфор­мации, созданная К. Шенноном и развитая многими авторами (см. А. Файнстейн, 1960), хорошо обслуживает решение задач, связанных с информационными процессами в технических си­стемах. Однако она далеко не всегда способна быть орудием решения количественных задач, связанных с информационными процессами в биологических и социальных системах [[1]]. Так, на­пример, Н. Рашевский (N. Rashevsky, 1960) и другие авторы показали, что расчеты, производимые на основе статистической теории информации применительно к процессу возникновения жизни, приводят к парадоксальному выводу, что на Земле за весь период ее существования не мог возникнуть ни один одно­клеточный организм и, даже более того, что он не мог воз­никнуть во всей наблюдаемой части Вселенной (настолько ма­лой получается вероятность образования из простых молекул элементарных биологических систем). Это подтверждает мысль, высказанную самим К. Шенноном, что «поиск путей применения теории информации в других областях не сводится к тривиаль­ному переносу терминов из одной области науки в другую» (К. Шеннон, 1963, стр. 668). Иными словами, возможно и не­обходимо существенное развитие шенноновской теории инфор­мации для того, чтобы и дальше расширять диапазон ее при­ложений. Для решения же некоторого класса задач, подобных приведенной выше, статистическая теория информации вообще, по-видимому, неадекватна. Аналогичные факты и чисто теоре­тические соображения вызвали в последние годы нестатистиче­ские подходы к определению количества информации (А. Н. Кол­могоров, 1965а, 19656, и др.) [[2]].

Таким образом, сама шенноновская теория информации претерпевает серьезные преобразования, дающие надежду на ее сближение с зарождающимися семантическими и прагмати­ческими концепциями информации, что в конечном итоге долж­но привести к построению единой общей теории информации, в которой были бы строго увязаны и соотнесены друг с дру­гом все три аспекта информационных процессов. Тенденция к такого рода интеграции уже достаточно отчетливо проявилась и выражает, по нашему мнению, одно из стратегических направ­лений современного научного познания.

Рассмотрим кратко основные разногласия в трактовке по­нятия информации, взятого в общем виде. Изберем для этого такой критерий, как допустимая сфера приложения представ­лений об информации.

Большинство авторов, принимавших участие в обсуждении вопроса о природе информации, считают, что она представляет собой свойство всякого материального объекта. Информация в данном случае рассматривается как эквивалент организации всякой системы, упорядоченности протекающих в ней измене­ний, как мера неоднородности распределения материи и энер­гии в пространстве и времени и так или иначе связывается с понятием энтропии (Л. Бриллюэн, 1960, 1966; iB. М. Глушков, 1963а; Ф. П. Тарасенко, 1963; А. Д. Урсул, 1965, 1966, 1969; В. И. Корюкин, 1965; И. Земан, 1966; Н. Станулов, 1969, и др.).

В противоположность этому взгляду, некоторые авторы не считают возможным прилагать понятие информации к не­живым системам. По их мнению, информационные процессы возникают впервые лишь на уровне живых систем и достигают высокого совершенства в социальных системах (Н. И. Жуков, 1963, 1966; А. Н. Кочергин, 1965, и др.), к этому взгляду весь­ма близки Б. С. Украинцев, 1963,l969 б; Л. А. Петрушенко, 1964; М. Янков, 1966; М. К. Бочаров, 1967; Д. Н. Меницкий, 1967, и другие, рассматривающие информацию как свойство только высокоорганизованных систем.

Наконец, нужно указать на еще более узкую трактовку по­нятия информации, согласно которой из числа живых систем, обладающих информационными процессами, исключаются все растительные организмы и, по-видимому, все животные орга­низмы с донервной организацией; здесь сфера приложения поня­тия информации ограничивается только психической деятель­ностью и социальными процессами (Г. И. Поляков, 1964).

Мы не станем подробно анализировать каждую из приве­денных точек зрения и ограничимся лишь несколькими замеча­ниями и соображениями относительно различных трактовок по­нятия информации (заметим при этом, что принятие какой-либо одной из них и, следовательно, отвержение остальных, есть во многом просто результат принимаемого соглашения о смысле соответствующих терминов).

Прежде всего, информационный процесс (как противопостав­ление чисто энергетическому, неинформационному процессу) должен быть приурочен к определенной системе или комплек­су систем (который также допустимо представлять в виде си­стемы). Когда информационный процесс относят ко всей все­ленной, к материи вообще, то этим признают либо наличие единого и всеобъемлющего информационного процесса, охва­тывающего все объекты безграничной вселенной, либо способ­ность каждого материального объекта осуществлять информационный процесс, который выступает в качестве некоего нового атрибута материи. Тем самым понятие информации зачисляется в разряд философских категорий, против чего справедливо выступают П. В. Копнин (1965) и многие другие авторы.

Такой подход, однако, затемняет сущность информационно­го процесса как специфической связи, специфического взаимо­действия, качественно отличного от чисто энергетического. Ведь когда говорят об информационном процессе, то непременно име­ют в виду некоторую систему, способную воспринимать, хра­нить, перерабатывать определенную информацию и в связи с этим осуществляющую особый тип взаимодействия с другими объектами. В некоторых случаях справедливо утверждение, что источник и приемник информации равноправны в том отноше­нии, что каждый из них является одновременно и тем и дру­гим' (например, два наблюдающие друг за другом человека). Но справедливо ли считать, что каждая система-источник ин­формации всегда является вместе с тем приемником и носи­телем информации? Можно ли согласиться с тем, что все раз­нообразные материальные объекты являются в этом отношении полностью равноправными?

Необходимость отрицания равноправия систем в указанном отношении заставляет как-то выделять класс систем, осущест­вляющих информационные процессы, иначе понятие информа­ционного процесса совершенно явно бы отождествлялось с по­нятием взаимодействия. В кибернетике общепринято связывать информационный процесс с системой управления. Так, напри­мер, Ф. П. Тарасенко, исходя из того, что информация есть свой­ство, присущее всякому материальному объекту (есть «свойст­во материи», по его выражению), пишет: «Понятие информации и понятие управления оказываются соотносительными, одно из них предполагает другое» (Ф. П. Тарасенко, 1963, стр. 82). От­мечая то обстоятельство, что для решения ряда задач (переда­ча информации по каналу связи и т. п.) возможно отвлечение от функции управления, он вместе с тем подчеркивает, что «в ре­альном мире информационные процессы всегда в конечном сче­те выступают как компоненты процессов управления» (там же). Но если информационные процессы присущи всем материаль­ным объектам и в то же время всегда выступают как компонен­ты процессов управления, то отсюда следует, что всякий мате­риальный объект есть система управления; электрон, атом, об­ломок кирпича, дождевая лужа, гора Эльбрус, человеческое об­щество — все это системы управления. Что же не является сис­темой управления? Поскольку на этот вопрос нельзя получить ответа, понятие системы управления теряет смысл, а вместе с ним теряет смысл и понятие информационного процесса. Такова одна из теоретических неувязок, возникающая в подобных слу­чаях. Не устраняют ее и чисто философские аргументы, непос­редственно связывающие информацию с отражением (имеются в виду широко распространенные в нашей литературе утверж­дения, что информация есть содержание или сторона всякого процесса отражения). Вот типичный пример такого рода аргу­ментации: «Из всеобщности свойства отражения материи выте­кает всеобщность информационных процессов вне зависимости от степени развития материальных структур» (А. Д. Урсул, 1965, стр. 136).

Приняв положение о всеобщности информационных процес­сов, мы обязаны обнаружить их или допустить возможность их обнаружения во взаимодействии любых объектов. Так, крас­ный цвет звезды Антарес несет некоторым людям информацию о ее температуре. Но можно ли утверждать, что ночной пруд, в котором отражается мерцающий Антарес, воспринимает ин­формацию? Этот вопрос лишь на первый взгляд кажется эк­стравагантным. На самом деле он является вполне естествен­ным, и если отвечать на него положительно, то это может озна­чать только одно: что миссию ночного пруда здесь неявно выпол­няет субъект.

«Отраженные световые лучи,— пишет В. И. Корюкин,—не­сут информацию о вещах и процессах, в результате взаимо­действия с которыми они движутся определенным образом и в определенном направлении. Разумеется, любое изменение представляет собой лишь часть всех изменений, связанных с событием. Связь изменений с событиями и характеризуется ин­формацией. Другими словами, информация есть мера связи со­бытия и вызванных этим событием изменений в окружающей среде» (В. И. Корюкин, 1965, стр. 43). И далее: «Информа­ция, связанная с событием, бесконечна» (там же). Нетрудно увидеть, что в первом высказывании понятие информации ста­новится неотличимым от понятия причинно-следственной связи; связь изменений с событиями, их вызвавшими, характеризуется именно причинно-следственной связью, слово же «мера» ничего здесь не прибавляет. Утверждение же о бесконечности инфор­мации в лучшем случае представляет перефразировку известно­го философского положения о неисчерпаемости свойств и от­ношений любого объекта, в кибернетическом же смысле оно порождает большие недоразумения, так как препятствует чет­кому соотнесению понятия информации с понятием сигнала и делает неуместным понятие управления. Все это является неизбежным результатом чрезмерно расширительного толкова­ния информации, которое полностью растворяет понятие ин­формации либо в комплексе понятий классической физики, ли­бо в комплексе философских категорий.

Разумеется, и понятия классической физики, и философ­ские категории должны привлекаться при описании и иссле­довании информационного процесса, но сами по себе они не способны выразить его специфику. Из расширительного толко­вания, по существу, ускользает сам информационный процесс, и вместо него остается лишь его общая предпосылка (взаимо­действие, причинно-следственная зависимость, упорядоченность событий и т. п.).

Первый шаг в деле выявления специфики информацион­ного процесса предполагает теоретическое разграничение двух типов систем: систем, для которых достаточно чисто энергети­ческое описание, и систем, поведение которых не может быть описано и объяснено в чисто энергетическом плане. Последние можно назвать самоорганизующимися системами или система­ми управления. Этот привилегированный класс систем, осуще­ствляющий информационные процессы, характеризуется качест­венно высшим уровнем организации по сравнению с остальными системами. Связь информации с высокоорганизованной систе­мой и управлением обстоятельно рассмотрена Л. А. Петрушенко (1964), который показал, что специфические черты инфор­мации могут быть раскрыты только в этом контексте. В даль­нейшем мы будем употреблять термины «самоорганизующаяся система», «система управления» и «информационная система» как равные по объему, обозначающие один и тот же класс систем. Всякая система, принадлежащая к этому классу, об­ладает антиэнтропийной защитой, которая реализуется в про­цессе управления; другими словами, самоорганизующаяся си­стема есть открытая система (см. L. Bertalanffy, 1956), под­держивающая свою целостность и активность, целесообразность своего поведения. Управление представляет единство протекаю­щих в системе информационных процессов и их эффектов.

Далее мы будем понимать под «информационным процес­сом», так сказать, полный цикл переработки информации: не только ее восприятие (некоторой системой), преобразование, передачу по каналам связи, хранение и т. п., но и ее использо­вание системой в соответствии с некоторыми целями. Инфор­мационный процесс есть выражение активности системы по отношению к окружающей среде, есть форма целенаправ­ленного поведения, избирательного взаимодействия, заданного совершенствующимися программами управления. Все эти каче­ства могут быть обнаружены только начиная с простейших живых систем. Как справедливо подчеркивает В. А. Трапез­ников, «управление не существовало до появления жизни, оно возникло вместе с зарождением жизни» (В. А. Трапезников, 1962, стр. 279). «Генетические системы,—пишет В. А. Ратнер (понимая под ними совокупность клеточных и молекулярных структур и механизмов, реализующих запись, передачу и пре­образование' генетической информации),— это, по-видимому, первые управляющие системы, возникшие в природе естествен­ным путем. Во всяком случае, это наиболее ранние из управляющих систем, сохранившихся в результате отбора» (В.А. Ратнер,1966, стр. 173).

Уже одноклеточный организм демонстрирует все основные признаки самоорганизующейся системы. Поэтому нельзя при­нять отмечавшуюся нами выше трактовку информационных про­цессов, ограничивающую их только психическими и социаль­ными явлениями. Исключение растений и организмов с донервной организацией вообще из числа систем, осуществляющих информационные процессы, противоречит экспериментально обоснованным результатам научного познания. Еще классиче­ские наблюдения Ч. Дарвина (1941) над растениями показали тонкую избирательность и целесообразность их реакций па внешние воздействия. Современные данные по физиологии ра­стений, в особенности же материалы электрофитографических исследований, свидетельствуют о том, что растительный орга­низм представляет собой весьма сложную самоорганизующую­ся систему, располагающую многообразными механизмами са­морегуляции и самонастройки (А. Д. Семененко, 1964; М. А. Хведелидзе с соавт., 1965; Б. А. Рубин, 1966, и др.).

Попытаемся рассмотреть в общекибернетической плоскости природу информационного процесса.

Выше мы отмечали, что нельзя отождествлять упорядоченное изменение с информационным процессом. Информационный процесс действительно связан с упорядоченными изменениями, но далеко не всякое упорядоченное изменение есть информа­ционный процесс. Информационный процесс представляет собой результат выбора и ассимиляции самоорганизующейся системой (сообразно ее целям) некоторого разряда упорядоченных из­менений внешнего окружения; иначе говоря, упорядоченные из­менения, непосредственно связанные с информационным про­цессом, задаются самоорганизующейся системой, напоминаю­щей своеобразный фильтр, параметры которого в определен­ном диапазоне являются переменной величиной. Лишь ничтожная часть внешних воздействий воспринимается само­организующейся системой и еще меньшая часть их значима для нее, т. е. преобразуется в процесс управления. Анализ информационного процесса, взятого в его полном объеме, дол­жен вестись с непрестанным учетом активности самоорганизу­ющейся системы, ее целевой направленности [[3]]. Иначе невозможно выявить специфические особенности информационного про­цесса.

 Сделаем еще одно предварительное замечание. Выбор (и ас­симиляция) некоторого разряда внешних воздействий из всего бесконечного множества внешних воздействий есть дискретиза­ция среды, окружающей материальной действительности, ча­стью которой является самоорганизующаяся система. Способ дискретизации внешней действительности обусловлен природой самоорганизующейся системы вообще и уровнем ее развития в частности. То, что для амебы или дождевого червя является сплошным непрерывным фоном, многообразно дискретизировано для человека, т. е. отображается им в виде множества различных объектов. Разумеется, для всех разновидностей са­моорганизующихся систем характерна известная инвариант­ность дискретизации окружающей действительности, обуслов­ленная инвариантностью их организации и целей, что в конеч­ном итоге выражает их включенность в материальную дейст­вительность с ее независимым от самоорганизующихся систем разнообразием.

Исходя из принятой нами предпосылки, сигнал информации есть внутреннее состояние самоорганизующейся системы, есть результат ассимиляции некоторого внешнего воздействия дан­ной системой, т. е. упорядоченное изменение, возникающее в структурах ее подсистем. Остановимся на этом подробнее. В крайне абстрактном виде информационный процесс может быть представлен состоящим из двух областей – внешней и внутренней, имеющих сходную структуру. Последняя включает источник информации, канал связи, вход самоорганизующейся системы. Отвлекаясь на время от рассмотрения всего управ­ляющего цикла (механизмы переработки информации, форми­рование управляющих сигналов, контуры обратных связей), подчеркнем важность различения внешнего и внутреннего ис­точника информации (в качестве последнего выступает всякая подсистема самоорганизующейся системы), внешнего и внутрен­него канала связи (под последним имеются в виду каналы свя­зи между подсистемами и элементами самоорганизующейся си­стемы) и, наконец, внешних и внутренних входов (например, сетчатка глаза и интероцепторы почки или сердца и т. п.).

Если выделить внешнее звено информационного процесса, то сигнал «возникает» лишь на входе, а не в канале связи и не в источнике. Сигнал формируется именно подсистемой входа, хотя и связан причинной цепью с изменениями источника. Это, однако, несправедливо, если рассматривать внутреннее звено информационного процесса. Здесь сигнал формируется источни­ком информации и передается по каналу связи на вход иной подсистемы; поэтому внутренний вход не является фильтром в том же смысле, как внешний вход. Внешний источник инфор­мации (или источник сигнала, что одно и то же), взятый в качестве естественного объекта, есть источник бесчисленных воздействий на входы самоорганизующейся системы. Лишь не­которая часть всего спектра внешних воздействий связана с формированием сигнала, остальные воздействия либо находят­ся за пределами разрешающей способности входа, либо актив­но игнорируются им. Вход живой системы — это орган дискре­тизации окружающего мира, функционирующей в генетически заданных пределах и в этих пределах способный многообразно варьировать формирование сигнала, т. е. многообразно дискретизировать доступный ему набор внешних воздействий. Такого рода избирательная активность внешнего входа самоорганизу­ющейся системы есть одно из проявлений ее активности в целом [[4]].

Текущий процесс формирования сигналов на входе слож­ной самоорганизующейся системы регулируется доминирующей в данный момент программой, т. е. путем центральных воз­действий, изменяющих состояние входа (рецептора). Всякий ре­цептор, как совершенно точно установлено новейшими физио­логическими исследованиями, является одновременно и эффек­тором (поскольку функция рецептора регулируется централь­ным путем, как и функция руки). Таким образом, формирование сигнала в подсистеме внешнего входа органически включено в целостный процесс управления, самоорганизации, а не является пассивным преобразованием множества упорядоченных измене­ний источника во множество упорядоченных изменений подсис­темы внешнего входа. Формирование сигнала является функци­ей от двух переменных — независимых изменений источника и внутренней активности самоорганизующейся системы, ее домини­рующей программы, которая в свою очередь представляет те­кущую реализацию фундаментальных целей и программ. Это убедительно показывает современный нейрофизиологический и психологический анализ любого восприятия (см. Р. Гранит, 1957; Д. И. Узнадзе, 1966; С. Г. Геллерштейн, 1966; Л. П. Латаш, 1968, и др.). Заметим, что в кибернетическом плане раз­личение понятий цели и программы весьма существенно, так как программа включает не только цель, но и средства ее реа­лизации, на что справедливо указал Б. С. Украинцев (1967).

Сигнал, формирующийся на внешнем входе, как, впрочем всякий сигнал информации, есть модель, отображение источ­ника, но это — целенаправленное отображение источника дан­ной самоорганизующейся системой и, следовательно, отображе­ние в связи с целью данной системы. Один и тот же естест­венный источник способен порождать разные сигналы информа­ции, что с очевидностью указывает на обусловленность формирования сигнала внутренними факторами. Однако все эти разные сигналы являются кодами источника и в определенном отношении инвариантны (например, отображение летящей мухи на выходе сетчатки лягушки, собаки и человека).

То же самое, но в меньшей степени, относится к отобра­жению одной и той же самоорганизующейся системой одного и того же объекта — здесь за инвариантами стоят многообраз­ные вариации, диапазон которых тем шире, чем сложнее само­организующаяся система.

Подобная неоднозначность указывает на то, что понятие изоморфизма имеет весьма ограниченное значение для описа­ния отношения сигнала и источника. Во всяком случае, описа­ние соответствия между сигналом и источником посредством понятия изоморфизма, общепринятое в настоящее время, являет­ся сильно уязвимым (в будущей общей теории информации это действительное соответствие потребует более адекватных понятий и математических методов описания). Причем уязви­мость такого описания становится особенно очевидной, когда информацию трактуют в качестве свойства любого объекта. По­пытаемся проиллюстрировать это. Как пишет А. Д. Урсул, «структура сигналов изоморфна структуре источников. Меж­ду количеством разнообразия источника и сигнала при отсут­ствии шумов должно существовать равенство, если, конечно, каждый элемент определенного уровня источника вносит свой вклад в формирование сигнала (в остальных случаях происхо­дит редукция количества информации в сигнале при отражении разнообразия источника вследствие гомоморфизма» (А. Д. Ур­сул, 1965, стр. 136. Курс. мой. — Д. Д.). Но оба эти условия (выделенные курсивом) никогда полностью не выполняются не только для живых систем, не говоря уже об общественных си­стемах, но и для технических систем связи и кибернетических устройств. К тому же недостаточно ясно, что означает внесе­ние вклада в формирование сигнала каждым элементом оп­ределенного уровня источника. Например, я воспринимаю бере­зу с ее трепещущими и шелестящими на ветру ветвями. Что здесь будет «каждым элементом» источника? Подавляющее большинство сигналов невозможно представить в виде поэле­ментного отображения источника, тем более, что количество разнообразия источника заведомо большее, чем количество раз­нообразия сигнала и к тому же элементы источника далеко не всегда могут быть однозначно определены (всякий естествен­ный объект может быть диекретизирован множеством спосо­бов). В силу этого абстракция изоморфизма в данном случае мало эффективна.

Сталкиваясь с трудностями описания соответствия сигнала и источника посредством понятия изоморфизма, И. Н. Брод­ский, например, предпочитает говорить о «частичном физическом изоморфизме», который, по его мнению, «можно интерпрети­ровать также как некоторый гомоморфизм» (И. Н. Бродский, 1963, стр. 73) [[5]]. Однако вряд ли имеет смысл говорить о «фи­зическом изоморфизме», поскольку он не является изоморфиз­мом в точном значении этого слова [[6]].

Внешний источник зачастую является не просто объектом рецепции, но и объектом воздействия самоорганизующейся си­стемы; на нем замыкается цикл процесса управления. Это оз­начает, что внешнее звено информационного процесса становится каналом обратной связи и в подсистеме внешнего входа фор­мируются все новые и новые сигналы, обусловленные теми воздействиями, которые оказывает на источник самоорганизую­щаяся система. Таким образом, сигнал информации внешнего входа органически включен в процесс управления и, следова­тельно, должен характеризоваться не только в количественном, но и в содержательном и целевом отношениях. Для того чтобы выйти за пределы чисто формального описания и сделать правомерным содержательное и целевое описание всякого сиг­нала информации, необходимо локализовать его в пределах са­моорганизующейся системы, а не в его источнике, внешнем ка­нале связи и самоорганизующейся системе. Ведь из того, что переживаемый нами образ храма Василия Блаженного связан с воздействием этого оригинального объекта и вызван им, мы не заключаем, что данный образ существует в храме Василия Блаженного (или в нем, отделяющей его от нас среде и в нас).

Информационный процесс осуществляется в форме сигна­лов, это — процесс формирования, преобразования, хранения и использования сигналов (использования для производства рабо­чего эффекта). Внешнее звено информационного процесса за исключением внешнего входа находится, собственно, за преде­лами информационного процесса как такового, составляет его предпосылку. В точном смысле и рабочий эффект выходит за пределы информационного процесса, хотя и производится им, является следствием сигнала и источником новых сигналов в рецепторах рабочих органов. Таким образом, целесообразно теоретически выделить информационный процесс, связав его только с сигналом как особой формой модельного отображе­ния текущих (и протекших) внешних воздействий и внутрен­них изменений самоорганизующейся системы и вместе с тем модельного отображения вероятных, предстоящих внутренних изменений в самоорганизующейся системе и ее воздействий на внешние объекты.

Такой подход позволяет сосредоточить внимание именно на специфике информационного процесса в отличие от чисто энер­гетического взаимодействия. Сигнал есть модель и в смысле отображения события, его вызвавшего, и в смысле плана события, которое он вызовет. Сигнал органически воплоща­ет в себе отображение и предуготовленное им действие, он является одновременно экономичным в энергетическом отно­шении и компактно организованным кодом-следствием внешнего воздействия и кодом-причиной цепи будущих изменений.

Энергетическое ничтожество сигнала есть подлинное сви­детельство его мощи, ибо он способен мгновенно развязывать лавинообразные химические реакции, доставляющие колоссаль­ную энергию (в сравнении с энергией сигнала) для производ­ства рабочих эффектов.

Единство отобразительной и командной (содержательной и исполнительной) функции сигнала следует решительно подчерк­нуть, так как оно дает ключ к пониманию ряда отличитель­ных черт информационного процесса.

Рассмотрим в этой связи различные виды сигналов, не пре­тендуя на построение полной системы их классификации, что является задачей специального научного исследования. Естест­венно, что для такого рассмотрения целесообразно взять ин­формационные процессы, протекающие в сложных самооргани­зующихся системах (напомним, что в качестве сложных высту­пают такие самоорганизующиеся системы, которые имеют свои­ми элементами также самоорганизующиеся системы, только низшего порядка, например: высокоразвитый животный орга­низм и отдельная клетка). В такой системе информационный процесс представлен множеством уровней и разновидностей сигналов, находящихся между собой в сложных отношениях.

Прежде всего, можно выделить сигналы, формирующиеся в подсистемах внешних входов. Эти сигналы, о которых уже шла речь, являются результатами интеграции первичных сигналов, возникающих в клеточных рецепторных элементах подсистемы внешнего входа, и выступают в оформленном виде лишь на вы­ходе этой подсистемы (например, серия частотно упорядоченных нервных импульсов на выходе сетчатки). От них отличаются сиг­налы интероцептивного плана, которые формируются во всех подсистемах организма под влиянием внутренних локальных из­менений в том или ином множестве составляющих их клеточных элементов, также выступающих в роли организатора и носителя первичных сигналов. Такого рода первичные сигналы формиру­ются элементарными самоорганизующимися системами и обра­зуют фундаментальный уровень информационного процесса в сложной самоорганизующейся системе; они составляют основу отмеченных выше интегральных сигналов первого порядка, яв­ляющихся, как правило, мономодальными.

Эти сигналы в свою очередь образуют базис формирова­ния в головном мозгу (в центральной нервной системе) ин­тегральных сигналов более высокого порядка — полимодальных, а затем и надмодальных (под последними имеются в виду сигналы высшей степени интеграции, в которых синтезирована информация всех модальностей, свойственных данному организ­му, и которые выступают в роли стратегических и тактических программ целостного организма, сочетая генетически накоплен­ную информацию с онтогенетически накопленной информа­цией. Под модальностью сигнала информации понимается ге­нетически заданный организму способ дискретизации контину­ума внешних воздействий и внутренних изменений). Подобная иерархия сигналов выражает одну из существенных сторон их преобразования, т. е. переработки информации в сложной само­организующейся системе.

По области и направленности преобразований сигналов в целостном информационном процессе они могут быть распреде­лены на центростремительные, внутрицентральные и центробеж­ные. Первые из них представляют цепь преобразований сигна­лов периферийного происхождения, восходящую к высшим цен­тральным интеграциям, вторые — цепь преобразований сигналов в пределах высших инстанций центральной нервной системы (эта цепь преобразований относительно замкнута, не имеет не­посредственных выходов в более периферийно лежащие под­системы; для того чтобы такой выход возник, требуется спе­циальная операция преобразования их в центробежные сигналы; внутрицентральные сигналы образуют высший уровень модель­ного отображения и планирования, программирования самоор­ганизующейся системой внешних воздействий и собственных внутренних состояний и внешних действий). Третьи — цепь преобразований сигналов, нисходящую к исполнительным ор­ганам.

Наконец, по форме бытия сигналов их можно подразделить на динамические и статические. Динамический сигнал есть пере­ходной процесс, обнимающий по крайней мере два элемента или две подсистемы, имеющих общий канал связи; это передача модели из одной подсистемы в другую, трансформация некото­рой модельной структуры, сформированной на элементах одной подсистемы, в другую подсистему. Динамический сигнал равно­значен движению информации по каналу связи, при котором не наступает ее преобразования (мы подчеркиваем этот послед­ний момент для того, чтобы сохранить возможность различения двух весьма близких и связанных явлений: движения сигнала по каналу связи и его преобразования в иной сигнал, пусть даже мало от него отличимый, наступающего в пункте кон­вергенции нескольких однопорядковых сигналов). Статический сигнал в отличие от динамического есть нераспространяющаяся модельная структура, ограниченная рамками данной подсисте­мы (но саму эту структуру нельзя рассматривать как абсо­лютно адинамичную в отношении ее собственных элементов; кроме того, стабильность и нераспространяемость этой струк­туры могут носить лишь временный характер, она способна преобразовываться в динамический сигнал или служить свое­образной матрицей, порождающей свои динамические дублика­ты). Статический сигнал равнозначен тому, что некоторые ав­торы (И. А. Полетаев, 1958, и другие) называют связанной информацией. Сюда относится как генетически фиксированная информация, так и онтогенетически накопленная и хранящаяся информация. Статические сигналы, таким образом, имеют место на всех уровнях информационного процесса. Будучи функцио­нально связанными с динамическими сигналами, они выполняют существенную и необходимую роль в реализации процесса уп­равления.

Подчеркнем еще раз, что любой из перечисленных видов сигналов несет в себе две неразрывно связанные стороны: со­держательную (отображающую некоторое событие, вызвавшее данный сигнал) и целевую (или исполнительную, выражающую предназначенность сигнала для производства определенного со­бытия внутри самоорганизующейся системы, в ее подсисте­мах). Всякий сигнал есть модель вызвавшего его события и вме­сте с тем модель тех событий, которые он вызывает. Последняя, т. е. целевая, исполнительная, сторона всякого сигнала вопло­щена уже в его адресованности к определенной подсистеме, в которой он производит метаболический эффект, служащий, по крайней мере, для дальнейшей передачи или преобразований сигнала, не говоря уже о тех метаболических эффектах, которые обусловливают крупные изменения подсистемы, сказывающиеся на состоянии самоорганизующейся системы в целом. Это справедливо не только для сигналов центробежного плана, где целевая сторона их очевидна, но и для сигналов центро­стремительного плана, где очевидна их содержательная сторона. Что касается сигналов внутрицентральиой сферы, образующих высший уровень интеграции и программирования целостного по­ведения, то здесь единство содержательной и целевой сторон не вызывает сомнений, ибо в противном случае нельзя себе представить организацию и реализацию целесообразного дей­ствия самоорганизующейся системы.

Заметим, что в этом отношении всякая программа есть сиг­нал и, с другой стороны, всякий сигнал может быть интер­претирован в качестве программы, ибо в сигнале заданы в об­щем виде те изменения, которые он способен вызвать в соот­ветствующих подсистемах. Следует добавить, однако, что целе­вая, исполнительная функция сигнала и ее реализация не находятся во взаимооднозначном отношении (т. е. в таком от­ношении, когда целевая функция сигнала реализуется только одним способом); реализация целевой функции данного сигнала есть, по-видимому, вероятностный процесс, связанный с балан­сом сигналов в некоторой окружающей внутренней области, ибо реализация указанной функции осуществляется в последующем преобразовании сигнала. Но то же самое, скорее всего, справед­ливо и в отношении содержательной стороны (функции) сигнала, поскольку в процессе его преобразования в сигнал более высо­кой или менее высокой степени интеграции содержательная сто­рона не передается в виде некоего гештальта, а используется выборочно, фрагментарно. Все сказанное о единстве целевой и отображающей функций сигнала касается в равной мере и динамических и статических сигналов.

Итак, информационный процесс ограничивается упорядочен­ным множеством сигналов, включая их всевозможные преобра­зования, и постольку не должен выноситься за пределы са­моорганизующейся системы.

В связи с этим следует различать понятия информацион­ного процесса и процесса управления [[7]]. Область, охватываемая процессом управления, шире области информационных процес­сов, так как первая включает и некоторые объекты окружения самоорганизующейся системы. Выше мы отмечали равнознач­ность понятий информационной системы, самоорганизующейся системы и системы управления. Однако нужно подчеркнуть, что понятия «система управления» и «процесс управления» далеко не равнозначны. Система управления есть управляющая система, она управляет не только собой, но и внешними объектами. По­нятие управляющей системы включает только самоорганизую­щуюся систему как таковую. Понятие процесса управления включает управляющую систему и управляемые ею внешние объ­екты, а следовательно, внешний источник информации и внешние каналы связи, рабочие эффекты и вызываемые ими изменения во внешнем объекте управления.

Если информационный процесс совершается пространствен­но в рамках самоорганизующейся системы, то процесс управ­ления — в рамках более широкой системы, образованной из са­моорганизующейся системы и «подключенных» ею к себе внеш­них объектов, используемых для целей самоорганизующейся системы. Чем выше уровень развития самоорганизующейся си­стемы, тем шире диапазон возможностей такого рода «подклю­чений», а следовательно, отображения и преобразования окру­жающей действительности. Это расширение диапазона возмож­ностей эквивалентно возрастанию активности самоорганизую­щейся системы, расширению диапазона ее целей.

На высших уровнях самоорганизации управляющая система с помощью созданных ею (вернее, постоянно создаваемых ею) цепей внешнего опосредствования способна «подключать» к себе фактически любой объект доступного ей окружения, создавая грандиозные по масштабу системы процессов управления. Это демонстрирует нам история человеческого общества, которое можно рассматривать как наиболее развитую из всех извест­ных самоорганизующихся систем. Однако и для нее сохраняет смысл разграничение понятий информационного процесса и про­цесса управления, несмотря на то, что она органически вклю­чает в себя ассимилированную ею внешнюю среду и создала качественно новые формы преобразования сигналов, информа­ционного процесса.

Справедливость такого разграничения остается в силе пото­му, что элементами и подсистемами общества как самооргани­зующейся системы являются индивиды и коллективы, связь между которыми и представляет реализацию информационного процесса. Ни одно искусственное устройство или включенный в ткань общественной системы естественный объект не являют­ся сами по себе самоорганизующимися системами, а лишь их средствами. Кроме всевозможных усилителей и модификаторов рабочих эффектов органов индивида существуют искусствен­ные устройства, специально предназначенные для хранения, пе­редачи и преобразования сигналов информации.

В сущности, любой естественный объект может быть сделан общественной системой (или ее подсистемой или элементом) средством хранения, передачи, а быть может, и преобразова­ния информации. Кроме того, человек способен придавать лю­бому объекту любое информационное значение, носящее кон­венциональный характер. Это обстоятельство и та его более широкая основа, которая именуется очеловечением природы и опредмечением человека, также связанная с наделением естест­венных объектов информационными значениями, по-видимому, и питают теоретическую иллюзию о вездесущности информа­ционных процессов.

Даже те искусственные устройства, которые сочетают в себе свойства хранения, передачи и преобразования информации — современные электронные вычислительные машины, специально предназначенные для выполнения информационных функций и управления другими объектами,— даже они в точном смысле не являются самоорганизующимися системами и, следовательно, сами по себе не осуществляют информационного процесса. Не­редко из поля зрения теоретиков почему-то ускользает тот три­виальнейший момент, что электронная вычислительная машина так или иначе всегда является лишь преобразователем челове­ческих сигналов информации, что она так или иначе контроли­руется человеком и что ее цели—это в конечном итоге чело­веческие цели, а не ее собственные, даже если в ходе ее экс­плуатации она постепенно отошла от первоначально приданных ей функций; и, таким образом, приписываемая ей автономия ока­зывается призрачной.

Из сказанного вовсе не следует, что искусственным путем невозможно создание подлинной самоорганизующейся системы, т. е. системы, способной осуществлять действительный и авто­номный информационный процесс. Тенденции развития науки и техники, выдающиеся достижения кибернетического конструиро­вания и целый ряд явлений современной общественной жизни заставляют серьезно считаться с такой возможностью. Но если она будет основательно реализована, человеческое общество превратится в самоорганизующуюся систему качественно ново­го типа.

Пока же ни одно из созданных кибернетикой устройств, предназначенных для переработки информации, не может быть причислено к категории самоорганизующихся систем. Тот факт, что электронная вычислительная машина способна производить новый результат, еще не обязывает нас видеть в ней самоорга­низующуюся систему. Ведь и колба химика производит новый результат, если в нее помещены соответствующие реагенты. Во всяком случае следует иметь в виду, что кибернетические уст­ройства—это созданные в процессе самоорганизации вспомога­тельные звенья информационных процессов в общественной си­стеме, начало и конец которых «вмонтированы» в образуемые человеческими коллективами подсистемы.

Для того чтобы подойти к объяснению психических явлений с позиций категории информации, нужно также рассмотреть в общих чертах вопрос о качественно различных, но генетически связанных уровнях информационных процессов, предварительно уточнив соотношение между понятиями информации и сигнала.

Понятия информации и сигнала информации не тождествен­ны. Сигнал есть носитель информации, определенная материаль­ная структура, содержащая информацию. Следуя Н. Винеру (1958а, 19586), информацию можно определить в первом прибли­жении как содержание сигнала (сообщения). П. Винер отчет­ливо различает понятия информации и сигнала; он подчеркивает, что «информация — это обозначение содержания, полученно­го из внешнего мира в процессе нашего приспособления к нему и приспосабливания к нему наших чувств» (Н. Винер, 19586, стр. 31), «передаваемая рядом сигналов информация есть мера организации» (там же, стр. 34).

Сигнал воспроизводит некоторый аспект разнообразия ис­точника, значимого для самоорганизующейся системы в данный момент или вообще; его организация находится в определенной степени соответствия с независимым от входа разнообразием, которое избирательно им ассимилируется. Сигнал есть в сущно­сти своей физико-химическое явление, характеризующееся структурными и динамическими признаками; это явление осу­ществляется в субстрате элементов и подсистем самооргани­зующейся системы и выполняет для них специфическую функ­цию. Эта внутренняя функция сложной самоорганизующейся системы и ее самоорганизующихся элементов (или в предель­ном случае — простой самоорганизующейся системы) как раз и выражает не энергетическое, а информационное взаимодействие, ибо содержание сигнала заключается не в конкретных физико-химических изменениях и распространении или использовании их энергетического эффекта, а в том, что эти физико-химиче­ские изменения представляют не самих себя, а вызвавшие их внешние объекты и обусловившие их внутренние состояния са­моорганизующейся системы.

Сущность сигнала — не в его физико-химических свойствах, а в том, что его вызвало и для чего он предназначен; это «что» и «для чего» и есть содержание сигнала, т. е. информа­ция в собственном смысле слова. Информация есть внутренняя обращенность (т. е. для самоорганизующейся системы) сигнала как физико-химического явления; информация поэтому сущест­вует только в самоорганизующейся системе.

Выше мы отмечали, что всякий сигнал представляет единст­ву двух сторон: отображающей (содержательной) и целевой (управляющей). Здесь необходимо сделать во избежание недо­разумений некоторые уточнения. Говоря об информации как со­держании сигнала, мы имеем в виду обе указанные стороны сигнала, т. е. и содержательную и целевую. Термин «содержа­тельная сторона сигнала» употреблялся выше в несколько ином смысле, чем термин «содержание сигнала», хотя и в весьма близком к последнему. Под «содержательной стороной сигнала» мы подразумевали его отображающую функцию и акцентирова­ли внимание на том, что отображает сигнал по линии вызвав­шего его внешнего объекта. Однако целевая сторона сигнала также может быть интерпретирована как отображение, в дан­ном случае как отображение внутреннего состояния.

Всякая подсистема, формирующая сигнал внешнего плана, например глаз, имеет, грубо говоря, два входа — внешний и внутренний; первый является приемником отражаемых объек­том электромагнитных колебаний, второй — центробежных им­пульсов, осуществляющих настройку воспринимающего прибора и предопределяющих выбор объекта. Сигнал, возникающий на выходе сетчатки в виде серии частотно упорядоченных импуль­сов, в точном смысле есть результат воздействия на глаз по линии его внешнего и внутреннего входов. Другими словами, этот сигнал отображает и внешний объект и внутреннее со­стояние, цель самоорганизующейся системы.

Во всяком сигнале, по нашему убеждению, представлено отображение самоорганизующейся системой иного и отображе­ние ею себя, ибо без отображения себя невозможна целена­правленная, целесообразная деятельность (отмеченная особен­ность сигнала позволяет квалифицировать его, как элемент са­моорганизации). Это двуединое отображение составляет содер­жание сигнала, т. е. информацию как таковую.

Необходимость различения понятий «информация» и «сигнал информации» обусловлена тем, что сигнал включает физико-химическую характеристику, информация же свободна от нее. Информация не существует независимо от сигнала, она необхо­димо воплощена только в сигнале. Однако информация неза­висима от энергетической характеристики сигнала (которой он всегда обладает), она независима от конкретных физико-хими­ческих свойств своего носителя. Одна и та же информация может быть воплощена и передана разными сигналами. Это означает, что одна и та же модель может в принципе строить­ся на разных субстратах, лишь бы они удовлетворяли требо­ваниям специфической организации сигнала.

Чем сложнее самоорганизующаяся система, тем шире ее воз­можности модельного отображения внешней действительности и самой себя. Высшие уровни самоорганизации принимают фор­му психической, а затем и сознательной деятельности; здесь очень выпукло проявляется та особенность информационно­го процесса, которая отличает его от обычного энергетического процесса и связана с инвариантностью информации по отноше­нию к форме сигнала.

В первом приближении можно выделить следующие качест­венно различные типы (или уровни) информационных процес­сов: 1) допсихнческий уровень, к которому допустимо относить информационные процессы, осуществляемые одноклеточными и растительными организмами (а также отдельными клетками и их ассоциациями в многоклеточном организме); 2) уровень психической деятельности животных и 3) специфически челове­ческий уровень психической деятельности и функционирования общественной системы. Анализ каждого из перечисленных уров­ней предполагает две плоскости рассмотрения; в первом случае предметом анализа становятся общие свойства информацион­ных процессов индивида, во втором — коллектива. Обе плоско­сти анализа должны соотноситься друг с другом, ибо общие, т. е. видовые, свойства индивида выражают его органическую включенность в коллектив себе подобных; принадлежность осо­би к биологическому коллективу (не говоря уже о принадлеж­ности личности к социальному коллективу) является тем фун­даментальным обстоятельством, от которого нельзя совершенно абстрагироваться при изучении общих свойств информационных процессов индивида. Кроме того, коллектив может рассматри­ваться в качестве самоорганизующейся системы более высокого порядка в сравнении с индивидом.

Каждый качественно специфичный уровень информационно­го процесса характеризуется типичными для него формами сигналов и способами их преобразования. Вышестоящий уро­вень информационных процессов включает в виде своей основы нижестоящий уровень информационных процессов и «прибав­ляет» к нему новые, более экономичные и емкие формы сигна­лов, что означает расширение диапазона отображающих и уп­равляющих функций самоорганизующейся системы.

Исходя из концепции возникновения психики, развитой А. Н. Леонтьевым (1959), Л. М. Веккер (19646; см. также Л. М. Веккер и Б. Ф. Ломов, 1961) показал, что психическая деятельность основывается не на сигналах-кодах, как это имело место на допсихическом уровне информационных процессов, а на сигналах-изображениях. Посредством понятия о сигнале-изображении (последнее рассматривается как частный случай кода, удовлетворяющий целому ряду дополнительных к изомор­физму условий) можно действительно объяснить ряд специфи­ческих особенностей психической деятельности. Если принять положение, что возникновение психической деятельности живот­ных связано с переходом от сигналов-кодов к сигналам-изоб­ражениям, то тогда возникновение человеческой психики сле­дует связать с переходом от сигналов-изображений к сигналам-кодам второго порядка.

Под сигналами-кодами второго порядка имеются в виду зна­ковые формы сигналов, представляющих собой основное средст­во коммуникации внутри человеческого общества как самоорга­низующейся системы. Информационный процесс, осуществляе­мый обществом в целом, есть сигнальное взаимодействие его элементов (личностей) и подсистем (коллективов), определяе­мое передачей, преобразованием и хранением информации в форме знаков; последние носят как бы межличностный и межколлективный характер, т. е. способны существовать в отчуж­денном от личности виде; это — продукт общества и вместе с тем достояние личностей, продуцирующих и воспринимающих сигналы-знаки [[8]].

Здесь нужно разграничить два явления: функционирование и хранение воплощенной в знаковой форме информации в систе­ме общества и функционирование и хранение информации, воп­лощенной в той же форме в системе личности. Только послед­нее относится к области психических явлений, хотя, конечно, производителем знака всегда выступает личность [[9]].

В отличие от естественных внешних воздействий, которые не являются сигналами (сигналом является вызванное ими упоря­доченное изменение в подсистеме входа самоорганизующейся системы, как об этом говорилось выше), знак в любом его виде есть сигнал, ибо он есть продукт и неотъемлемый компо­нент общественной самоорганизующейся системы. Поэтому вос­приятие знакового сигнала личностью, т. е. формирование сиг­нала в рецепторе под влиянием внешнего знакового воздейст­вия, можно представить как преобразование сигнала, а не как его первоначальное формирование. Особенности знаковой фор­мы сигнала по сравнению с незнаковой (назовем ее натураль­ной формой сигнала) заключаются, прежде всего, в том, что восприятие содержащейся в ней информации требует двойного преобразования.

Значение, выражаемое знаком, есть информация. Но она независима от структуры знака как материального явления. В случае знаковой формы сигнала степень независимости ин­формации от конкретных материальных свойств сигнала стано­вится предельно высокой: количество разнообразия знакового сигнала оказывается безразличным к количеству разнообразия обозначаемого им объекта.

Рассмотрим какой-либо простейший пример. Пусть данная личность продуцирует следующий сигнал: «Завтра ожидается гроза» (в графическом или звуковом виде). Этот сигнал вос­принимается другой личностью, в головном мозгу которой под влиянием упорядоченных акустических (или графических) из­менений формируется сигнал-изображение этих упорядоченных изменений, т. е формируется обычный натуральный сигнал. Сам по себе он несет ничтожную информацию, совершенно не аде­кватен тому внешнему сигналу, результатом преобразования ко­торого он стал. Для того чтобы информация, содержащаяся в исходном сигнале, стала достоянием второй личности, необхо­димо еще одно преобразование сигнала-изображения, осущест­вляемое высшими регистрами мозговой деятельности. Поражение этих уровней мозговой нейродинамики связано с возникнове­нием сенсорной афазии, при которой принятый речевой сигнал так и остается на ступени сигнала-изображения, не достигает ступени сигнала-знака (другими словами, больной сенсорной афазией слышит речь или видит написанную фразу, но не пони­мает ее значения [[10]] ). Это вторичное преобразование не происхо­дит и в случае незнания личностью-—перципиентом русского языка, т. е. при отсутствии в ее головном мозгу специальных программ перекодирования сигналов-изображений внешних зна­ков в те внутримозговые сигналы, которые представляют наи­более концентрированную форму существования информации в виде значений или спектра значений.

Таким образом, имея объектом исследования личность как самоорганизующуюся систему, следует различать внешнюю фор­му бытия знакового сигнала (в его статическом и динамиче­ском состояниях) и внутреннюю форму бытия знакового сигна­ла в виде наиболее высокоорганизованных мозговых нейродинамических структур. Своего рода посредником между ними яв­ляется сигнал-изображение, представляющий более низкий уровень нейродинамической организации; он является посредни­ком и на афферентно-центральном пути преобразования, и на центрально-эфферентном пути, в результате которого личностью осуществляется речепроизводство или знакопроизводство вооб­ще, т. е. перевод внутренней формы существования сигнала во внешнюю. В этой связи оказывается чрезвычайно актуальным нейро-лингвистический анализ речевого процесса (см. Е. Н. Винарская, 1967; А. Р. Лурия, 19686; А. Р. Лурия и Л. С. Цветкова, 1968).

Натуральные сигналы (как сигналы-коды, так и сигналы-изображения) не имеют внешней формы бытия; они существу­ют только как внутренние состояния самоорганизующейся сис­темы. Знаковые сигналы имеют и внешнюю и внутреннюю фор­му своего бытия; причем внешняя форма может реализоваться не только элементами естественного языка или различных ис­кусственных языков, но и любыми внешними объектами, кото­рым конвенционально придана репрезентативная функция. Но лишь внутренняя форма бытия знакового сигнала непосредст­венно связана с идеальными, субъективными явлениями.

Идеальное существует в обществе, но только потому и толь­ко в том смысле, что оно есть свойство личности. Как уже отмечалось в параграфе 12, отчужденным от личности знаковым сигна­лам (книжный текст, магнитофонная запись, звучащее в эфире слово и т. д. и т. п.) ни в каком смысле не может приписы­ваться качество идеальности. Это качество не выносимо за пре­делы личности как самоорганизующейся системы, связано лишь с информационным процессом, протекающим в контурах ее го­ловного мозга.

Психическая деятельность, взятая во всех ее проявлениях, с необходимостью предполагает и включает действия личности (а постольку в известном отношении также и объекты дейст­вий). Информационный процесс составляет как бы внутреннюю сторону процесса управления и лишь высшими своими уровня­ми (связанными с деятельностью головного мозга) представляет психические явления. При этом субъективные (идеальные) явле­ния должны быть отнесены к внутрицентральным преобразова­ниям сигналов.

Субъективные явления, как уже говорилось, могут быть ис­толкованы в качестве содержания особого рода сигналов, т. е. в качестве информации. В субъективных явлениях, которые при­надлежат к категории сознательно-психических явлений (фено­менов сознания), личности дана информация в «чистом» виде. Психический образ, мысль, есть не сигнал информации, а ин­формация как таковая, освобожденная как бы от своего мате­риального носителя; в такой «освобожденности» она выступает во всяком случае для личности.

Некоторый класс мозговых сигналов способен представлять целостной самоорганизующейся системе-личности информацию в «чистом» виде. Эта особенность деятельности головного моз­га (осуществляемых им информационных процессов) в принци­пе понятна, поскольку психика возникла и развилась в качест­ве способа более адекватного управления усложняющейся са­моорганизующейся системы; для реализации же процесса уп­равления нужна именно информация, в то время как форма сигнала здесь не существенна.

Психический образ есть содержание определенным способом организованного в головном мозгу сигнала, который представ­ляет целостной системе личности не себя самого, а фиксиро­ванную в нем информацию о породившем его объекте. Все те психические явления, которые определяются в качестве идеаль­ных, представляют собой не что иное, как информацию, данную личности в непосредственном, «чистом» виде. Сигнал как опре­деленная организация элементов и процессов нервной системы всегда начисто скрыт от личности. В случае зрительного вос­приятия, например, для личности совершенно элиминирован и эффект отраженных объектом электромагнитных колебаний в сетчатке глаза, и генерируемый на выходе сетчатки поток час­тотно-упорядоченных нервных импульсов, и, наконец, тот мозго­вой нейродинамический комплекс, который переживается лич­ностью в виде зрительного образа. Личность оперирует инфор­мацией в чистом виде, и ей не дана способность интроспекции мозговых физиологических явлений. Способность же опериро­вать информацией в чистом виде, возникающая на уровне об­щественного индивида и создающая качественно своеобразный тип самоорганизации, свидетельствует, конечно, о том, что лич­ность способна оперировать некоторым классом мозговых сигна­лов. Но это уже вопрос несколько иного плана, и мы коснемся его особо.

Можно, по-видимому, утверждать, что если на допсихическом уровне информация неотличима для самоорганизующейся системы от сигнала (и на этом основании в кибернетике не­редко отождествляют или просто специально не дифференциру­ют понятия информации и сигнала информации), то на уровне психического управления происходит как бы раздвоение едино­го, выделение информации из сигнала, совершающееся в субъ­ективной форме (что равнозначно возникновению субъективной формы отображения, идеального моделирования как такового вообще).

Выявление для самоорганизующейся системы информации как таковой имеет важное значение, поскольку одна и та же информация может воплощаться в разных по форме сигналах, а для управления существенна именно информация, а не форма сигнала. Не исключено, что эта способность выявления для лич­ности информации в чистом виде (мы называем иначе такую способность отображением в идеальной форме, субъективным переживанием, психическим образом) связана с необходимо­стью эффективного использования в целях управления свойства инвариантности информации по отношению к форме сигнала. Указанная способность составляет основу нового типа саморегу­ляции, включающего самосознание и самопознание.

Кибернетический подход к психическим явлениям, опираю­щийся на категорию информации, позволяет уяснить в общем сущность субъективных феноменов и в то же время конкрети­зирует две взаимосвязанные фундаментальные проблемы, давно поставленные уже естествознанием.

Первая из них представляет собой проблему нейрофизио­логической интерпретации субъективных феноменов с их содер­жательной (и структурной) стороны; это — проблема изучения того класса сигналов, содержание которых способно выявляться для личности непосредственно; это, иначе,— проблема расшиф­ровки нейродинамического кода субъективных явлений, или ин­формации как таковой. Вторая представляет собой проблему объяснения управляющей функции субъективных феноменов, т. е. управляющей функции информации на уровне личности (ведь психический образ и мысль действительно управляют). Это проблема объяснения того, каким образом содержание осо­бого рода сигналов планирует, запускает и организует упоря­доченное множество изменений в подсистемах организма лично­сти, обеспечивающее целереализующий поведенческий акт. Энергетический подход здесь неуместен потому, что энергети­ческая сторона сигнала безразлична к его содержанию, а именно содержание сигнала определяет характер и направление сдвигов в подсистемах и их совокупный результат. Эта проблема пред­полагает анализ преобразования сигналов центрально-эффекторного плана вплоть до производства рабочих движений.

Непонимание информационной природы субъективных явле­нии, попытки свернуть на старый тупиковый путь энергети­ческой интерпретации психической деятельности (см.параграф 2) ха­рактерны как раз для тех философов, которые трактуют психи­ку в качестве формы движения материи. Так, Н. В. Медведев (1966) настаивает на обязательности использования закона со­хранения и превращения, энергии при объяснении психических явлений. Аналогичную точку зрения высказывает и Г. И. Царегородцев (1964). Согласно Н. В. Медведеву, для того, чтобы мысль выступала в роли фактора управления, «сама мысль должна иметь нечто энергетическое, так как иначе получается опять «чудо», несовместимое с наукой. Короче говоря, без при­знания правильности высказывания о психике как особой энер­гии в естественнонаучном аспекте (Ф. Энгельс), как телесной работе (В. И. Ленин) все попытки наших критиков согласо­вать свои взгляды с естествознанием обречены на неуспех» (Н. В. Медведев, 1966, стр. 120—121. Курс мой.— Д. Д.).

Нам представляется принципиально неверным говорить о мысли как имеющей «нечто энергетическое» или «о психике как особой энергии» (ссылки на Ф. Энгельса и В. И. Ленина здесь совершенно неуместны). Такого рода установки, претен­дующие к тому же на методологическую роль, противоречат как принципам диалектического материализма, так и основным тенденциям развития современного естествознания, которое все шире и основательнее использует именно информационный под­ход к пониманию психических явлений и целостной деятельно­сти головного мозга. Кибернетика, психология, физиология и ряд других дисциплин накопили огромнейший материал, свиде­тельствующий о том, что процессы хранения, передачи и пре­образования информации не объяснимы посредством закона со­хранения энергии.

Энергетический подход к объяснению психических явлений давно уже успел себя дискредитировать во всех своих разно­видностях. Одна из них заключалась в том, что за ощущения­ми, мыслями и т. п. категорически отрицались энергетические характеристики, в то время как физиологические процессы, с которыми связаны эти субъективные феномены, несомненно, ими обладали; отсюда выводилась принципиальная невозмож­ность физиологической интерпретации субъективных явлений (и она действительно невозможна, если ограничить себя толь­ко энергетическим подходом; причем в этом случае мнимый выход из тупика предпринимался с помощью идеалистических постулатов, о чем свидетельствует опыт Ч. Шеррингтона). Как справедливо замечает М. Брезье, «Шеррингтон именно в силу своей приверженности энергетической концепции не смог уви­деть физиологической основы процессов мышления» (М. Брезье, 1966, стр. 214).

Противоположная разновидность энергетического подхода состояла в том, что физиологические процессы и субъективные феномены искусственно уравнивались в данном отношении пу­тем постулирования особой «психической энергии» (см.параграф 2); этим преследовалась цель создания теоретической возможности объяснения воздействия субъективных феноменов на телесные, соматические процессы. Однако эта теоретическая возможность оказалось мнимой, что со всей убедительностью показало разви­тие естественнонаучных исследований психической деятельности головного мозга за последние двадцать лет и в особенности опыт кибернетического моделирования психических функций. Подробно анализируя вопрос о ценности энергетических кон­цепций психики и, в частности, мотивации, Р. Хайнд приходит к обоснованному выводу, что «они оказались совершенно непри­годными для установления контактов с физиологией» (Р. Хайнд, 1963, стр. 294). Даже допустив, что мысль обладает специфиче­ской энергией, мы ни на шаг не продвинемся в объяснении того, почему одна мысль отличается от другой и почему одна и та же мысль способна вызывать разные поведенческие акты у разных личностей или у одной и той же личности в разные периоды ее жизни. В настоящее время энергетический подход к исследованию и объяснению психических явлений настолько недвусмысленно обнаружил свою несостоятельность, что защита его с философских позиций вряд ли способна его реабилити­ровать.

Психофизиологическая проблема, включающая и задачу рас­шифровки нейродинамического кода субъективных явлений, и задачу объяснения их управляющей функции, может успешно разрабатываться в настоящее время только на основе инфор­мационного подхода, различающего и соотносящего друг с дру­гом понятия информации и сигнала.

 

§ 16. Общие вопросы нейрофизиологической интерпретации психических явлений

 

Задача нейрофизиологической интерпретации психических явле­ний, опирающаяся на использование достижений кибернетики, представляет одно из важнейших направлений теоретического объяснения психических явлений. Вопрос о типах объяснения в психологии становится постепенно предметом пристальных инте­ресов самих психологов, что является весьма обнадеживающим обстоятельством, так как без предварительной разработки тео­ретико-познавательных проблем психологии трудно рассчиты­вать на построение основательной психологической теории. В этой связи заслуживает внимания эпистемологический анализ особенностей психологического исследования, произведенный Ж. Пиаже, который, по словам А. Н. Леонтьева, «для разра­ботки эпистемологии сделал больше, чем любой другой совре­менный психолог» (А. Н. Леонтьев, 1966 б, стр. 10).

Ж. Пиаже подчеркивает, что в психологии существует зна­чительно большее число возможных типов объяснения, чем в биологии, не говоря уже о физике или теоретической химии. Это обусловлено, по его мнению, рядом причин, среди которых основную роль играют трудности, связанные с необходимостью найти удовлетворительное решение «проблемы отношений меж­ду структурами сознательных реакций и органическими струк­турами» (П. Фресс, Ж. Пиаже, 1966, стр. 167). «Сколько бы ни отрицали эту проблему и ни считали ее устаревшей, невер­но поставленной и т. д.,— продолжает Ж. Пиаже,— позиция, занимаемая в отношении нее, в конечном счете всегда опреде­ляет выбор объяснительных моделей: отсюда их разнообразие, связанное, следовательно, скорее со сложностью самой сферы исследования психологии, нежели с непоследовательностью тео­рии или методов» (там же).

Отметим, что для соотнесения разных типов психологиче­ского объяснения Ж. Пиаже использует идею дополнительно­сти, выдвинутую Н. Бором, который показал ее плодотворность не только для атомной физики, но и для других отраслей зна­ния, в том числе и для психологии. Основные результаты эпи­стемологического анализа Ж. Пиаже состоят в том, «что а) главными и преимущественными направлениями объяснения в психологии являются сведение психического к органическому и интерпретация посредством абстрактных моделей; и что б) оба эти направления — органическое и дедуктивное — ни­сколько не противоречат друг другу, но дополняют одно дру­гое» (там же, стр. 193).

Ж. Пиаже подробно рассматривает тот тип объяснения, ту, по его словам, «незаменимую модель», которая характеризует­ся сведением психического к органическому, т. е. сведением явлений сознания к нейродинамическим структурам. При этом он называет такой тип объяснения наряду со сведением «пси­хологического к внепсихологическому», также и сведением «сложного к более простому» (см. П. Фресс, Ж. Пиаже, 1966, стр. 167, 175 и др.). Нам представляется неправильным гово­рить в данном случае о сведении сложного к простому, так как соотносимые объекты — явления сознания и ответственные за эти явления нейродинамические комплексы — не могут быть разграничены по принципу сложности (что было показано нами в параграфе 5). Дело в том, что здесь имеются в виду не всякие фи­зиологические явления, а именно те, которые ответственны за сознательные переживания. Поскольку Ж. Пиаже не оставляет сомнений на этот счет, определенно говорит не о всяких физио­логических изменениях, а лишь о тех физиологических измене­ниях, которые ответственны за сознательные явления (см. там же, стр. 186, 187, 188, 190—193), квалификация им отношения указанных объектов как отношения низшего и высшего оказы­вается необоснованной. По существу это отношение представ­ляет собой отношение информации к своему нейродинамическому носителю, а отсюда очевидна неуместность их разграниче­ния посредством понятий о низшем и высшем (несколько ниже мы покажем, что об этом же свидетельствуют и результаты, полученные самим Ж. Пиаже).

Говоря о том, что истина 2 + 2 = 4 немыслима вне сознания, но в то же время обусловлена функционированием нейронных связей, Ж. Пиаже ставит вопрос: «Каков же в таком случае характер отношения между этими физиологическими связями и сознательным суждением, в основе которого они лежат? Являет­ся ли оно причинной связью, или мы должны пользоваться другими категориями связи и говорить о соответствии, парал­лелизме или изоморфизме?» (П. Фресс, Ж. Пиаже, 1966, стр. 186). Подчеркивая еще раз, что «это извечная проблема, с которой встречаются все формы психологического объясне­ния» (там же), Ж. Пиаже категорически отвергает любые по­пытки субстанциализации явлений сознания и показывает несо­стоятельность решения данной проблемы с позиций так назы­ваемой теории взаимодействия, ибо последняя вынуждена при­писывать явлениям сознания особую психическую энергию Поскольку связь между явлениями сознания и нервными про­цессами не может быть описана в терминах физической причинности, Ж. Пиаже характеризует ее посредством понятий параллелизма и изоморфизма. Но предварительно он стре­мится выяснить специфику связи между самими явлениями соз­нания.

Эта связь, по его мнению, также не имеет характера причин­ности, ибо «ни связь между значениями, ни связь обозначающего с обозначенным не относятся к причинности» (П. Фресс, Ж. Пиа­же, 1966, стр. 191). По аналогии с логической импликацией Ж. Пиаже называет специфические для явлений сознания связи «импликацией в широком смысле слова», рассматривая логиче­скую импликацию в качестве ее частного случая. При этом он видит отличие сознательного процесса от логических операций, производимых кибернетической машиной в том, что машина остается совершенно безразличной к получаемым результатам, действуя лишь по принципу простой причинности, т. е. в том, что ей не свойственно осуществлять импликации в широком смысле.

Общий вывод Ж. Пиаже состоит в следующем: «парал­лелизм между состояниями сознания и соответствующими фи­зиологическими процессами означает изоморфизм между си­стемами импликаций в широком смысле и системами, относящи­мися к причинности» (там же, стр. 191—192). Попытаемся про­анализировать этот вывод с позиций развиваемого нами взгляда об информационной сущности субъективных явлений.

Прежде всего, следует подчеркнуть, что научное объяснение не исчерпывается причинным объяснением, подобно тому как причинность далеко не исчерпывает категории связи; последнее, как известно, неоднократно подчеркивалось Ф. Энгельсом. Одним из видов непричинных связей являют­ся функциональные связи. Теоретический анализ сущности и многообразия функциональных связей особенно продвинулся в последнее время, так как настоятельно диктовался потребностя­ми современного естествознания.

Для решения некоторых научных задач оказывается вполне достаточным функциональное объяснение, занимающее столь важное место в биологических дисциплинах и психологии. Функ­циональная зависимость (как это подчеркивается Е. П. Ники­тиным и Ю. Ф. Сафоновым (1964), которые провели серьезный анализ понятия функциональной зависимости и его отношения к причинности) может охватывать как одновременные, так и разновременные события. Это важно отметить, поскольку неко­торые разновременные события в субъективной сфере (типа сле­дования одного из другого) нередко подводятся явно или неяв­но под причинно-следственное отношение.

В этой связи Ж. Пиаже справедливо отделяет отношение импликации от отношения причинно-следственной связи. Импли­кация в широком смысле выражает чисто информационные от­ношения, т. е. преобразования информации, взятой в «чистом» виде, как она дана личности. Эти преобразования, включающие логические следования, оценочные акты, всевозможные содер­жательные синтезы и дифференциации и т. д., представляют со­бой связи идеальных явлений, которые, несмотря на их разно­временность или одновременность, носят функциональный ха­рактер.

Тем более нельзя характеризовать посредством категории причинности связь импликаций в широком смысле с нейродинамическими комплексами, ответственными за их осуществление. Всякое субъективное явление — это проявление для личности некоторых объективных мозговых нейрофизиологических про­цессов, это непосредственно данная личности (обращенная к личности) информация, материальный носитель которой скрыт от нее. То, что для личности выступает как преобразование «чистой» информации (смена образов, их переливы друг в друга с меняющейся эмоциональной тональностью, оценкой, новы­ми ассоциациями и т. д.), на самом деле есть преобразование сигналов информации. Описанные субъективные переживания данной личности и нейродинамический субстрат этих пережива­ний суть одновременные явления, поскольку отношение между ними это — отношение информации (как содержания сигнала) и сигнала (как материального носителя информации).

Одновременность субъективного переживания и его нейродинамического носителя есть особый вид одновременности, отли­чающийся от одновременности физических событий, как ее опи­сывает, например, теория относительности, ибо субъективное переживание, как и содержание сигнала вообще, в строгом смысле не является физическим событием. Одновременность ин­формационного содержания и сигнала, несущего это содержа­ние, можно было бы назвать абсолютной одновременностью. Уже в силу одновременности отношение между субъективным переживанием и его нейродинамический носителем не является причинно-следственным. Данное отношение представляет собой связь функционального характера (разумеется, что связь меж­ду сигналом информации в целом и вызываемыми им двига­тельными и соматическими эффектами полностью укладывается в категорию причинности; но это уже другой вопрос).

В силу одновременности субъективного переживания и его нейродинамического носителя связь между ними является взаимооднозначной. Допустимо, как нам кажется, описывать эту связь и посредством понятия изоморфизма. Соглашаясь в дан­ном отношении с Ж. Пиаже, следует отметить, что он не обосно­вывает, к сожалению, свой тезис об изоморфизме, ограничи­вается лишь самыми общими соображениями в его пользу. Меж­ду тем обоснование этого тезиса совершенно необходимо, по­скольку очень многие психологи и философы категорически отрицают возможность в данном случае изоморфного соответст­вия. Кроме того, у Ж. Пиаже, на наш взгляд, недостаточно ясно выражено, в чем именно, по каким элементам и опера­циям следует проводить изоморфизм между импликативными системами и нейродинамическими системами.

Подчеркнем также, что, высказывая утверждение об изомор­физме между явлениями сознания и ответственными за эти яв­ления нейрофизиологическими процессами, Ж. Пиаже отнимает у себя право говорить о сведении высшего к низшему, сложно­го к простому, ибо наличие изоморфизма исключает в струк­турном отношении привилегированность какой-либо одной из систем (если только понятие изоморфизма употребляется в точ­ном смысле). Следовательно, нейродинамическая интерпретация психических явлений не может в общем виде рассматриваться как сведение высшего к низшему. Причем наличие изоморфиз­ма между указанными явлениями свидетельствует не только о возможности нейродинамического объяснения психических явле­ний, но и о возможности использования психических явлений для объяснения представляющих их нейродинамических струк­тур. Попытка доказать это, включающая анализ и обоснование изоморфизма, будет предпринята в следующем параграфе. Сей­час же важно рассмотреть некоторые методологические вопро­сы, касающиеся общих принципов соотношения субъективных феноменов с их нейродинамический субстратом.

Прежде всего, необходимо указать на чрезвычайное разнооб­разие подходов и аспектов физиологического объяснения психи­ческих явлений вообще. Нейрофизиологическая интерпретация психических явлений, связанная с исследованием мозговых ней­ронных структур в их функциональных отправлениях, представ­ляет собой лишь одну разновидность физиологического объяс­нения психических явлений. Ведь в принципе возможно изуче­ние влияния на психику изменения, пожалуй, любого физиоло­гического параметра организма (вплоть до температуры тела, кровяного давления и т. п.) — и этим издавна так или иначе занималась медицина, а со второй половины прошлого века — физиологическая психология.

Изучение психосоматических корреляций остается актуаль­нейшей проблемой, основательная разработка которой немысли­ма вне первостепенного участия нейрофизиологии. Однако эта проблема образует специфическую плоскость исследования, от­личающуюся от собственно нейродинамической интерпретации психических явлений. Когда идет речь о нейрофизиологической, нейродинамической интерпретации психических явлений, имеется и виду прямое соотнесение тех или иных психических явлений с определенной нейродинамической моделью или ее фрагментами (здесь соматические факторы учитываются лишь неявно, в «сня­том» виде; хотя, конечно, идеалом физиологического объяснения является построение такой модели, которая бы строго коорди­нировала и субординировала все существенные соматические сдвиги с теми мозговыми нейродинамическими комплексами, ко­торые самым ближайшим образом ответственны за психические явления).

В свою очередь нейрофизиологическая интерпретация психи­ческих явлений, взятая в ее специфическом объяснительном зна­чении, также включает множество разных подходов и уровней, которые пока что слабо теоретически дифференцируются и со­относятся друг с другом [[11]]. Это тем более важно отметить, что разные подходы и уровни нейрофизиологического объяснения зачастую связаны с разными исследовательскими концепциями. Попытаемся в первом приближении систематизировать сущест­вующие нейрофизиологические подходы к объяснению психиче­ских явлений, отдавая себе отчет в трудностях этой задачи и потому не претендуя на полноту и завершенность ее рассмот­рения.

Прежде всего, не вдаваясь в классификацию психических явлений, можно выделить два разных, хотя и взаимосвязанных, подхода: аналитический и синтетический (об этом уже шла речь в параграфе 9). Первый из них нацелен на выяснение функциональной роли отдельных генетически заданных мозговых структур в реа­лизации определенных психических явлений или психической деятельности в целом (сюда относятся, например, выяснение роли ретикулярной формации мозгового ствола, различных от­делов таламуса и гипоталамуса, лимбической системы, тех или иных цитоархитектонических полей коры головного мозга, ее фронтальных отделов и т. д.). В этом направлении, как извест­но, достигнуты значительные успехи, явившиеся необходимой предпосылкой для развития и конкретизации синтетических кон­цепций. Однако сам по себе аналитический подход, доставляя необходимые данные для нейрофизиологической интерпретации психических явлений, способен в лучшем случае объяснить лишь некоторые аспекты психической деятельности в ее опера­тивном (а не содержательном) плане.

Синтетический подход, призванный по вполне понятным при­чинам играть главную роль в нейрофизиологической интерпре­тации психических явлений, представлен на современном этапе разнообразными концепциями, нередко вступающими друг с другом в противоречия, использующими в разной степени и в разном объеме экспериментальные данные и гипотетические средства и акцентирующими нередко различные аспекты и уров­ни психической деятельности. Синтетический подход во всех сво­их вариантах опирается на целостную деятельность мозга и в ряде случаев широко использует кибернетическую терминоло­гию. Многообразие концепций при синтетическом подходе вполне естественно, так как он допускает и предполагает гипотетико-дедуктивное конструирование в весьма обширном диапазо­не. Но, кроме того, относящиеся сюда концепции, описывая раз­ные аспекты и уровни психической деятельности, зачастую не исключают друг друга, а находятся в отношении дополнитель­ности.

В настоящее время синтетический подход представлен как концепциями, тесно связанными с рефлекторной теорией И. П. Павлова и ее новейшими модификациями, опирающимися на последние достижения нейрофизиологии, так и концепциями, которые крайне слабо связаны или вовсе не связаны (по край­ней мере, непосредственно) с рефлекторной теорией и представ­ляют собой обобщения современной интегративной нейрофизио­логии и тяготеющие к ним абстрактные нейродинамические модели психической деятельности. Эти последние модели осу­ществляют описание и объяснение на уровне нейронной органи­зации головного мозга и зачастую широко используют матема­тические и формально-логические методы (как, например, «нерв­ные сети» Маккалока-Питтса или «перцептрон» Ф. Розенблатта).

Одной из наиболее разработанных моделей на уровне ней­ронной организации справедливо считается концепция Д. О. Хебба (D. О. Hebb, 1957), кладущая в основу понятие «клеточно­го ансамбля»; последнее выражает определенную нейродинамическую структуру, элементы которой представлены как в коре, так и в подкорковых образованиях. Используя вероятностный принцип функционирования клеточных ансамблей, Д. Хебб пы­тается объяснить с их помощью не только отдельные психиче­ские явления, но и поведение в целом (заметим, однако, что концепция Д. Хебба встретила ряд серьезных критических за­мечаний со стороны психологов и кибернетиков).

Другой, менее известной концепцией того же рода является разрабатываемая Д. Кречем (D. Krech, 1956а, 1956b) в русле идей Берталанффи концепция «динамических систем», исходя­щая из понятия о поле электрохимической активности, которое интегрально выражает множество нейронных и синаптическпх процессов, рассматриваемых в качестве открытой системы. Не вдаваясь в детальное рассмотрение подобных моделей (их число можно было бы значительно увеличить), мы хотим под­черкнуть только то обстоятельство, что, несмотря на свойствен­ные им недостатки, они играют в настоящее время исключи­тельно важную роль в нейрофизиологической интерпретации психических явлений. Это объясняется тем, что они исходят из установки о нейродинамической системе как носителе и реали­заторе психических функций.

Понятие нейродинамической системы хорошо согласуется с результатами и обобщениями как классических, так и новей­ших направлений в физиологии и психологии; оно выполняет важную методологическую роль в современных исследованиях высших мозговых информационных процессов. В этой связи хо­телось бы сделать одно замечание, касающееся соотношения разных уровней информационных процессов в головном мозгу.

Новейшие исследования на субнейронном и молекулярном уровнях несомненно открыли новую главу в понимании инфор­мационных процессов, осуществляемых головным мозгом. Боль­шой интерес вызывают современные представления, основанные на экспериментах X. Хидена (Н. Hyden, 1962) и других авто­ров (см. И. Мак Конел, 1966), о связи явлений памяти с функ­цией аппарата РНК нервной клетки  [[12]].

Биохимические исследования процессов хранения, перера­ботки и воспроизведения информации исключительно актуальны и могут существенно изменить или даже отбросить некоторые наши устоявшиеся взгляды. Однако они вряд ли способны поко­лебать тот принцип, что именно нейронные системы головного мозга осуществляют высшие (психические) формы информаци­онных процессов. Восприятие, например, всегда связано с ак­тивностью довольно большого числа нервных клеток, и было бы крайне сомнительно полагать, будто информационное содержа­ние восприятия целиком кодируется в РНК отдельного нейрона, а остальные нейроны либо просто дублируют то же самое в целях надежности, либо играют какую-то чисто вспомогательную роль.

Исходя из такой предпосылки нельзя объяснить не только реальной сложности психической деятельности, но и понять про­стейшие нейроморфологические факты. Имеются в виду такие факты, как наличие разнотипных корковых нейронов и разно­видностей каждого типа, а также большой вариабельности в пределах данной разновидности; сюда относится также чрезвы­чайная сложность межнейронных отношений, неуклонно нарас­тающая в филогенетическом ряду и выступающая одним из по­казателей уровня развития психической деятельности. Трудно допустить, чтобы все это структурное многообразие не имело самого непосредственного отношения к психическим функциям. Поэтому, не умаляя нисколько значение исследований на суб­клеточном и молекулярном уровнях, следует приурочить психи­ческие явления к уровню нейронной организации, т. е. нейродинамических систем. Этот более высокий уровень опирается, конечно, на субнейронные и молекулярные процессы, но не сво­дится к ним.

Понятие нейродинамической системы (развитое в последние годы П. К. Анохиным, А. Б. Коганом и другими авторами) выражает целостный акт мозговой деятельности и должно быть положено в основу синтетического подхода к нейрофизиологи­ческой интерпретации психических явлений. Нейродинамическая система может рассматриваться в качестве формы церебраль­ной модели, отображающей внешнюю действительность и внут­ренние состояния организма личности, т. е. в качестве высоко­организованного сигнала, несущего информацию для личности и выполняющего управляющую функцию.

Итак, нейрофизиологическая интерпретация психических яв­лений требует в конечном итоге синтетического подхода, учи­тывающего целостную деятельность головного мозга. Это отно­сится ко всем случаям нейродинамической интерпретации лю­бых психических явлений, которые следует кратко рассмотреть.

Как уже отмечалось, можно выделить такие классы психи­ческих явлений: 1) поведенческие акты, 2) субъективные (иде­альные) явления, 3) бессознательные психические явления. Эти классы не являются альтернативными, так как всякий поведен­ческий акт в нормальных условиях включает субъективные (со­знательные) и бессознательные психические явления (лишь в некоторых случаях, выходящих за рамки нормальных условий, как, например, в гипнотическом состоянии, поведенческий акт включает только бессознательные психические явления); всякое же сознательное явление органически связано с бессознатель­ными психическими явлениями. Однако указанные классы вмес­те с тем и существенно отличаются друг от друга с точки зрения своих мозговых нейродинамических эквивалентов и, сле­довательно, нейрофизиологическая интерпретация каждого из них представляет особую задачу.

Несмотря на несколько искусственный характер приведен­ной классификации, она имеет смысл именно в плане разра­ботки психофизиологической проблемы. Кроме того, она в из­вестной мере соответствует тем реально существующим направ­лениям и тенденциям нейрофизиологических поисков, которые наблюдаются в последние годы. Но, пожалуй, главная цель приведенной классификации состоит в том, чтобы выделить и поставить в фокус нейрофизиологического исследования субъ­ективные феномены, поскольку они представляют наиболее трудное для научного объяснения свойство мозговой деятель­ности.

К настоящему времени достигнуты определенные успехи в нейрофизиологической интерпретации целостного поведенческо­го акта.

В отличие от области поведенческих актов результаты ней­рофизиологической интерпретации субъективных (сознатель­ных) и бессознательных психических явлений крайне незначи­тельны. Подчеркнем еще раз, что, несмотря на взаимную обу­словленность сознательных и бессознательных психических явлений, они представлены различными видами нервной актив­ности.

Нейродинамические системы, ответственные за субъективные феномены, обладают способностью непосредственного выявле­ния информации для личности. Это мозговые сигналы (нейро­динамические комплексы) особого типа; они оказываются до­ступными для произвольного оперирования ими и выступают для личности, осуществляющей такого рода активность, в виде процесса преобразования информации в «чистом» виде. Это и есть действие во внутреннем, идеальном плане, характерное для специфически человеческой формы саморегуляции и управле­ния. Отсюда вытекает и определенная самостоятельность зада­чи нейрофизиологической интерпретации субъективных феноме­нов (т. е. несводимости ее к задаче нейрофизиологической ин­терпретации поведенческого акта или бессознательного психи­ческого состояния).

Нейрофизиологический анализ, использующий все доступные ему теоретические и экспериментальные средства, обязан выя­вить особенности организации этого типа сигналов, помочь уяс­нить причины обращенности несомой ими информации к лично­сти, а затем способствовать и постепенной расшифровке нейро­динамического кода субъективных феноменов с их формальной и содержательной стороны.

Остановимся несколько подробнее на задаче нейрофизиоло­гической интерпретации субъективных явлений, так как она предполагает многообразную дифференцировку исследователь­ских целей. Нужно отметить, что субъективные явления как объект нейрофизиологической интерпретации могут браться либо интегрально, либо фрагментарно. В первом случае объек­том интерпретации выступает некоторый целостный континуум субъективных переживаний, т. е. «текущее настоящее» (см. параграф 13). Во втором случае — аналитически вычленяемые традиционной психологией разновидности субъективных явлений, например, от­дельные, если так можно выразиться, субъективные модально­сти (эмоция, чувственный образ, мысль). Естественно, что ре­зультаты, полученные в обоих случаях, должны соотноситься друг с другом.

Кроме того, можно говорить о двух плоскостях нейрофизио­логической интерпретации субъективных явлений, которые так­же следует соотносить между собой, а именно: о содержатель­ной и формальной (или оперативной). Всякое субъективное яв­ление представляет собой переживание определенного содержа­ния, т. е. определенную информацию о каком-то объекте; то же самое справедливо утверждать и относительно чувственного об­раза или мысли, всегда выступающих в своем конкретном со­держании. Чувственный образ (восприятие) растущей перед моим окном яблони отличается от образа моего письменного стола, следовательно, отличаются друг от друга и мозговые нейродинамические комплексы (сигналы), несущие для меня эти разные образы. Каковы специфические свойства каждого из указанных двух сигналов, каковы закономерности соответствия данного конкретного образа с его нейродинамическим носите­лем? Другими словами, каков способ кодирования содержатель­ных различий на уровне мозговых сигналов информации, выяв­ляющейся для личности в непосредственном виде? Эти вопросы как раз и образуют плоскость содержательной интерпретации субъективных явлений.

Однако всякое содержание оформлено, иначе оно неотличи­мо от иного содержания. Субъективное явление есть динами­ческое содержание, и оно отлито в соответствующую форму. Допустимо выделять различные уровни формальных градаций субъективных явлений. Можно говорить, например, о зритель­ном восприятии как форме существования множества содержа­тельно различных образов данного типа, или о восприятии во­обще и т. п., вплоть до таких наиболее общих форм сущест­вования субъективных явлений, как аналитико-синтетический процесс.

Формальная сторона субъективных явлений оказывается в то же время их оперативной характеристикой, т. е. выражает способы существования и преобразования содержания, инфор­мации как таковой (эти вопросы мы попытаемся проанализи­ровать более строго в следующем параграфе). Когда нейрофи­зиологическое исследование нацелено на выяснение нейродинамических коррелятов зрительного восприятия вообще (всякого восприятия вообще), независимо от конкретного содержания его, или на выяснение тех или иных способов преобразования субъективных явлений вообще, то такое исследование представ­ляет не содержательную, а формальную интерпретацию. В на­стоящее время нейрофизиологическая интерпретация носит в подавляющем большинстве случаев формальный характер.

В заключение этого параграфа возвратимся еще раз к воп­росу о характере соотношения субъективных явлений с объек­тивными мозговыми нейродинамическими процессами, так как без наличия определенного соответствия между ними проблема нейродинамической интерпретации становится псевдопроблемой. Дело в том, что многие психологи, говоря об указанном соот­ношении, считают невозможным характеризовать его не только посредством понятия изоморфизма, но даже просто как взаимооднозначное соответствие.

Приведем в качестве иллюстрации мнение Л. Б. Ительсона, высказанное им наиболее полно в научно-популярной статье: «Не существует,— пишет он,— однозначной связи между мозаи­кой нейронных возбуждений и образом, который человек пере­живает. Какой образ вызывается данной конфигурацией ней­ронных возбуждений и торможений, зависит от того, в какой ситуации она (эта мозаика) возникла, то есть, какое взаимо­действие человека с действительностью ее породило. Не мозг моделирует в себе внешний мир, а внешний мир моделирует себя в мозге» (Л. Б. Ительсон, 1967, стр.25. Курсой.— Д. Д.). Согласно его точке зрения, «воздействие тех же объ­ектов вызывает у разных людей срабатывание разных нейрон­ных групп. И если бы именно состав и расположение возбуж­денных нейронов определяли переживаемый образ, то у всех людей были бы разные образы тех же предметов» (там же).

Создается странная ситуация: «состав и расположение воз­бужденных нейронов» (т. е. вызванная действием объекта нейродинамическая система) совершенно безразличны к образу, хотя разные образы не могут быть представлены одним и тем же «составом и расположением возбужденных нейронов». Ссыл­ка на то, что не мозг моделирует в себе внешний мир, а внеш­ний мир моделирует себя в мозге, лишь по видимости разрешает этот парадокс. К тому же подобная ссылка методологически ошибочна, ибо заставляет мыслить мозг в качестве пассивного зеркального рефлектора, а действительность — в виде раз на­всегда заданного набора физических «гештальтов».

Против утверждений Л. Б. Ительсона, приводящих к сплош­ному «нейронному эквипотенциализму» (ведь, по его мнению, совершенно безразлично, какие именно нейроны участвуют в ответственной за данный образ нейродинамической системе и каков характер их индивидуальной активности), свидетельству­ют многочисленные экспериментальные данные.

Как показано П. К. Анохиным, «различные биологические модальности восходящих возбуждений оперируют синапсами различной нейрохимической природы, что и составляет, вероят­но, инструмент первичного избирательного распространения воз­буждений по коре больших полушарий» (П. К. Анохин, 1966 б, стр. 16). Аналогичная избирательность и спецификация на ней­ронном уровне свойственна и сенсорным модальностям, и даже отдельным составляющим данной сенсорной модальности. Так, например, экспериментально доказано, что в коре головного мозга существуют нейроны, интегрирующие импульсы различ­ных сенсорных модальностей (S. Landgren, 1957а, 19576). В то же время обнаружены такие корковые нейроны зрительного анали­затора, которые реагируют только на прямую линию, опреде­ленным образом ориентированную на сетчатке, или только на выпуклый край объекта, введенного в поле зрения; существуют нейроны, которые отвечают импульсацией только на объект, дви­жущийся сверху вниз, в то время как другие нейроны реаги­руют только на предмет, движущийся в горизонтальном на­правлении, и     т. п. (см. В. Д. Глезер, 1965).

Все эти и подобные им экспериментальные факты, указы­вающие на то, что синтетические процессы, характерные для возникновения чувственного образа, опираются на тонкую ней­ронную специализацию, с очевидностью исключают тот «эквипотенциализм», который предлагается Л. Б. Ительсоном.

Соответствие между образом и вызвавшим его внешним объ­ектом необходимо опосредовано соответствием между образом и специфической для него нейродинамической системой, выз­ванной действием этого объекта. Отсюда вовсе не следует, что два восприятия одного и того же объекта, совершающиеся в разные периоды одним и тем же человеком, совершенно тож­дественны по своим нейродинамическим системам. Но призна­ние определенных различий между ними вовсе не влечет отри­цания взаимооднозначного соответствия между образом и его нейродинамический носителем. Для того чтобы показать это, необходимо перейти от весьма абстрактного уровня рассужде­ний, таящих в себе множество неопределенностей, к системати­ческому анализу вопроса, который мы попытаемся осуществить ниже.

 

§ 17. О нейрофизиологической интерпретации чувственного образа. Вопрос об изоморфизме между субъективными явлениями и их нейродинамическими носителями

 

Прежде чем приступить к систематическому анализу характера соответствия чувственного образа с его нейродинамическим но­сителем, необходимо обсудить один принципиальный вопрос, а именно: является ли теоретически допустимой локализация нейродинамического субстрата субъективного образа в преде­лах головного мозга (т. е. рассмотрение его в качестве некото­рой центральной нейродинамической организации) или же ней­родинамический субстрат чувственного образа должен относить­ся только к целостному анализаторному контуру, включающему афферентные и эфферентные звенья.

Современные представления о кольцевой структуре рефлек­торного акта, подчеркивающие единство прямых и обратных связей между рецептором и центральными отделами анализато­ра в процессе восприятия, говорят как будто в пользу второй альтернативы. Даже во время представления предмета, как это показано рядом авторов (см. В. П. Зинченко, 1958), траекто­рия микродвижений глаза воспроизводит в основном контуры данного предмета. Существует множество других эксперимен­тальных материалов, указывающих на тесную связь зрительно­го образа с моторикой рецепторной системы, имеющей харак­тер направленных действий (ниже мы будем рассматривать поставленный вопрос на примере зрительного восприятия как наиболее изученного). Если к тому же учесть естественное стремление описывать процесс зрительного восприятия в плос­кости управляющей деятельности индивида (а это диктуется многими практическими задачами), то станет понятнее, почему большинство физиологов и психологов предпочитают вторую альтернативу. Однако построенные на ее основе психологиче­ские концепции имеют немало уязвимых мест и сталкиваются с большими теоретическими трудностями, хотя в то же время (это важно подчеркнуть) удовлетворительно справляются с ря­дом актуальных практических задач.

К числу такого рода концепций принадлежат многосторонне разработанные теоретические представления о восприятии как особой форме предметного действия (А. Н. Леонтьев, 1959; А. В. Запорожец, 1966; В. П. Зинченко, 1960, 1967; Б. Ф. Ло­мов, 1961, 1966, и др.). Эти теоретические представления ока­зались весьма плодотворными в области инженерной психологии и для решения ряда прикладных задач. Заметим, что некото­рые представители этой концепции, проявляя теоретическую дальновидность, не противопоставляют жестко друг другу обе альтернативы, не исключают возможности нейрофизиологиче­ской интерпретации чувственного образа как центрального об­разования (достаточно указать на развиваемую А. Н. Леонтье­вым трактовку психических явлений в качестве «мозговых функциональных органов»). Другие же авторы со всей катего­ричностью объявляют несостоятельной точку зрения, выражае­мую первой альтернативой; к ним относится, например, Л. М. Веккер.

В содержательных работах Л. М. Веккера (1963, 1964а, 19646), предпринявшего интересную попытку теоретического анализа природы чувственного образа с использованием кибер­нетических и математических понятий, проводится основная мысль об эффекторной природе образа. Л. М. Веккер подчер­кивает, что «образ формируется не как центрально-нейродинамическое, а как эффекторное звено рефлекса» (Л. М. Веккер, 1964 б, стр. 118), он энергично выступает «против старой схе­мы, считающей конечным субстратом образа центральное звено анализатора» (Л. М. Веккер, 1964 б, стр. 139). Но эта точка зре­ния не может быть последовательно проведена и в особенно­сти при объяснении управляющей функции образа, который, по его мнению, «является носителем программы действия» (там же, стр. 106). Тезис об эффекторной природе образа вступает в противоречие с важным положением концепции автора о неза­висимости программы от конструкции исполнительных органов. Л. М. Веккер одобрительно цитирует высказывание Н. А. Бернштейна о том, что «ведущий геометрический образ пролагает себе путь через любые мышечные системы, через любые иннер­вации, при любых масштабах» (Н. А. Бернштейн, 1947, стр.91); но при этом он не замечает, что подобная функция образа как раз и не может быть объяснена исходя из принципа о его эффекторной природе.

Образ в его нейродинамической воплощении способен осу­ществлять широкий диапазон управляющих функций, включать (запускать) самые различные наборы эффекторов только в том случае, если он является центральным образованием, ибо доступ к любым эффекторам может иметь лишь некоторая привилеги­рованная мозговая нейродинамическая система. К тому же сле­дует учесть еще два обстоятельства: во-первых, понятие образа относится не только к восприятию, но и к представлению, ста­вящему сразу же проблему хранения и воспроизведения зри­тельной информации; во-вторых, человеческие образы, в том числе зрительные восприятия и представления, органически свя­заны с речевой сферой, выполняют управляющую функцию и вообще имеют смысл для индивида лишь в связи со значения­ми и целями (к сожалению, Л. М. Веккер обходит вопросы, относящиеся к специфике человеческого восприятия, значитель­но ослабляя тем самым анализ, на что справедливо указывает Б. Б. Коссов, 1965). Если принять во внимание эти обстоятель­ства, то вынос формирования образа на эффекторную перифе­рию становится неправдоподобным.

Интересно проследить за работами, развивающими концеп­цию о восприятии как действии (А. В. Запорожец с соавт., 1966; В. П. Зинченко, 1967; Н. Ю. Вергилес и В. П. Зинченко, 1967; Н. Ю. Вергилес, 1966; Н. Ю. Вергилес и М. П. Машкова, 1966а, 1966 б). Мы отметим только некоторые весьма показа­тельные теоретические трудности этого направления психологи­ческих исследований, возникшие в результате экспериментов с использованием метода стабилизации изображения относитель­но сетчатки.

«Этот метод,— пишет В. П. Зинченко,— позволил исследо­вать особенности восприятия в известной мере пассивной зри­тельной системы. Начиная эксперименты, мы надеялись, что сколько-нибудь трудные задачи ознакомления, узнавания и по­иска в условиях стабилизации испытуемые решить не смогут. Эти надежды не оправдались» (В. П. Зинченко, 1967, стр. 17. Курс. мой.— Д. Д.). «Испытуемые,— продолжает он,— довольно легко решали все предлагаемые им задачи ознакомления, поис­ка и узнавания. Казалось бы, концепция, рассматривающая вос­приятие как действие, получила вместо решающего аргумента важный контр-аргумент. Но один факт не позволяет его при­нять. Все испытуемые отмечают, что у них создается отчетли­вое впечатление того, что их глаз (или внимание) движется по объекту. Этому субъективному впечатлению соответствуют явно выраженные и регистрируемые во время опытов со стабилиза­цией движения глаз... Когда же испытуемым давалась инструк­ция, запрещающая движения глаз во время опыта, то они не могли решать сложные поисковые задачи и задачи ознакомле­ния» (там же, стр. 17—18). И далее В. П. Зинченко строит объяс­нительную модель процесса восприятия с учетом обнаруженного феномена, но предполагающую обязательное участие движения глаза (специально подчеркивая возникающие при этом теорети­ческие трудности).

Однако для того чтобы указанный контраргумент мог быть по-настоящему отброшен (или принят), нужно было бы создать экспериментальные условия, которые бы совершенно исключали движения глаз.

Такого рода эксперименты описаны в литературе. Мы имеем в виду исследования, проведенные М. Ботез, Т. Сербанеско с соавторами (М. 1 Botez, Т. Serbanesko, S. Munteanu,I. Vernea, 1964), которые, к сожалению, не обсуждаются В. П. Зинченко, хотя их результаты были опубликованы еще в 1964 г. Суть их заключается в следующем: испытуемому здоровому человеку вводилась большая доза кураре, чем вызывалась полная не­подвижность глазных мышц; несмотря на это, испытуемый сво­бодно опознавал предметы, как движущиеся, так и стационар­ные, хорошо читал предъявлявшийся ему текст и т. д.

Авторы приходят к выводу, что у здоровых лиц зрительное восприятие в полном объеме возможно и в условиях непод­вижности глазных мышц. Отмечается, что испытуемый чувст­вовал во время опыта особую «легкость мысли» и повышенную фиксационную способность; будучи по специальности невропа­тологом, он объясняет эти субъективные состояния выключе­нием потоков проприоцептивных импульсов в результате кураризации.

Эти экспериментальные данные, очевидно, имеют существен­ное значение для концепции, рассматривающей восприятие как действие; они не опровергают тезис об активном характере вос­приятия, но вместе с тем показывают, что активность не долж­на отождествляться с двигательной активностью системы глаза, что активность здесь связана прежде всего со свойствами цент­ральных нейродинамических процессов. Но эти данные опреде­ленно говорят против утверждений об эффекторной природе образа, подчеркивают именно центрально-нейродинамическую организацию образа.

Накоплен большой материал, свидетельствующий о важной роли движений глаз в процессе зрения (см. А. Л. Ярбус, 1965). Но это не противоречит представлению о центрально-нейродинамической организации образа, поскольку движения глаз ор­ганизуются из центра (см., например, В. И. Пилипенко, 1961; Е. Д. Хомская, 1963).

Современные исследования как в психологии и физиологии, так и в смежных с ними дисциплинах все более настоятельно обращают теоретическую мысль именно к центрально-нейродинамической организации восприятия. В психологии особенную роль в этом отношении играют исследования по проблеме уста­новки, проведенные в последнее время (см. И. Т. Бжалава, 1966; А. С. Прангишвили, 1967). В физиологии к этому выводу приводят глубокие обобщения, сделанные П. К. Анохиным и Н. А. Бернштейном, а также работы многих других авторов. Можно сослаться на ряд обобщающих нейрофизиологических исследований, в которых специально акцентируется центральная природа чувственного образа в противоположность весьма распространенным периферическим концепциям (разумеется, никто никогда не отрицал ни роли периферии, ни роли центра в формировании образа; речь идет о том, какой способ теорети­ческого конструирования является наиболее адекватным для объяснения и практического овладения перцептивными функ­циями).

Так, например, Дж. Брунер (Bruner, 1957), анализируя об­ширные нейрофизиологические данные, приходит к выводу о ве­дущей роли центральных процессов интеграции в формировании зрительного образа. Заметим, что в этом отношении чрезвы­чайно важную роль играют успехи тонких нейроморфологических исследований мозговых структур, связанных со зрительной функцией (Е. Т. Школьник-Яррос, 1965, и др.). Укажем также на уже упоминавшуюся работу В. Д. Глезера (1965), выводы которого представляют для нашего краткого обсуждения перво­степенный интерес.

Подчеркивая, что зрительное восприятие включает опозна­ние объекта, В. Д. Глезер указывает на то, что при разных проекциях одного и того же объекта в сетчатке и поле 17 зрительной коры возникают разные узоры возбуждения. «Следо­вательно,— заключает он,— в более высоких отделах мозга дол­жна существовать общая нейронная структура, откликающаяся единообразно на объект независимо от его искажений в зритель­ном пространстве» (В. Д. Глезер, 1965, стр. 869—870). В. Д. Гле­зер отвергает предположение о том, что эта структура представ­лена двигательными центрами, поскольку зрительное восприятие может вызывать самые разные реакции, а отсюда, по его мне­нию, «предположение об относительно «самостоятельном» существовании афферентного (в том числе и зрительного) образа весьма правдоподобно» (там же, стр. 870).

Наконец, на центрально-нейродинамическую природу образа указывают многочисленные и разнообразные клинические дан­ные (см., например, С. Ф. Семенов, 1965; А. Р. Лурия с соавт., 1965, и др.). Интересно отметить, что даже такое наруше­ние восприятия, как ахроматопсия, может быть исключительно центрального происхождения; оно наблюдается при очаговых поражениях коры головного мозга задней локализации (М. Critchley, 1965) [[13]].

Приведенные данные и основанные на них теоретические соображения делают возможным рассмотрение нейродинамиче­ского носителя образа в качестве мозговой функциональной си­стемы, обладающей определенным набором входов и выходов. Такой подход позволяет сконцентрировать внимание па пробле­ме нейродинамического кода чувственного образа, выделить различные уровни его формирования и создать более благо­приятные условия для объяснения его управляющей функции (ибо для того, чтобы эта функция могла реализовываться, не­обходимо допустить определенную автономию нейродинамиче­ского носителя образа; непрерывная связь его с эффекторами была бы слишком обременительной, она препятствовала бы его участию в процессах внутреннего моделирования, которые долж­ны обладать высокой степенью самостоятельности по отноше­нию к двигательным, исполнительным системам для того, чтобы решать столь существенные для организма задачи предвиде­ния, планирования предстоящего, включая поиск оптимального варианта действий).

Приступим теперь к систематическому анализу вопроса о харак­тере соотношения (соответствия) чувственного образа с его ней­родинамический носителем.

I. В качестве исходного пункта анализа примем ряд эмпири­ческих данных, обобщение которых позволит затем перейти к некоторым однозначно определимым абстрактным высказыва­ниям.

 Допустим, что данный индивид располагается перед обшир­ным черным экраном, в центре которого помещен белый квад­рат площадью в 100 см2 (рассеченный двумя темными линиями на три неравных прямоугольника; это добавление необходимо для создания большего разнообразия воспринимаемого объек­та). Причем, в поле зрения индивида находится только экран с квадратом и, следовательно, содержание его восприятия исчер­пывается этими объектами (примем для этого и всех других случаев освещенность квадрата постоянной). Тем самым мы соз­дали ситуацию, допускающую сравнительно точное описание.

Указанный квадрат (обозначим его через O1) вызывает у даннного индивида (обозначим его через И1) определенный комп­лекс изменений в его нервной системе и соответственное вос­приятие (т. е. зрительный образ данного объекта).

Попытаемся определить это восприятие в качестве некото­рого единичного явления. Теоретически допустимо считать, что при ином расположении индивида 1) относительно объекта (O1) восприятие последнего может в какой-то мере измениться. Поэтому необходимо точно учесть все существенные обстоятель­ства, определяющие пространственные характеристики связи зрительного рецептора с предметом восприятия. Чтобы добить­ся наибольшей определенности указанных пространственных ха­рактеристик, нужно сделать период взаимодействия И1 и O1 как можно меньшим. Очевидно, что этот минимальный период взаимодействия (обозначим его t'), позволяющий описать с до­статочной точностью соответствующие пространственные харак­теристики, есть вместе с тем наименьшее время, за которое у И1 способно возникнуть восприятие О1. Такое минимальное по длительности восприятие, переживаемое И1 в результате воз­действия O1 назовем квантом восприятия или, лучше, восприя­тием-квантом (обозначим его a1). Понятие о восприятии-кванте может рассматриваться как результат идеализации; в нашем же случае, кроме того, оно может быть определено эмпирически, с помощью тахистоскопических исследований.

Для описания a1 в качестве единичного явления сделаем еще одно ограничение. Если И1 испытывает воздействие O1 при одном и том же пространственном взаиморасположении и на протяжении того же самого отрезка времени, но в разные периоды своей жизни, то не исключено, что возникающие при этом восприятия будут чем-то отличаться друг от друга. По­этому tследует рассматривать не просто как численно опре­деленный отрезок времени, но как момент истории, т. е. есть строго локализованный и, значит, неповторимый момент в истории, а постольку а1 есть единичное явление. Такое ог­раничение диктуется активным характером рецепции: изменяю­щаяся установка индивида (при одной и той же обстановке) обусловливает изменение содержания восприятия.

Кроме того, необходимо подчеркнуть, что время существова­ния восприятия-кванта a1 будет отлично от t', поскольку пос­леднее включает в себя период действия электромагнитных ко­лебаний на сетчатку и биохимических сдвигов в рецепторных элементах, генерации импульсов на выходе сетчатки и их движе­ния в мозг, а также становление некоторой мозговой нейродина­мической системы, т. е. тот отрезок времени, когда, а1 еще нет (это отрезок времени весьма мал); а1 возникает лишь тог­да, когда под влиянием афферентных импульсов активируется или формируется определенная мозговая нейродинамическая си­стема. Постольку следует отличать время существования вос­приятия-кванта, он (обозначим его t1) от t'.

При этом необходимо учесть еще одно крайне существен­ное обстоятельство: даже при минимально кратких предъявле­ниях объекта зрительный образ в силу действия оперативной памяти переживается (удерживается) еще в течение около 250 мсек после прекращения экспонирования объекта восприя­тия; для стирания этого последовательного образа применяется так называемое дежурное стирающее изображение (В. Д. Гле­зер, А. А. Невская, А. В. Серединский, И. И. Цуккерман, 1962). В нашем мысленном эксперименте, если его так можно назвать, восприятие-квант а1 исключает последовательный об­раз, а потому принимается, что время его существования t1<t' [[14]].

Попытаемся теперь обособить то нейродинамическое явление, вызываемое действием О1, которое должно быть непосредственно сопоставлено в ходе анализа с а1. Опираясь на указанные выше временные характеристики, допустимо выделить два комплекса нейрофизиологических изменений, вызванных действием О1. Пер­вый из них осуществляется в период t' (обозначим его х'), вто­рой— в период t1 (обозначим его х1). То обстоятельство, что вто­рой нейродинамический комплекс 1) целиком входит в первый (х'), не должно служить препятствием для его теоретического обособления; х1, осуществляется в тот же период, что и а1, и об­ладает специфическими топологическими свойствами по сравне­нию с х'.

Более подробно вопрос о правомерности вычленения x1 мы обсудим ниже. Сейчас следует только оговорить, что x1 —это та­кой комплекс нейрофизиологических изменений, вызванных дей­ствием O1 и протекающих в период t1, без которого нет a1 (не­трудно допустить, что в период t1 возникают такие нейрофизио­логические изменения, вызванные действием О1, которые не при­надлежат к х1 и без которых есть а1).

II. Так как нас интересует соотношение а1 и х1 рассмотрим вначале каждый из этих элементов в отдельности.

Наиболее общая характеристика а1 заключается в том, что это психическое явление, субъективный образ О1, отображение O1 в идеальной форме. С помощью категории идеального мы выра­жаем в данном случае специфику формы существования и про­явления образа именно в его обращенности к субъекту, лич­ности. Иными словами, а1 есть информация, полученная И1 от О1.

Как уже отмечалось, субъективные явления, в том числе и чувственный образ, представляют информацию в «чистом виде», в ее кажущейся отрешенности от своего носителя; это, по-види­мому, единственный случай в природе, когда информация суще­ствует в чистом виде, но она существует в чистом виде лишь субъективно. Нам кажется, что дальнейшая разработка пробле­мы психического образа потребует отчетливого осознания его информационной природы. Необходимо осуществить такой сдвиг плоскости теоретического исследования, чтобы поместить в его фокус именно отношение информационного содержания к своему нейродинамическому носителю; в рассматриваемом на­ми частном случае это будет отношение а1 к х1.

Попытаемся хотя бы в самом абстрактном виде охарактери­зовать явление х1 Экспериментально-практическое овладение явлениями такого рода составляет высоко актуальную задачу ближайшего будущего науки. Современный уровень научного знания позволяет сформулировать лишь некоторые абстрактные высказывания относительно х1 (и ему подобных явлений), ко­торые могут, однако, послужить базисом для целой серии гипо­тетических утверждений, способных, в свою очередь, стимулиро­вать оригинальные экспериментальные поиски.

Как уже говорилось выше, х1 есть нейродинамическое явле­ние, протекающее в период t1; х1 есть динамическая система, представленная определенным множеством нейронов, одновре­менная и последовательная активность которых поддерживается непосредственным взаимодействием И1 с О1. Не исключено, что х1 включает не только нервные клетки, но и другие (например, нейроглиальные) элементы; этот вопрос, правда, пока остается открытым, хотя в его пользу и говорят некоторые эксперимен­тальные данные и теоретические соображения, систематизиро­ванные недавно Р. Галамбосом (1964). Во всяком случае в нейродинамических системах типа х1 нейроны в их взаимосвязях должны играть главную роль в процессах хранения, преобразо­вания и воспроизведения информации. На современном уровне научного знания допустимо представлять себе подобные систе­мы в качестве нейронной организации, отвлекаясь при описании последней от субклеточного и молекулярного уровней, беря их в «снятом» виде.

Рассмотрим общие пространственные характеристики х1. Прежде всего, должно быть отмечено, что нейродинамическая система х1 локализована в пределах головного мозга; ее элемен­ты присутствуют как в коре, так и в подкорковых образованиях. Накоплено поистине огромное количество данных, не оставля­ющих сомнения в том, что любая нейродинамическая система, ответственная за психические явления, обладает сложной вер­тикальной организацией.

В этом вопросе мы полностью разде­ляем обобщения и выводы Н. И. Гращенкова и Л. П. Латаша (1964), сделанные ими в результате глубокого анализа совре­менного состояния проблемы локализации мозговых функций. Важные материалы на этот счет представлены в последнее вре­мя Н. П. Бехтеревой (1966) и ее сотрудниками (см. Н. П. Бех­терева с соавт., 1964; Н. П. Бехтерева, А. И. Трохачев, 1966 и др.)[[15]].

Зрительная реакция, взятая в целом, включает кольцевые зависимости не только в масштабах всего анализатора, но и в многочисленных интрацеребральных контурах. Сюда относятся кортико-ретикулярные, кортико-таламические и другие корково-подкорковые циклические взаимодействия; наконец, мыслимы чисто интракортикальные кольца, о чем свидетельствуют уже данные нейроморфологии о некоторых видах межнейронных от­ношений в коре (Г. И. Поляков, 1964, 1965; Е. Г. Школьник-Яррос, 1965, и др.). Часть этих интрацеребральных кольцевых зависимостей входит в систему х1|, определяя особенности ее структуры, другая часть представляет связи х1 с иными нейро­динамическими системами, наличествующими в данный момент в головном мозгу (или только начинающими формироваться или инактивироваться).

Автономия х1 конечно, относительна. Зрительная реакция необходимо опосредована в онтогенезе тактильными, двигатель­ными, речевыми и другими актами. Постольку х1 если так мож­но выразиться, детонирует сложный комплекс изменений в не­которых мозговых системах, ответственных за психические яв­ления других модальностей, в целом ряде эфферентных русел вегетативной сферы, в двигательном и речевом анализаторах. Таким образом, х1 обладает множеством входов и выходов, сре­ди которых входы и выходы, относящиеся к каналам связи с зрительным рецептором, составляют лишь незначительную часть, хотя, по-видимому, и наиболее мощную в энергетическом отно­шении.

Поэтому х1 можно представить себе как подсистему той го­раздо более содержательной нейродинамической системы, ко­торая включает все протекающие в головном мозгу в данный отрезок времени (t′) нервные изменения и обеспечивает целост­ную реакцию, обусловленную действием О1. Эта роль х1, высту­пающей в качестве катализатора и корректора складывающейся и реализующейся модели предстоящего действия, обусловлена тем, что х1 является носителем информации об О1, сигналом информации.

Итак, х1 есть нейродинамическая система, состоящая из п числа нейронных элементов, каждый из которых имеет опреде­ленные координаты в головном мозгу и связан определенным образом (непосредственно или опосредованно) с другими эле­ментами данного множества[[16]]. Указанные взаимосвязи элемен­тов образуют в своем единстве особый вид организованного пространства, которое скорее всего не может быть адекватно описано при помощи существующих геометрических и тополо­гических понятий.

Заметим, что теоретически допустимо представить себе не­которую отличную от х1 нейродинамическую систему, которая состоит из тех же самых элементов, что и х1 но отличается от последней характером взаимосвязей между элементами, т. е. структурно.

III. Предметом нашего анализа является соотношение a1 и х1. Цель рассмотрения этого взаимоотношения состоит в том, чтобы продвинуться, насколько это возможно, в понимании ией­родинамических систем типа х1. Нет нужды доказывать, что если бы мы смогли удовлетворительным образом выделить по­добную систему экспериментально, то это открыло бы широчай­шие перспективы познания психических явлений и управления ими. Не исключено, что это позволило бы, в частности, транс­формировать субъективный образ в семантически тождествен­ный ему объективный образ, например,— в телеизображение и т. п.

Попробуем сформулировать ряд высказываний, описыва­ющих взаимоотношение а1 и х1.

Явления а1 и х1 суть одновременные. Это уже отмечалось выше, когда говорилось об одновременности информации и ее нейродинамического носителя. В данном случае а1 есть инфор­мация об O1, х1 есть изменение, вызванное в головном мозгу И1 и несущее информацию, т. е. а1, о том внешнем объекте, кото­рый вызвал данное изменение (здесь, собственно, акцентирует­ся внимание на вопросе о том, каким образом изменения, вы­званные в моем головном мозгу, выполняют для меня информа­ционную функцию в форме субъективных явлений).

В пользу указанного тезиса может быть приведено также следующее соображение философского характера: а1 есть явле­ние идеальное, которое не может существовать само по себе. Признание разновременности a1 и х1 означает по существу субстанциализацию идеального, поскольку в таком случае оно долж­но мыслиться как нечто обособленное от x1, способное существо­вать до или после x1. Подобная идеалистическая или дуалисти­ческая интерпретация идеального не имеет ничего общего с принципами естествознания. В действительности оно существует только как субъективное проявление х1, что исключает их раз­новременность. Постольку оно и x1 не находятся в причинно-след­ственном отношении друг к другу, хотя, само собой разумеется, что каждое из них в отдельности (или их единство) допустимо рассматривать в качестве следствия внешнего воздействия, т. е. О1.

Одновременность a1 и x1 означает, что если есть a1, то есть и x1 и, наоборот; если нет a1, то нет и х1, и наоборот. Отсюда следует, что a1 и x1 взаимооднозначно соответствуют друг другу (обозначим это так: a1↔x1). В пользу взаимооднозначного со­ответствия а1 и х1 свидетельствует также ряд соображений Пусть a2 есть восприятие-квант, отличное от а1 и принадлежа­щее тому же субъекту И1 Возможно ли, чтобы а2 было субъек­тивным проявлением х1? На этот вопрос следует ответить отри­цательно, так как х1 есть неповторимое явление (подобно а1). Но допустим, что оно все-таки повторилось в истории И1. Тогда мы должны предположить, что в один момент жизни данного инди­вида x1 проявляется субъективно в виде а1, а в другой момент — в виде а2. Но это ведет к тому, что совершенно исчезает объек­тивное основание различия a1 и а2; тогда это различие придется объяснить только независимостью содержания психического об­раза от одновременного с ним комплекса нейрофизиологических изменений, субъективным проявлением которого выступает дан­ный образ. Но это заставляет с логической неизбежностью при­знать и независимость образа от формируемого сетчаткой сигна­ла информации и даже более того — независимость субъективно­го образа от вызвавшего его внешнего объекта (т. е. полную автономность содержания восприятия от предмета восприятия), что несовместимо с детерминизмом отражательного акта.

На первый взгляд может показаться, что этот вывод находит­ся в противоречии с другим весьма убедительным положением об инвариантности информации по отношению к форме сигнала (ведь одна и та же информация способна быть передана посред­ством разнообразных сигналов). Однако противоречие здесь лишь кажущееся, так как последний вывод касается общих прин­ципов передачи информации, не затрагивает особенностей проте­кания информационных процессов в данной конкретной системе, например, нервной системе. Трудно допустить, чтобы человече­ский мозг вообще, а тем более мозг И1 располагал бесчисленным числом способов кодирования одной и той же информации. Каждая конк­ретная самоорганизующаяся система обладает специфическими для нее способами кодирования информации.

Те несущественные или даже трудно уловимые различия меж­ду a1 и а2, которыми мы обычно совершенно пренебрегаем, в рас­сматриваемом отношении приобретают принципиальное значе­ние, так как a2 есть субъективное проявление не x1, а некоторой иной нейродинамической системы х2 которая может быть очень близка к x1, но не является абсолютно тождественной с ней.

Из того, что x1 не может субъективно проявляться по-разно­му, еще вовсе не следует отрицание статистической природы этой нейродинамической системы. Современный уровень научного знания, скорее всего, обязывает нас признать вероятностный принцип организации таких систем, как x1. Но это означает только, что мы обязаны признать вероятностный принцип организации содержа­ния субъективного образа. Константность восприятия есть способ сохранения инвариантности содержания различных чувственных образов одного и того же объекта, достаточный для опознания этого объекта в разных пространственно-временных ситуациях. Понятие константности восприятия имеет смысл лишь в оп­ределенных пределах, и оно вовсе не означает абсолютного тож­дества содержания восприятий одного и того же объекта. По­стольку оно не противоречит тезису о вероятностной организации содержания образа, которая ясно проявляется в тех случаях, когда объект восприятия достаточно сложен, обладает много­численными свойствами и деталями.

Разновременные восприятия такого объекта даже в строго заданной обстановке обязательно будут различаться какими-то, пусть несущественными, нюансами. Что касается иейродинами­ческих систем, подобных x1, то они носят статистический харак­тер в том смысле, что мы не можем заранее предсказать, какое точно количество нейронов, каких именно и каким способом бу­дет вовлечено в процесс и какова будет во всех деталях структу­ра данной нейродинамической системы. Это зависит от колос­сального числа внутренних и внешних, условий, которые принци­пиально не могут быть заранее учтены. В следующий момент времени (t2), когда возникает а2, мы будем иметь уже другую нейродинамическую систему х2, чрезвычайно близкую к x1 в каких-то существенных отношениях.

В разные моменты истории И1 информация об одном и том же внешнем объекте будет кодироваться (воплощаться) разны­ми, хотя скорее всего и весьма сходными нейродинамическими системами. Но в строгом смысле это будут уже не тождествен­ные чувственные образы, ибо они приобретут для субъекта видо­изменившийся смысл и прагматическую ценность, акцентируя разные содержательные детали. Разумеется, все эти образы бу­дут инвариантны во многих отношениях, но то же самое справед­ливо утверждать и относительно множества взаимооднозначно со­ответствующих им иейродинамических систем (к этому вопросу мы еще вернемся ниже; сейчас для нас было важно подчеркнуть, что определенность х1 ни в коей мере не противоречит вероятно­стному принципу организации подобных систем).

Таким образом, х1 можно назвать нейродинамический экви­валентом а1. Переход х1 в х2 означает в то же время переход a1 в а2, и наоборот. Соответственно, а2 взаимооднозначно с х2, а3 — с х3 и т. д. Обобщая приведенные рассуждения, нетрудно прийти к выводу, что всякое субъективное явление имеет свой нейродинамический эквивалент.

IV. После обоснования взаимооднозначного соответствия а1 и х1 было бы логично поставить вопрос об их изоморфизме. Ут­верждение об изоморфизме а1 и х1 вводимое чисто интуитивно, не должно, по-видимому, вызывать возражений. Однако задача состоит в доказательстве этого утверждения, что требует спе­циального рассмотрения а1 и x1 как систем, представляющих не­которые множества элементов, отношения которых удовлетворя­ют строгому определению изоморфизма. Решение подобной за­дачи предполагает переход в новую плоскость анализа и связано с большими трудностями. Чувственный образ (и тем более а1 как восприятие-квант) оказывается довольно сложным представить в виде определенного множества элементов, образующих систе­му. Интересные, хотя и не безупречные попытки в этом плане свя­заны с работами по моделированию опознания объекта, среди которых, например, привлекает внимание гипотеза о компактно­сти образов, опирающаяся на понятие компактного множества точек (А. Г. Аркадьев, Э. М. Браверман, 1964). Однако, даже преодолев эту трудность, мы столкнемся с целым рядом других, поскольку поэлементное представление образа в нейродинамиче­ской системе, соотнесение элементов восприятия-кванта с эле­ментами нейродинамической системы типа х1 предполагает более высокий уровень психологических и нейрофизиологических знаний.

Можно было бы привести один косвенный довод в пользу изоморфизма а1 и х1, если допустить, что существует изоморфизм между изображением O1 на сетчатке и а1, с одной стороны, и х1,с другой (тогда бы следовало, что а1 и х1 также изоморф­ны). По-видимому, в анализируемом нами простейшем случае отношение между а1 и O1 (т. е. между образом и объектом) мож­но без больших погрешностей описывать посредством понятия изоморфизма, учитывая к тому же искусственность созданной перцептивной ситуации. Однако в общем виде такое описание весьма сомнительно, так как оно игнорирует активность перцеп­тивного акта и постулирует в качестве объекта так называемые физические гештальты,    т. е. некоторую «однозначно структури­рованную действительность» (W. Melzger, 1954). Поэтому мы не разделяем мнения тех авторов (В. С. Тюхтин, 1963; Г. И. Поля­ков, 1965, и другие), которые считают возможным говорить об изоморфизме между объектом (или его воздействием) и вызы­ваемым им комплексом нейрофизиологических изменений в го­ловном мозгу. Как подчеркивалось параграфе15, понятие изоморфизма недостаточно для описания характера соответствия между сиг­налом информации и его источником; но это понятие, безусловно, адекватно описывает преобразование сигнала и отношение меж­ду информацией и ее носителем.

Оставляя в стороне трудности, связанные с оправданием изоморфизма а1 и х1 (предполагающего «сохранение свойств и отношений»), мы ограничиваемся лишь тезисом об их взаимо­однозначном соответствии. Этого будет достаточно, чтобы про­должить анализ, приняв а1 и х1 в качестве исходных элементов.

Попытаемся теперь рассмотреть соотношение обычного вос­приятия (не являющегося восприятием-квантом) с его нейроди­намический эквивалентом.

Всякое восприятие, длящееся в течение некоторого периода t, может быть представлено в виде упорядоченного множества восприятий-квантов. Таким образом, восприятие а (объектом которого является О1, принадлежащее И1 и длящееся в течение t) есть упорядоченное множество (или ограниченная последова- тельность) a1, a2, а3,.. аn [[17]]. Естественно, что а имеет своим нейродинамическим эквивалентом некоторое упорядоченное мно­жество х = (х1, х2 х3,... хп). Тогда у нас есть все основания счи­тать, что a и х изоморфны. Как известно, два множества находятся в отношении изоморфизма, если их элементы взаимо­однозначно соответствуют друг другу и если существует взаимо­однозначное соответствие операций, проводимых над этими эле­ментами каждого множества. Указанные требования полностью выполняются для соотношения а и х, так как, во-первых: a1↔x1, а2x2, a3↔x3, anxn и, во-вторых, некоторая опе­рация, проводимая над элементами множества a, взаимоодно­значно соответствует определенной операции, реализуемой над со­ответствующими элементами множества х; такой операцией, вы­бранной из множества допустимых, может быть, например, простейшая операция «предшествует» или «следует за», т. е. «a2 сле­дует за a1» взаимооднозначно соответствует «х2 следует за x1» и т. п.

То же самое справедливо и для других случаев. Всякое субъ­ективное явление, переживаемое И1 в тот или иной момент своей жизни, допустимо рассматривать как изоморфное своему нейродинамическому эквиваленту. Так, можно обособить множество всех имевших место в жизни И1 разновременных зрительных восприятий О1 т. е. А = (a,b , c,...), которое будет изоморф­но множеству X= (x, y, r…) или множество всех зритель­ных восприятий любых объектов, имевших место в жизни И1 т. е. М = {A1, А2, A3...An} как изоморфное множеству их иейро­динамических эквивалентов, т. е. Z = {X1 X2, X3,...Xn} и даже, наконец, множество всех субъективных явлений, имевших место в течение жизни И1 (обозначим это множество через Р) как изо­морфное множеству их нейродинамических эквивалентов (обо­значим его V).

Необходимо подчеркнуть, что мысль о психо-нейродинамическом изоморфизме развивалась в общем виде представителями гештальт-психологии (К. Koffka, 1935; W. Kohler, 1938; W. Kohler, R. Held, 1949, и др.); причем эта мысль необоснованно интер­претировалась часто в духе дуалистического параллелизма. На­сколько нам известно, в советской философской и психологиче­ской литературе последних двух десятилетий указанный вопрос не обсуждался сколько-нибудь подробно [[18]]. В уже упоминавшей­ся нами весьма содержательной книге В. С. Тюхтина «О природе образа» на этот счет имеется одно высказывание, которое, к со­жалению, не развивается автором. Приведем его полностью: «Нет такого психического акта или явления, содержание которого не было бы представлено, зашифровано в иейродинамических отно­шениях коры головного мозга. Иными словами, между психиче­скими субъективно переживаемыми явлениями и физиологически­ми корковыми процессами существует отношение изоморфизма» (В. С. Тюхтин, 1963, стр. 100).

Приведенное положение вызвало резко отрицательную оцен­ку со стороны О. Ф. Фроловой, аргументация которой исчерпы­вается следующим: «Изоморфизм применительно к отношению психического и физиологического означал бы, что каждая психи­ческая функция, даже самая сложная, осуществляется строго определенным нейрофизиологическим процессом» (О. Ф. Фролова,1964, стр. 24). Но такого жесткого соответствия, продолжает О. Ф. Фролова, нет даже в случаях самых простых психических функций, не говоря уже о сложных; и далее она ссылается на высказывание Л. Р. Лурия (1963) о том, что «на разных этапах развития и в разных общественно-исторических условиях одни и тс же «функции» могут осуществляться с помощью различных механизмов и опираться на различные функциональные, системы зон мозговой коры».

Нетрудно показать, что довод О. Ф. Фроловой не достигает цели, как и ссылка на А. Р. Лурия, глубокие исследования кото­рого в действительности не противоречат тезису об изоморфизме. Дело в том, что О. Ф. Фролова употребляет термины «функция» и «нейрофизиологический процесс» в весьма неопределенном смысле, не анализирует их значений. В результате создается ви­димость, что об изоморфизме не может быть и речи, так как одна и та же функция осуществляется разными способами.

Однако термин «функция» относится к множеству психиче­ских явлений, определенных по какому-либо признаку и прису­щих множеству индивидов. Так присущая данному субьекту, ска­жем, H1, психическая функция (например, «восприятие Луны», «зрительная функция», «чувство восторга» и т. п.) есть инвари­ант множества отдельных психических явлений. Функция же во­обще, т. е. присущая всякому индивиду (именно в этом смысле термин «функция» употребляется в приведенном высказывании А. Р. Лурия), есть не что иное, как инвариант множества инва­риантов множества единичных психических явлений, присущих к тому же различным индивидам. Поэтому, рассуждая об изо­морфизме, мы должны соблюдать элементарные логические тре­бования и соотносить не функцию вообще с нейродинамическими изменениями, протекающими в головном мозгу данного индивида в данный период времени, т. е., например, не «зрительную функ­цию вообще» с нейродинамическими эквивалентами различных восприятий данным индивидом данного объекта (или разных объектов), а обязаны соотносить: либо «зрительную функцию данного индивида, осуществляющуюся в данный момент» с про­текающими в тот же момент мозговыми нейродинамическими яв­лениями, либо «зрительную функцию данного индивида вообще» с инвариантом иейродинамических эквивалентов всех зрительных, восприятий данного индивида, либо, наконец, «зрительную функ­цию вообще» (свойственную всякому индивиду) с инвариантом множества инвариантов множеств иейродинамических эквивален­тов всевозможных зрительных восприятий всех индивидов.

Чтобы сформулировать это несколько точнее и вместе с тем показать, что положение об изоморфизме субъективных явлений и их иейродинамических эквивалентов не вступает в противоре­чие с фактическим материалом нейропсихологии, нейрофизиоло­гии и других дисциплин, продолжим наш анализ.

V. Поставим вопрос о соотношении индивидуального и обще­го у всех элементов каждого из рассмотренных выше множеств. Элементы a1, а2, а3,...аn, составляющие множество а обладают незначительными различиями и высокой степенью общности (то же самое относится к х1, х2, х3,...хп, составляющим множест­во х). Обозначим тождественное (общее) в a1, а,2 а3,...an через |а и, соответственно, тождественное в х1, х2, х3,... через |х. При этом |а есть инвариант (инвариант содержания) всех эле­ментов множества а; есть такое содержание данного восприя­тия, которое присуще всем восприятиям-квантам, входя­щим в множество а, это как бы ядро статистического раз­броса, каждое отдельное значение которого представлено одним элементом множества a. То же самое касается и ; это такая структурно-динамическая характеристика, которая присуща всем элементам множества x, т. е. является их инвариантом.

Аналогично во множестве A=(a,b,c,..) выделим во множестве М={A1,А2,A3,...An} выделим |M и, наконец, во множестве Р={М,..     } выделим |Р. Соответствующую операцию проделаем с множествами Х, Z, V и получим |Х,|Z,|V. Заметим, что каждый из выделенных инвариантов, будучи экстрактом общего из массы единичных явлений, представляет собой, по существу, описание определенной формы бытия субъективных и нейродинамических явлений; он есть вместе с тем детерминант данного множества, благодаря которому можно показать, что некоторое явление принадлежит или не принадлежит к данному множеству.

Если считать, что инвариант выражает тождественное толь­ко для всех элементов данного множества, то отсюда любые два множества, обладающие одним и тем же инвариантом, являются тождественными и тогда из взаимооднозначного соответствия множеств а и х естественно следует взаимооднозначное соот­ветствие |а и |x. Если бы удалось более или менее удовлетво­рительно представить |а в виде некоторого усредненного образа, предметное содержание которого настолько беднее по сравнению с a1 (или с любым другим элементом a), насколько он отличает­ся от а2 (или от а3 и т. д.) и, с другой стороны, представить в виде усредненной нейродинамической системы, которая со­ставляет основу нейродинамических систем х1, х2, х3,...хп и кото­рая беднее любой из них настолько, насколько одна из них отли­чается от другой, то это позволило бы доказать изоморфизм |а и . Но в крайнем случае для наших целей достаточно при­знания взаимооднозначного соответствия |a и |х.

Выше рассматривались инварианты множеств психических явлений, присущих только данному индивиду (И1). Инварианты этого типа назовем личностными инвариантами. В отличие от них введем понятие межличностного инварианта. В качестве примера последнего возьмем инвариант зрительных восприятий объекта О1 (в одной и той же обстановке) различными индиви­дами (всеми или некоторыми). Если инвариантом таких вос­приятий для И1 будет |а, для И2 будет |а', для И3—|а" и т. п., то межличностным инвариантом восприятия O1 в данной обстановке будет тождественное для |а, |а', |а" и т. д., т. е. ин­вариант перечисленных инвариантов (обозначим его |а|).

Соответственно можно определить межличностные инвариан­ты для субъективных явлений других категорий (модальностей) и для всего множества субъективных явлений вообще (обозна­чим межличностные инварианты, соответствующие приведенным выше личностным инвариантам, аналогичным способом: |A|, |М|, |Р|). При этом |а| есть понятие «всякое зрительное вос­приятие O1» (всеми или некоторыми индивидами, если нам нуж­но в каких-то целях ограничить все множество индивидов); |М| есть понятие «всякое зрительное восприятие» (любых объектов) и, наконец, |Р| есть понятие «всякое субъективное явление».

Приведенным межличностным инвариантам субъективных явлений взаимооднозначно соответствуют (на основе вышеиз­ложенного) межличностные инварианты нейродинамических яв­лений, т. е. |а||x|, |↔|Х|, |М|↔ |Z|, |Р| |V|. При­чем |х| есть описание всякого нейродинамического явления, эк­вивалентного всякому восприятию предмета O1 в данной обстановке; |Х| есть описание всякого нейродинамического яв­ления, эквивалентного всякому зрительному восприятию О1; |Z| есть описание нейродинамического явления, эквивалентно­го всякому зрительному восприятию; |V| есть описание нейро­физиологических изменений, эквивалентных всякому субъектив­ному явлению. Последний инвариант выражает качественные особенности той нервной активности, которая всегда проявляет­ся субъективно.

Понятие нейродинамического эквивалента субъективного яв­ления равнозначно понятию его нейродинамического кода. По­добно тому, как x1 есть нейродинамический код a1, есть нейродинамический код |а, a |х| есть нейродинамический код |а| и т. п.

Представим рассмотренные межличностные инварианты в виде ряда:

 

 |Ɔ|Ɔ|M|Ɔ|P|

               

 |x|Ɔ|Х| Ɔ|Z|Ɔ|V|

 

В этом ряду (слева направо) каждый последующий инвари­ант является менее содержательным и, наоборот, каждый пре­дыдущий включает в себя содержание последующего. При этом предметная содержательность присуща только двум первым парам инвариантов: |x| и |Х| являются кодами предметного изображения. Что касается |Z| и |V|, то они могут рассматривать­ся как коды субъективных операций (психических операций), поскольку |М| выражает одну из определенных форм существо­вания субъективных явлений, а |Р| есть способ существования всякого субъективного явления, т. е. наиболее общая опе­рация.

Пока еще между предметно-содержательным и оперативным описанием субъективных явлений существует значительный разрыв. Быть может, предлагаемый подход будет в какой-то ме­ре способствовать сокращению этого разрыва, ибо он допускает широкий выбор единиц анализа субъективных явлений. Важно только, чтобы принятые единицы (элементы) анализа были хо­рошо определены и тогда сравнительно легко определить соот­ветствующий им набор взаимосвязанных инвариантов, который составит общую основу как для предметно-содержательного, так и для оперативного описания субъективных явлений в плане расшифровки их нейродинамического кода.

Вероятнее всего расшифровка нейродинамического кода субъективных явлений на уровне межличностных инвариантов будет идти в направлении от |V| к |x|, т. е. от наиболее общих форм к менее общим и, наконец, к предметно-содержательным формам. Во всяком случае, расшифровка нейродинамического кода общих форм субъективных явлений представляет собой менее сложную задачу, чем расшифровка нейродинамического кода субъективных явлений с их содержательной стороны.

Важно отметить, что уже сейчас можно говорить о ряде наи­более общих форм, относящихся к оперативному описанию субъ­ективных явлений и их нейродинамических эквивалентов, рас­крытых совместными усилиями логики, психологии, нейрофизио­логии и кибернетики. Достаточно привести в качестве примера понятие аналитико-синтетического процесса, которое в опреде­ленных пределах действительно как для описания субъективных явлений, так и для описания нейрофизиологических изменений, и играет весьма заметную теоретико-методологическую роль во всех перечисленных выше дисциплинах [[19]].

Вслед за расшифровкой нейродинамического кода межлич­ностных инвариантов субъективных явлений наступит очередь расшифровки нейродинамического кода личностных инвариан­тов субъективных явлений. Излишний скептицизм некоторых теоретиков насчет принципиальной возможности разрешения этой задачи не заслуживает поддержки. Ссылка же на «индиви­дуально неповторимый нейродинамический код» (см. В. С. Тюхтин, 1963, стр. 101, 103 и др.) [[20]], имеющая некоторый смысл, в действительности не обладает той силой, которую ей приписы­вают. Мы сталкиваемся здесь не с исключительной, а с весьма типичной трудностью всякого научного познания, ибо любое единичное явление всегда в определенном отношении неповто­римо. Однако в мире нет ни абсолютно единичного, ни абсолют­но общего, т. е. нет не только абсолютно тождественных, но и абсолютно различных явлений (и, следовательно, нет абсолютно неповторимых явлений). То, что именуется «неповторимым нейродинамнческим кодом», на самом деле составляет, в принципе, обычный объект научного исследования, который берется в качестве инварианта множества единичных явлений. Кроме то­го, можно указать на многие аналогичные ситуации, в которых расшифровка «неповторимого индивидуального кода» осущест­вляется вполне удовлетворительно (например, в процессе обще­ния людей, где голос, почерк, жестикуляция каждого индивида неповторимо своеобразны, что, однако, не служит непреодоли­мым препятствием для взаимопонимания).

VI. Если всякое субъективное явление изоморфно своему нейродинамическсму эквиваленту, который в то же время явля­ется его кодом, то отсюда вытекает, что в исследовательских целях всякое субъективное явление (а также, по-видимому, и всякий инвариант множества субъективных явлений) может рассматриваться в качестве модели своего нейродинамического эквивалента, т. е., например, а1 как модель x1, |а как модель , |А|как модель |Х| и т. п. Субъективное явление потому должно быть использовано в качестве модели искомого нейродинамического эквивалента, что доступно непо­средственному рассмотрению и анализу. Это позволяет, напри­мер, экстраполировать некоторые свойства a1 на х1, А1 на Х1 и т. п.

Разумеется, для того, чтобы такого рода экстраполяция была правомочной и давала действительное приращение информации об интересующих нас нейродинамических эквивалентах, или, по крайней мере, ценные гипотезы, необходима разработка точных методов описания и анализа субъективных явлений в феномено­логическом плане.

Использование таких естественных моделей способно, как нам кажется, обогатить существующие представления о спосо­бах кодирования информации в головном мозгу, стать важным подспорьем для нейрофизиологических исследований.

Итак, мы попытались произвести элементарный анализ во­проса о соотношении субъективных явлений с их нейродинамическими носителями и показать, что это соотношение может быть подведено под категорию изоморфизма и что постольку существует принципиальная возможность рассмотрения субъек­тивных явлений в качестве моделей их нейродинамических эк­вивалентов. Нам кажется, что эти положения допускают даль­нейшее развитие и конкретизацию и что они могут представить известный интерес при обсуждении вопросов, связанных с пони­манием осуществляемых головным мозгом информационных про­цессов.

 

§ 18. Некоторые соображения относительно нейродинамической и кибернетической интерпретации феномена сознания

 

Задача нейрофизиологической интерпретации явлений созна­ния — это, без преувеличения, одна из наиболее трудных, много­плановых и вместе с тем фундаментальных задач научного по­знания, которое пока еще находится лишь на дальних подступах к ее разрешению.

За последние пятнадцать лет проблеме нейрофизиологиче­ской интерпретации явлений сознания было посвящено шесть крупных международных симпозиумов. Подчеркивая этот факт, А. Р. Лурия (1967) справедливо указывает на значительную активизацию исследований в данном направлении, обусловлен­ную нарастающей потребностью естественнонаучной мысли лик­видировать, как он выражается, «обособленность» психического. Здесь лежит одно из наиболее «узких» мест современной науки и практики.

Обращаясь к этой задаче, мы попадаем в царство гипотез, пытающихся справиться с уже накопленным фактическим мате­риалом, и указать пути дальнейших экспериментальных поис­ков. Отдавая себе отчет в чрезвычайной сложности проблемы нейрофизиологической интерпретации явлений сознания, мы ог­раничимся несколькими предположениями, стремясь оттенить те аспекты этой проблемы, которым, на наш взгляд, теоретики уде­ляют недостаточное внимание.

Феномен сознания, подлежащий нейрофизиологической ин­терпретации, может быть описан в наиболее абстрактном виде как всякое субъективное явление, присущее всякому индивиду. Опираясь на результаты обсуждения в предыдущем параграфе, допустимо представить указанный феномен в качестве межлич­ностного инварианта субъективных явлений |Р|. При более конкретном рассмотрении |Р| должно быть дополнено характе­ристиками «текущего настоящего», включающего вектор актив­ности и качество самосознания (см.параграф 13). Причем, для того, чтобы создать единую теоретическую плоскость анализа, не­обходимо взять «текущее настоящее» также в качестве межличностного инварианта (т. е. понимать «текущее настоя­щее» не как свойство данной личности, осуществляющееся в данном временном интервале, а обобщенно, как свойство всякой личности, осуществляющееся в любом временном интервале и представляющее любое содержательное многообразие). Указан­ное дополнение важно в том отношении, чтобы сделать явными основные признаки всякого субъективного явления, а именно: актуальный характер субъективного переживания (длящегося в определенном интервале), присущее ему содержательное разно­образие, его активный характер и, наконец, свойственное его структуре единство противоположных модальностей «я» и «не-я». В дальнейшем под феноменом сознания, подлежащим нейрофи­зиологической интерпретации, мы будем иметь в виду |Р|, учи­тывая, что |Р| включает перечисленные только что взаимообус­ловленные признаки.

Задача заключается в том, чтобы продвигаться шаг за ша­гом в описании нейрофизиологического эквивалента |. В наи­более абстрактном виде этот нейрофизиологический эквивалент можно определить посредством понятия |V|. Оно, как указыва­лось в предыдущем параграфе, должно выражать общие при­знаки и особенности той нервной активности, которая всегда проявляется субъективно, т. е. несет для личности информацию в «чистом» виде. Отметим еще раз, что |V|, так же как и |Р| есть межличностный инвариант и что |V| является кодом |Р|, а постольку основные свойства |Р| так или иначе отображены в |V|. При этом |V| следует мыслить именно в качестве нейроди­намической системы, ибо попытки интерпретировать феномен сознания на атомно-молекулярном уровне (Lotka, 1956; Greidanus, 1961, и др.) вряд ли являются методологически правомер­ными, по крайней мере, на современном этапе научного познания.

Описание |V| предполагает выявление прежде всего общих и необходимых нейрофизиологических условий всякого субъек­тивного переживания. В этом отношении значительный интерес представляет анализ, произведенный Н. И. Гращенковым и Л. П. Латашем (1966). Авторы выделяют три группы нейрофи­зиологических мозговых процессов, составляющих в своем един­стве необходимую предпосылку всякого сознательного акта. Сюда относятся нейрофизиологические процессы, ответствен­ные за: 1) поддержание бодрствования, 2) активности мозговой деятельности и 3) памяти. Каждая из перечисленных групп расценивается авторами в качестве базисных форм мозговой деятельности, поскольку они опираются на относительно само­стоятельные (хотя функционально и связанные) мозговые струк­туры и не могут быть выведены друг из друга или из каких-либо интегративных форм мозговой деятельности. При этом Н. И. Гращенков и Л. П. Латаш подчеркивают то обстоятельство, что указанные три формы мозговых процессов, будучи обязательны­ми для реализации явлений сознания, вместе с тем не исчерпы­вают всех достаточных для этого нейрофизиологических усло­вий, ибо лежат в основе любой приспособительной деятельности организма, в том числе и такой, которая не является сознатель­ной деятельностью. «Эти мозговые функции и процессы,— пи­шут они,— не могут, в частности, объяснить наличие такой об­щей характеристики сознания как субъективное переживание его наличия, его содержания» (Н. И. Гращенков, Л. П. Латаш, 1966, стр. 364). Авторы склоняются к выводу, что качество субъ­ективности обусловлено некоторой, отличной от перечисленных, четвертой формой мозговой деятельности. Это качество, по их мнению, «возникает лишь на определенной ступени эволюции, с появлением особой организации же нейронных процессов в моз­гу, с особыми, следовательно, физиологическими характеристи­ками деятельности этой организации» (там же, стр. 365). В свя­зи с этим авторы выступают против той точки зрения (Г. И. Косицкий, 1966), согласно которой осознанная реакция отличается от неосознанной прежде всего количеством вовлеченных в процесс нейронов, т. е. качество субъективности достигается простым увеличением количества участвующих в реакции нейронных эле­ментов.

Таким образом, |V| допустимо рассматривать в качестве особой нейродинамической организации, включающей механиз­мы памяти, активности и поддержания бодрствования в виде общей основы психических информационных процессов, проте­кающих как в осознаваемой, так и в неосознаваемой формах. Ведь по крайней мере некоторые бессознательно-психические явления (в узком смысле; см. параграф 13) реализуются в состоянии бодрствования, при обязательном участии механизмов памяти и активного нейродинамического моделирования (достаточно ука­зать на информационные процессы, результатом которых явля­ется интуитивное решение задачи; эти процессы не обладают качеством субъективности, которое оформляет лишь их конечный продукт). Отсюда следует, что перечисленные три формы мозго­вой деятельности являются, хотя и необходимыми, но неспеци­фическими условиями реализации феномена сознания. Органи­зация |V| обладает существенными особенностями в сравнении с нейрофизиологическими эквивалентами бессознательно-психи­ческих явлений. Эти особенности, создающие качественное отли­чие систем типа |V| от всех иных нейродинамических систем, касаются либо состава нейронных элементов, либо свойственных таким системам динамических характеристик, либо, скорее все­го, того и другого.

Первое их существенное отличие, на котором следует акцен­тировать внимание, состоит в способности представления инфор­мации для личности в «чистом» виде.

Бессознательно-психические явления могут не только не ус­тупать по своему содержательному разнообразию сознательно-психическим явлениям, но нередко и превосходить их в этом отношении. Но отсюда вытекает, что нейродинамические экви­валенты бессознательно-психических явлений, представляющие их код, несут в себе все это содержательное разнообразие и в данном отношении вряд ли качественно отличаются от нейро­динамических систем типа |V| . Не исключено, что имеются не­которые различия принципов нейродинамического кодирования на уровне бессознательно-психических явлений (например, боль­шее «сжатие» информации во времени и т. д.), ибо принципы кодирования не безразличны к специфическому функционально­му значению разнотипных информационных процессов, протека­ющих в головном мозгу или в организме в целом. Н. А. Бернштейн подчеркивал, что накапливаемый в сравнительной физио­логии материал «говорит о таком непредполагавшемся разнооб­разии материальных субстратов регулирующих кодов и самих форм и принципов кодирования, по сравнению с которыми осо­знаваемые психические коды человеческого мозга представля­ются лишь одной из частных (хотя и наиболее высокоразвитых) форм» (Н. А. Бернштейн, 1962, стр. 80).

Но можно с высокой степенью вероятности допустить, что из всех неосознаваемых кодов в целостном человеческом организ­ме коды неосознаваемых психических явлений наиболее близки по их принципам к кодам сознаваемых психических явлений, ибо речь идет здесь об однопорядковых информационных про­цессах.

Для нас важно подчеркнуть именно то обстоятельство, что нейродинамические эквиваленты сознательно-психических и бес­сознательно-психических явлений несут информацию, в принци­пе, одного и того же порядка сложности; но в первом случае она приобретает качество субъективной «представленности» (т. е. дана личности непосредственно в «чистом» виде), а во вто­ром — нет. Это как раз и указывает на существенную особен­ность организации нейродинамических систем типа |V|, кото­рая должна быть поставлена нами в фокус теоретического ана­лиза.

Однако дело в том, что свойство субъективной «представлен­ности» информации выражает не просто пассивную данность этой информации личности в «чистом» виде, но вместе с тем и способность личности оперировать ею с высокой степенью произ­вольности, т. е. оперировать идеальными моделями (контролиро­вать и преобразовывать свои субъективные состояния) вне жест­кой зависимости от текущих внешних воздействий. Но это озна­чает, что нейродинамические системы типа | V | оказываются не­посредственно доступными личности для их преобразования (в отличие от нейродинамических эквивалентов бессознательно­-психических явлений, понимаемых в узком смысле [[21]]; этот по­следний класс нейродинамических систем является для личности «закрытым» в смысле прямого доступа к ним). Но что такое на­личие открытого, непосредственного доступа к нейродинамическим системам типа |V|? Здесь коренится важнейшая отличи­тельная черта человеческого способа саморегуляции, ибо «от­крытость» доступа к этим нейродинамическим системам для лич­ности означает следующее: 1) что каждая из них представляет собой самоорганизующуюся систему и 2) что они образуют тот высший уровень интеграции информационных процессов в голов­ном мозгу, а вместе с тем и самоорганизации, который является личностным, т. е. воплощает в себе основные свойства личности как таковой. Иными словами, личность как сознательно мысля­щий и действующий индивид представлена прежде всего и глав­ным образом самоорганизующимися мозговыми нейродинамическими системами типа | V|.

В противном случае, чтобы объяснить тот факт, что нейродинамические системы этого типа непосредственно доступны лич­ности для преобразований, пришлось бы постулировать какой-то еще более высокий уровень мозговой нейродинамики, что выгля­дело бы весьма искусственно (ибо это, помимо всего прочего, вы­нудило бы допустить еще более высокий уровень, а для его объ­яснения еще более высокий уровень и т. д.). В самом деле, если я (или любой) могу произвольно переключать внимание на раз­ные объекты, вызывать по своему желанию то одно, то другое воспоминание, размышлять над интересующим меня вопросом и т. п., то это равнозначно тому, что я могу управлять нейродинамическими эквивалентами этих своих субъективных явлений; но это, в свою очередь, равнозначно тому, что нейродинамические структуры, составляющие указанные эквиваленты, являются самоуправляемыми (ибо помимо них и вне их мое «я» не суще­ствует) .

Что касается самого «фактора произвольности», задающего смену субъективных состояний, то он так же содержится в указан­ных нейродинамических структурах, подобно тому как вектор ак­тивности содержится в «текущем настоящем», хотя это, конечно, вовсе не требует признания абсолютной замкнутости «фактора произвольности» в пределах нейродинамической системы, экви­валентной данному «текущему настоящему»; определенная сме­на моих субъективных состояний, производимая по моей воле, так или иначе находится в зависимости от множества источни­ков, лежащих за пределами данного «текущего настоящего» (его нейродинамического эквивалента) и влияющих в разной степени на формирование и модификации «фактора произвольности». К ним относятся мои предшествующие субъективные состояния (их нейродинамические эквиваленты), мои сукцессивно и симультанно протекающие бессознательно-психические процессы (их нейродинамические эквиваленты), актуальные внешние воздейст­вия (перцептивные процессы), интегрально отображаемые на мозговом уровне внутренние соматические сдвиги.

Заметим, что к системам личностного порядка следует отне­сти и нейродинамические структуры, ответственные за бессозна­тельно-психические явления. В каждом данном интервале созна­тельной деятельности в головном мозгу функционируют, взаимо­действуя друг с другом, как структуры типа |V|, так и структу­ры, ответственные за бессознательно-психические явления. Од­нако именно первые из них образуют высший уровень мозговой саморегуляции, представляют тот содержательный континуум с его целевыми векторами, который актуально выражает личность в каждом конкретном интервале ее существования.

Качество субъективной представленности информации связа­но с такими взаимообусловленными свойствами, как «осознание осознания» (отображение отображения) и единство модально­стей «я» и «не-я». Оба эти свойства, как уже отмечалось (см. параграфы 11 и 13), присущи всякому сознательному акту и, следовательно, должны иметь свое основание в нейродинамических структурах типа |V|. Первое из них заключается в способности осознания своих собственных субъективных переживаний любого содержа­ния, в наличии неустранимого фона, на котором проецируется содержание всякого субъективного переживания, т. е. в способ­ности иметь информацию об информации, или, что то же, оцени­вать всякий субъективно представленный информационный про­цесс и в связи с этим изменять его направленность или воспроиз­водить его снова. Это свойство отображения отображения, несом­ненно, является одним из проявлений отмеченного выше качества самоорганизации и самоотнесенности, присущего нейродинами­ческим структурам типа |V|. Проявлением этого качества высту­пает и второе свойство, состоящее в антиномичной структуре фе­номена сознания, включающей единство и разграничение проти­воположных модальностей «я» и «не-я».

Наконец, рассматривая задачу нейродинамической интерпре­тации феномена сознания, следует обратить внимание на общие характеристики содержательных изменений, происходящих в рамках «текущего настоящего». Имеется в виду то обстоя­тельство, что «текущее настоящее» может быть разбито на такие временные отрезки, которые «заполнены» разным инфор­мационным содержанием; то конкретное информационное со­держание, которое было актуализовано, субъективно представ­лено для личности в одном отрезке времени, сменяется в следую­щий момент другим информационным содержанием, образуя тем не менее как бы непрерывный континуум «текущего настоя­щего». Но поскольку разные по информационному содержанию интервалы «текущего настоящего» кодируются разными нейродинамическими комплексами, логично рассматривать всякую систему типа |V| как состоящую из соответствующего набора последовательно активируемых подсистем.

В этом отношениии «текущее настоящее», как и его нейроди­намический эквивалент, может быть, по-видимому, квантифицировано, хотя на нынешнем этапе однозначное определение кри­териев квантификациии не представляется возможным (скорее всего разбиение «текущего настоящего» на кванты нельзя про­вести для всех случаев на основании установления некоторого минимального временного отрезка, как это делалось нами в от­ношении восприятия-кванта; существующие психологические данные, рассматриваемые довольно полно Дж. Уитроу (1964, гл. II, 7), показывают, что подобные минимальные отрезки времени, обозначаемые как «психический момент» и «кажущее­ся настоящее», варьируют в весьма широких пределах: от 50 мсек до 5—6 сек). Различия между квантами «текущего на­стоящего» должны определяться не только посредством чисто временного признака, но и посредством признаков цели и спе­цифичности содержания (своего рода «компактности» содержа­ния). Разработка вопроса о принципах квантифицирования «те­кущего настоящего» является перспективной в плане задачи рас­шифровки нейродинамического кода содержательных различий, т. е. разных по содержанию субъективных явлений. Однако, ка­кие бы содержательные фрагменты «текущего настоящего» (и, следовательно, его временные отрезки) ни были выделены в ка­честве квантов, они сохранят общие признаки феномена созна­ния, такие базисные свойства субъективно представленной ин­формации, как актуальный и активный характер, «отображение отображения» и единство модальностей «я» и «не-я».

Ограничимся несколькими наиболее абстрактными предполо­жениями относительно возможной нейродинамической интерпре­тации таких признаков феномена сознания, как «отображение отображения» и единство модальностей «я» и «не-я». Оба эти признака тесно взаимообусловлены, что также имеет свое осно­вание в организации нейродинамических систем типа | V |.

Коснемся вначале вопроса о единстве модальностей «я» и «не-я». Подобная антиномичность структуры феномена сознания ука­зывает на то, что такая же антиномичность свойственна и орга­низации нейродинамической системы типа |V|, поскольку в ней кодируется и взаимосоотносится информация этих двух противо­положных модальностей, т. е. информация о «себе» и «ином». Во всяком случае, попытки относить каждую из указанных модаль­ностей к двум разным типам нейродинамических систем поро­ждает дополнительные трудности. Попытаемся показать это на примере концепции П. Шошара (P. Chauchard, 1956).

Согласно Шошару, феномен сознания осуществляется «обра­зом своего я», под которым понимается специфическая для дан­ной личности нервная интеграция, включающая в качестве необ­ходимого компонента «схему тела». Явление осознания возника­ет лишь тогда, когда устанавливается связь того или иного моз­гового информационного процесса с «образом своего я»; личность осознает нечто лишь постольку, поскольку «образ своего я» как бы «считывает» соответствующую информацию. Тем самым, по Шошару, «образ своего я» обладает способностью контролиро­вать текущую мозговую нейродннамику. Сильной стороной кон­цепции Шошара является критика дуалистической и наивно-эпифеноменалистской трактовки сознания, попытка осмыслить выс­шие уровни мозговой деятельности в плане саморегуляции.

Однако обрисованная в самых общих чертах концепция име­ет и весьма существенные слабости. Прежде всего она оставляет открытым вопрос: каким образом осуществляется осознание осо­знания (отображение отображения). Ведь всякий сознательный акт личности означает не только осознание некоторого внешнего объекта или внутреннего состояния, но и осознание собственного субъективного переживания. Это в равной мере относится и к осознанию содержания «образа своего я», благодаря которому, по Шошару, информация становится осознанной. Поэтому для того, чтобы объяснить свойство осознания осознания, оставаясь в рамках концепции Шошара, пришлось бы постулировать по­истине бесконечный иерархический ряд «образов своего я» (т. е. для осознания информационного содержания данного «образа своего я» потребовалась бы в качестве базиса соотношения или «считывающего» устройства другая, более высоко организован­ная нейродинамическая интеграция, а для того, чтобы ее содер­жание было, в свою очередь, осознано, нужна снова другая и т. п.). На этом долгом пути трудно избавиться от пресловутого гомункулуса, который с таким упорством преследует многих теоретиков, обсуждающих проблему сознания и самосознания.

Несовместимость гомункулуса с научным подходом к проб­леме сознания слишком очевидна. Однако иногда с гомункулу­сом пытаются покончить за счет принижения сознания в пользу непомерного преувеличения роли бессознательного. С такой по­пыткой мы встречаемся в интересной работе Р. Бернгарда (1964). Наряду со многими позитивными положениями, касающимися истолкования закономерностей переработки информации в го­ловном мозгу в свете современных кибернетических представле­ний и нацеленными против идеалистических и дуалистических взглядов, в работе Р. Бернгарда отстаивается ряд принципиаль­но неверных, по нашему мнению, положений. Исходя из бесспор­ных фактов, что человек способен накапливать опыт, не созна­вая событий, что он может, например, осуществлять решение задачи во сне и т. п., Р. Бернгард делает вывод о том, что под­сознание «исполняет более сложные функции, чем сознательные системы» (Р. Бернгард, 1964, стр. 98). «Сознание,— утверждает он,— не должно больше занимать привилегированного положе­ния в познавательных системах» (там же, стр. 99—100). Это обусловлено якобы тем, что явления сознания представляют низший уровень нервной интеграции в сравнении с подсозна­тельными психическими явлениями. А отсюда, по мнению Бернгарда, ведущая роль в организации поведенческих актов при­надлежит подсознательной сфере. «Мы признаем,— пишет он,— осознание неактивным компонентом поведения» (там же, стр. 103). Именно такой слишком дорогой ценой гомунку­лус устраняется с пути естественнонаучного исследования. В ито­ге же от сознания остается слишком мало, чтобы серьезно при­нимать его в расчет.

Нам кажется, что более последовательная концепция может быть развита на основе предположения о единой нейродинами­ческой системе, органически воплощающей в себе информацию о «я» и «не-я». Подобная нейродинамическая система (типа |V|, являющаяся в любом интервале сознательной деятельности моз­га вместе с тем и единственной (поскольку феномен сознания существует только в форме «текущего настоящего» как актуаль­но длящееся субъективное переживание), обладала бы свойст­вом самоотнесенности и не нуждалась бы для осуществления акта осознания в какой-то иной системе, выступающей в роли «считывающего» устройства. В этом случае функционирование нейродинамической системы типа |V| и, следовательно, акт осо­знания (независимо от конкретного содержания субъективного переживания) можно мыслить как соотнесение внутри себя, при котором базисом соотнесения будет либо «я», либо «не-я», т. е. осознание «я» достигается соотнесением и противопоставлением с «не-я» и, наоборот, осознание «не-я» достигается посредством соотнесения и противопоставления с «я».

Переменное соотнесение и противопоставление указанных модальностей создает основание для объяснения свойства осо­знания осознания (отображения отображения), поскольку в таком случае процесс приобретает характер самоотображения, реализуется своеобразное «двойное зеркало», благодаря кото­рому возникает информация об информации; причем, как уже отмечалось (см. параграф 13) противопоставление модальностей «я» и «не-я» никогда не достигает степени абсолютного противопо­ставления (постоянно сохраняется их информационное единст­во, возможность обратного перехода) и, кроме того, указанные модальности не являются абсолютно жестко фиксированными, способны изменять свой знак на противоположный в том смыс­ле, что любой содержательный фрагмент «текущего настоящего» способен вторично изменять знак своей модальности на проти­воположный, а это равнозначно тому, что «мое» способно ста­новиться для меня «другим» и наоборот. Например, моя мысль о себе или ином становится объектом моей мысли и в ка­честве объекта этой мысли в определенном отношении «дру­гим» (т.е. «не-я»); или мысль, эмоциональная реакция и т. п. другого чело­века не просто сообщается мне в качестве информации, но ста­новится моей мыслью, моей эмоциональной реакцией, которые, в свою очередь, могут стать вторично или даже в самом процес­се их осуществления объектом отображения и оценки в моей мысли и т. д.; здесь возможно множество вариантов и форм переменного соотнесения и вторичного изменения знака модаль­ности, что представляет одно из существенных выражений актив­ности сознательно-психических процессов. Все это свидетель­ствует в пользу допущения об антиномичной организации дина­мической структуры.

Для подкрепления тезиса о существовании единой нейроди­намической системы, воплощающей информационное содержание противоположных модальностей «я» и «не-я», можно привести ряд косвенных доводов.

«Текущее настоящее» есть субъективно представленная ней­родинамическая модель настоящего и предстоящего,     т. е. высту­пает в роли субъективно представленной программы действия личности. Но эта программа, хотя бы в самых общих и сущест­венных чертах, должна обязательно включать информацию как о «себе», так и об «ином». Другими словами, для того, чтобы любая подобная программа была эффективной, обеспечивала бы реализацию целевой установки, необходимо, чтобы в ней по крайней мере коррелировались существенные параметры объек­та действия (или ситуации в целом) и субъекта действия (вклю­чая прошлый опыт личности); необходимо, чтобы в конечном итоге комплексы соматических изменений, включая отдельные мышечные акты и их последовательность (вплоть до их вегета­тивного обеспечения), были «привязаны» к параметрам и плани­руемым преобразованиям внешнего объекта.

В головном мозгу на разных уровнях постоянно осуществля­ется синтез экстероцептивных и интероцептивных (в том числе проприоцептивных) сигналов информации. Такого рода преоб­разования сигналов на высших уровнях мозговой нейродинамики, по-видимому, и составляют основу антиномичной организа­ции |V|, единства воплощаемых в ней модальностей «я» и «не-я». При этом скорее всего нейродинамические системы типа |V| обладают рядом существенных особенностей, поскольку они необходимо «подключены» к памяти, которая поставляет инфор­мацию в сферу «текущего настоящего» и принимает на хране­ние дезактуализованную информацию — так что между «теку­щим настоящим» и системой памяти существует непрерывная циклическая связь; но допустимо предположить, что и в памяти (как долговременной, так и кратковременной) информация хра­нится также в форме, объединяющей противоположные модаль­ности «я» и «не-я», ибо такой способ хранения информации был бы весьма экономичным.

Современные нейрофизиологические и психологические ис­следования дают множество указаний на то, что мозговая дея­тельность, ответственная за феномен сознания, непременно включает интеграцию информационных процессов интероцептивного и экстероцептивного плана и что нарушения одновре­менного поступления в головной мозг информации того и дру­гого вида или нарушения ее интеграции на церебральном уров­не приводит либо ко всевозможным расстройствам сознания, либо к полному прекращению сознательного состояния личности. Сюда относятся, как это подчеркивается в ряде обобщающих работ (V. М. Buscaino, 1957, и др.), данные о том, что специфи­ческая для явлений сознания нервная активность включает на­ряду с функционированием афферентных и эфферентных корти­кальных комплексов также и обязательное функционирование нейронных комплексов, представляющих «схему тела».

Особенный интерес в этом отношении имеют интенсивно про­водившиеся в последние годы исследования деятельности мозга и нарушений психики в условиях так называемой дезафферентации (термин «дезафферентация», ставший в последнее время весьма популярным, употребляется для обозначения резкого снижения поступления в головной мозг информации из внешней или внутренней среды организма).

Давно известны факты нарушения нормального периода бодрствования при обширных выпадениях чувствительности. Приведем один из них, описанный Б. И. Шараповым (1954): у больного из всех видов чувствительности остались только слух и осязание на трех пальцах левой руки; когда ему закрывали слуховые проходы и одевали на левую руку шерстяную перчатку, то он через 5—10 минут погружался в сон, длившийся обычно 20—21 час. В данном случае почти полностью прекращалось по­ступление информации в головной мозг по экстероцептивной ли­нии, следствием чего было и прекращение бодрствования. Од­нако гораздо интереснее в рассматриваемом отношении те слу­чаи, в которых резкое сокращение текущей информационной нагрузки на головной мозг не прерывало состояния бодрствова­ния, вызывая лишь различные психопатологические проявления, ибо в ходе их анализа вырисовываются, с одной стороны, зави­симость феномена сознания от интеграции экстероцептивной и ннтероцептивпой информации, а с другой,— теснейшая зависи­мость осознания «себя» от осознания «иного», как и наоборот.

Обширнейший материал на этот счет предоставляют иссле­дования по сенсорной и перцептивной изоляции, а также неко­торые данные психиатрической клиники, указывающие на воз­никновение расстройств самосознания в зависимости от различ­ных нарушений восприятия внешней среды и переработки информации экстероцептивного плана. Известно, что явления де­персонализации могут развиваться у здоровых лиц, длительно пребывающих в необычных условиях (под водой, под землей, у космонавтов. См. Horowitz, 1964). Многочисленные эксперимен­ты с перцептивной и сенсорной изоляцией показали возникнове­ние разнообразных психических расстройств в сфере «я», имею­щих преходящий характер; к ним относятся, в частности, утрата контроля над течением мыслей, появление неконтролируемых фантазий и грез, дезориентация во времени, расстройства «схе­мы тела», параноидоподобные переживания и т. д. (см. О. И. Куз­нецов и В. И. Лебедев, 1965; В. М. Банщиков и Г. В. Столяров., 1966; М. Zuckerman, 1964; L. Goldberger, 1966, и др.). Вместе с тем накапливаются данные, свидетельствующие о том, что к аналогичным следствиям приводит и информационная недогруз­ка мозга по интероцептивной линии (хотя следует учитывать то обстоятельство, что резкое сокращение поступления информа­ции экстероцептивного плана способно снижать поступление в головной мозг информации из внутренней среды организма и, по-видимому, наоборот); такого рода данные, касающиеся преж­де всего проприоцептивной информации, были представлены в последнее время Р. Посом (1967), а также в материалах Женев­ского симпозиума, посвященного проблеме экспериментальной и клинической дезафферентации (см. J. L. Ajuriaguerra, 1965).

Можно думать, что стойкие диссоциации в тех или иных звеньях динамической структуры |V| вызывают чрезвычайно сложную цепь саморегуляторно протекающих перестроек в це­лостной нейродинамической системе данного типа, что создает по существу неограниченный ряд вариантов расстройства созна­ния (как осознания себя и осознания иного). Однако все это ис­ключительное многообразие вариантов расстройства сознания имеет более или менее достоверно вычленяемые инварианты, которые феноменологически описываются в качестве психопато­логических симптомов и синдромов. Эти феноменологические описания, выросшие из многовекового клинического опыта и используемые прежде всего в клинических целях, образуют эм­пирический остов психиатрии и, несомненно, имеют важный смысл. Но следует подчеркнуть, что главные успехи психиатрии в будущем смогут быть достигнуты на путях все более полной нейрофизиологической интерпретации находящихся в ее ведении симптомов и синдромов.

Необходимо отметить, что задача нейрофизиологической ин­терпретации феномена сознания имеет самое непосредственное отношение к развитию исследований по кибернетическому и био­ническому моделированию. Разработка проблемы нейродинами­ческой интерпретации явлений сознания все отчетливее раскры­вает за общностью процессов саморегуляции в головном мозгу и кибернетических машинах существенные различия, учет ко­торых представляет собой важнейший стимул совершенствова­ния последних. Это следует подчеркнуть в связи с тем, что опре­деленная общность принципов саморегуляции человеческого мозга и кибернетической машины нередко выдается за полное тождество. Причем иллюзию полного тождества принципов дея­тельности мозга и машины охотно поддерживает немалое число естествоиспытателей. Некоторые из них видят в таком подходе единственно возможную альтернативу идеалистическим концеп­циям сознания и заходят настолько далеко, что говорят о психо­логических свойствах кибернетических устройств (L. Uhr, 1960) или готовы приписать качество сознания и самосознания совре­менным электронным машинам, как это мы видим в работах Дж. Калбертсона (J. Т. Culbertson, 1963, р. 77—78) и Д. Вулдриджа (1965, стр. 337).

Утверждение, что вычислительные машины обладают разу­мом, мыслят, представляет собой в лучшем случае лишь мета­фору (если под разумом и мышлением имеются в виду соответ­ствующие человеческие свойства). Когда же термины «разум» и «мышление» берутся в том смысле, который придавали им ра­дикальные бихевиористы, и затем используются в качестве пре­дикатов понятия вычислительной машины (см., например, Э. Беркли, 1961, и др.), то это нисколько не продвигает нас впе­ред, ибо в указанном смысле «разум» и «мышление» можно при­писать даже электромотору. Поэтому многие авторы справедли­во подчеркивают, что мышление в психологическом смысле не присуще современным машинам (Н. П. Антонов и А. Н. Кочергии, 1963; W. Krajewski, 1963, и другие).

Методологические установки бихевиоризма в области кибер­нетического моделирования до крайности упрощают проблему и тем самым замыкают горизонт исследований лишь рамками имитации отдельных психических функций, препятствуя перехо­ду к качественно новому уровню — созданию действительно са­моорганизующихся искусственных систем. Возможности кибер­нетики в этом отношении неоспоримы (см. Н. Винер, 1966; А. Н. Колмогоров, 1964; Гаазе-Рапопорт, 1961, и др.). Но они станут доступными для реализации лишь при условии учета ре­зультатов углубляющихся биологических и физиологических ис­следований. И нужно согласиться с теми авторами (Fogel et al., 1965), которые отмечают, что уровень наших знаний о процессах, протекающих в головном мозгу, во многом лимитирует развитие не только бионического, но и кибернетического моделирования.

Продвижение в области нейрофизиологической интерпрета­ции феномена сознания имело бы для кибернетики первостепен­ное значение в плане выявления хотя бы самых общих, но спе­цифических черт той динамической структуры, которая лежит в основе мозговых информационных процессов высшего уровня.

Феномен сознания есть функциональное свойство, присущее лич­ности. При более абстрактном подходе это свойство допустимо относить к нейродинамическим системам типа |V|. Естественно, что указанное свойство обусловлено структурно-динамическими особенностями |V|. Однако это свойство не может быть жестко привязано исключительно к нейронному субстрату в такой же мере, как и соответствующая ему динамическая структура.

Опыт естествознания и технического развития свидетельству­ет, что одно и то же свойство, в принципе, воспроизводимо на разных по своим физико-химическим характеристикам субстра­тах, взятых в качестве конструктивных элементов. Поэтому ме­тодологически правомерно перейти к еще более абстрактному уровню рассмотрения феномена сознания (как функционального свойства определенной самоорганизующейся системы) и гово­рить не о нейродинамической структуре, а просто о соответству­ющей динамической структуре, которая способна быть реализо­вана на любых подходящих субстратных началах. Разумеется, субстратные характеристики нейронов и нейронных комплексов весьма существенно определяют функциональные свойства сос­тоящих из них динамических систем; но в высшей степени веро­ятно, что в будущем смогут быть созданы такие элементы и по­строенные из них конструкции (отличающиеся от нейронных по целому ряду морфологических и физико-химических признаков), которые окажутся в состоянии воспроизводить динамическую структуру |V|, а следовательно, и свойство субъективной пред­ставленности информации для целостной самоорганизующейся системы и способность оперирования информацией в «чистом» виде (моделирования в идеальном плане).

Признавая неограниченные возможности кибернетическрго моделирования, следует сохранять трезвость в оценках достиг­нутых результатов. Во всяком случае в современных вычисли­тельных машинах нельзя обнаружить функциональные свойства, обозначенные нами как переменное соотнесение противополож­ных модальностей и отображение отображения. Искусственное воспроизведение этих свойств предполагает воспроизведение на любой субстратной основе динамических структур типа |V|; только таким путем можно действительно моделировать фено­мен сознания.

В этом отношении трудно согласиться с теми авторами, ко­торые считают, что моделирование феномена сознания принци­пиально невозможно. Так, например, Е. И. Бойко (1966), выска­зывая целый ряд глубоких критических замечаний относительно концепции Калбертсона, справедливо подчеркивает недопусти­мость отождествления субъективных феноменов с некоторым подмножеством физических явлений; но при этом он делает сле­дующий общий вывод: «Самая постановка вопроса о возможно­сти моделировать субъективные психические феномены представ­ляется нам вопиющим логическим противоречием» (Е. И. Бойко, 1966, стр. 176).

Нам, однако, кажется, что такая постановка вопроса вполне оправдана как в методологическом отношении, так и самими реальными тенденциями развития кибернетического моделиро­вания. Во-первых, из категорического отрицания явлений созна­ния у современных вычислительных машин вовсе не следует, что это свойство не сможет быть воспроизведено у будущих ис­кусственных устройств. Во-вторых, признавая правомерность функционального подхода к человеческой психике, мы тем са­мым обязаны признать и правомерность моделирования субъек­тивных явлений. Что касается того часто выдвигаемого аргумен­та, что феномен сознания присущ только общественному субъ­екту, то он не является решающим, поскольку искусственные детища человека, наделенные феноменом сознания, явятся про­дуктом общественной системы и будут ее компонентами. Разу­меется, создание такого рода искусственных самоорганизующих­ся систем означало бы научно-техническую революцию гранди­озного масштаба и преобразование человеческого общества в самоорганизующуюся систему качественно нового типа.

Несмотря на то, что реализация подобных возможностей должна быть отнесена скорее всего к отдаленному будущему, сами эти возможности коренятся в настоящем, все полнее выри­совываются в современных научных исканиях и результатах. Это прежде всего выражается в утверждении функционального подхода к явлениям жизни и психики. Заметим в этой связи, что по меньшей мере странными являются нигилистические выпады против кибернетики и тот фельетонный жанр, в котором отдель­ные философы, например, Э. В. Ильенков (1968а), обсуждают проблему моделирования и воспроизведения с помощью кибер­нетических устройств явлений мышления и сознания. Такой под­ход к глубоким научным проблемам нашего времени вряд ли мо­жет считаться допустимым. Поэтому мы полностью солидарны с решительной критикой подобных тенденций (см. Б. В. Бирюков и Л. М. Семашко, 1970).

Успехи кибернетики и молекулярной биологии, а также пер­вые шаги в освоении космоса создали достаточное основание для того, чтобы считать правомерным функциональное определение жизни. С тех пор, как это определение стало обсуждаться в на­шей философской и естественнонаучной литературе прошло не так уж много времени (см. В. Л. Рыжков, 1959; И. С. Шклов­ский, 1962; А. Н. Колмогоров, 1964, и др.), и мы видим, что функциональная концепция жизни все прочнее утверждается. Но из признания функционального подхода к живым системам логически следует признание функционального подхода к соз­нающим себя системам. Все дело в том, чтобы шаг за шагом выявлять специфику динамических структур, ответственных за тот уровень информационных процессов, который характеризует­ся феноменом сознания. И на этом стратегическом направлении нейрофизиологические данные о процессах переработки инфор­мации в головном мозгу будут иметь первостепенное значение.

В последнее время убедительные доводы в пользу функцио­нальной концепции психики были приведены Ю. И. Лашкевичем (1967), показавшим, что интроспективные, по его выражению, феномены могут рассматриваться как свойство определенной функциональной организации системы, независимо от физических признаков составляющих ее элементов. Ю. И. Лашкевич полага­ет— и с этим трудно не согласиться,— что замена нейронных эле­ментов в тех или иных подсистемах головного мозга элемента­ми другой физико-химической природы, сохраняющими, однако, функциональные свойства нейронов, и, следовательно, функцио­нальную организацию системы в целом, не приведет к ликвида­ции интроспективной психики. В противном случае, действитель­но, нейроны следовало бы наделить какими-то явно сверхъестест­венными качествами.

В связи с утверждением функционального подхода предпри­нимаются попытки представить себе в самом общем гипотетиче­ском виде хотя бы некоторые черты функциональной организа­ции систем, способных быть носителями феномена сознания. Так, В. И. Кремянский (1963, 1966) говорит о таких циклических про­цессах, которые были бы в состоянии обеспечить характерное для явлений осознания качество самоотнесенности. Ю. И. Лашкевич (1967) пытается описать те функциональные особенности, кото­рые должны быть присущи системе, обладающей (по его терми­нологии) «сложными ощущениями». Он относит сюда: 1) нали­чие кратковременной памяти, 2) возможность взаимодействия входных каналов в самых различных сочетаниях, 3) осуществле­ние конкуренции между возможными процессами переработки входной информации, 4) наличие подсистемы, целиком состоя­щей из замкнутых путей (обратных связей), которая ответствен­на за объединение элементов входной информации в «сложный комплекс ощущений». Можно указать также на ряд других ана­логичных попыток (Н. М. Амосов, 1963, 1965; I. Zeman, 1963, 1965, и др.), которые являются плодотворными уже потому, что стимулируют дальнейшие размышления и поиски.

Однако названные функциональные черты пока еще носят, на наш взгляд, слишком абстрактный характер; фиксируя неко­торые общие и необходимые условия, они не отображают специ­фических особенностей функциональной организации динамиче­ской системы, обладающей феноменом сознания. Естественно думать, что реальное приближение к пониманию этих специфи­ческих особенностей связано с исследованиями нейрофизиологи­ческих процессов, протекающих в нашем головном мозгу и от­ветственных за наши субъективные явления.

Нейродинамическая интерпретация выступает, таким обра­зом, в качестве наиболее существенного основания функциональ­ной интерпретации феномена сознания вообще (последняя может быть названа также кибернетической интерпретацией, поскольку она абстрагируется от конкретных, субстратных характеристик, как элементов, так и состоящей из них системы). Продвижение в области нейродинамической интерпретации феномена сознания способно подсказывать новые пути кибернетического моделиро­вания психической деятельности, создавая тем самым предпо­сылки для разрешения теоретических противоречий проблемы «мозг и машина» (к обсуждению некоторых аспектов этой проб­лемы мы еще вернемся в следующем параграфе).

 

§ 19. Физиологическое и логическое

 

Развитие кибернетики с самого начала опиралось на успехи ней­рофизиологии и математической логики. Вполне естественно, что углубляющееся исследование принципов и конкретных путей мо­делирования функций нервной системы, в частности такой функ­ции головного мозга, как мышление, потребовало непосредствен­ных контактов логики с нейрофизиологией и постепенно выдви­нуло в общем виде проблему соотношения физиологического и логического. Эта проблема, конечно, не может быть замкнута в кибернетической сфере; она тесно связана с потребностями большого комплекса наук и имеет ряд важных философских аспектов.

Необходимо отметить, что вопрос о соотношении физиологи­ческого и логического ставился еще И. М. Сеченовым (см. его работы «О предметном мышлении с физиологической точки зре­ния», «Элементы мысли» и др.), затем в более или менее явной форме затрагивался рядом физиологов, психологов и психиат­ров, а в последние годы — некоторыми кибернетиками и фило­софами. Однако до сих пор он не получил должной теоретиче­ской разработки, несмотря на то, что приобрел значительную ак­туальность в связи с назревшими задачами кибернетического (и бионического) моделирования и многими особенностями со­временного этапа научного познания, среди которых прежде все­го следует отметить растущую формализацию и математизацию биологических наук и, в частности, самой физиологии.

Отдавая себе отчет в сложности указанной проблемы, мы ог­раничимся обсуждением лишь некоторых аспектов соотношения физиологического и логического, ставя своей целью привлечь большее внимание философов и естествоиспытателей к много­обещающим исследованиям в этой области.

Теоретическая разработка проблемы физиологического и ло­гического предполагает анализ следующих двух тенденций (или направлений) научной мысли. Первая из них, обязанная своим возникновением кибернетике, заключается в стремлении произвести все более адекватное описание нейрофизиологических процессов (эквивалентных определенным формам поведения сложной биологической системы) на языке логики. Вторая, восходящая к И.М. Сеченову, состоит в попытке описания логических процессов, совершающихся в голове человека, на языке нейрофизиологии. Оба эти направления научной мысли, возникшие из разных источников, не связаны, по существу, между собой. Несмотря на юношеский возраст, первое из них успело принести значительные плоды. Успехи второго слишком скромны, чтобы о них можно было серьёзно говорить. Но отсюда ещё не следует правомерность его отрицания вообще. Попытаемся рассмотреть в самых общих чертах содержание каждого из них в отдельности. Описание нейрофизиологических процессов на языке логики ста­ло возможным благодаря целому ряду предпосылок. Сюда относятся, прежде всего, успехи нейрофизиологии и нейроморфологии, получившие соответствующую кибернетическую интерпретацию, наличие развитого аппарата математической логики, с помощью которого оказалось возможным представлять функциональные отношения в сложных системах. Благодаря кибернетике, не толь­ко в технике, но и в физиологии наряду с изучением энергетиче­ских процессов большое внимание стало уделяться исследованию информационных процессов. Как уже отмечалось, кибернетиче­ский подход к сложным системам обнаружил в широких преде­лах свою общность с физиологическим подходом к жизнедеятель­ности. Последний так же является преимущественно функцио­нальным, хотя физиология, конечно, не абстрагируется от конкретной структуры и субстратных свойств функционирующей системы в такой же степени, как это присуще кибернетике. Тем не менее, использование в физиологии точного языка функциональ­ных отношений, выработанного кибернетикой, оказалось в опре­деленных границах весьма полезным. Этот язык, по словам Эшби, представляет собой «логику чистого механизма» (У. Росс Эшби, 1962, стр. 17—18), т. е. логику поведения сложной систе­мы, независимую от ее физической природы (собственно механи­ческой, электрической, нейронной и т. д.). Эшби возлагает на нее большие надежды именно в понимании сложных биологических систем. В известных пределах такой язык действительно способ­ствует, как отмечает П. К. Анохин, «раскрытию логики физиоло­гических реакций» и «построению синтетической концепции при­способительных механизмов» (П. К. Анохин, 1962 6, стр. 11).

Разумеется, нельзя абсолютизировать функциональный под­ход в изучении чрезвычайно сложных систем, особенно тот язык, который сейчас предлагает кибернетика физиологам. Но отно­сительность такого подхода вовсе не означает, что он носит исторически преходящий характер. На любом этапе истории исследования сложных систем функциональный подход оста­нется одной из необходимых форм теоретического освоения объ­екта. Другое дело, что он будет непрерывно совершенствоваться, существенно изменять свой логический и математический аппа­рат. Поэтому нельзя усматривать незрелость современной «науки о сложности» в функциональном подходе вообще; речь может идти о незрелости существующего функционального подхода, поскольку его логический и математический аппарат не позво­ляют, например, охватить целый ряд существенных свойств нерв­ной деятельности и они пока остаются за бортом кибернетиче­ского моделирования.

Во всяком случае, первые серьезные шаги в формализации описания физиологических явлений были сделаны на основе ло­гико-математического аппарата кибернетики и благодаря теории информации. Это позволило использовать в физиологии метод знакового моделирования (см. обстоятельную работу В. А. Штоффа (1966), посвященную проблеме моделирования) и установить контакт между нею и теми математическими дисциплинами, ко­торые разрабатывают проблемы автоматов. Таким образом, зна­ковое, т. е. логико-математическое, моделирование стало средст­вом познания физиологических явлений. С другой стороны, не­которые его результаты включаются в качестве исходных пунк­тов в теорию конечных автоматов.

Особенностью логической (или математической) модели яв­ляется то, что она позволяет, так сказать, экспериментировать сначала в идеальном плане, имея в качестве критериев правила логики (или математических процедур), после чего она уже мо­жет быть воплощена в соответствующей физической модели. В нейрофизиологии допустимо выделить два уровня знакового моделирования: 1) моделирование функций отдельного нейрона, 2) моделирование поведения системы нейронов (как нервной си­стемы или ее подсистемы). Связь между этими уровнями остав­ляет желать лучшего, поскольку имеющиеся модели системы ней­ронов строятся из элементов, представляющих собой наиболее упрощенные модели отдельных нейронов. Это в определенной мере отображает и существующий в современной нейрофизиоло­гии разрыв между исследованием отдельных нейронов и иссле­дованием состоящих из них мозговых комплексов, на чем спра­ведливо акцептируют внимание многие специалисты (см., напри­мер, Д. Н. Меницкий, 1966).

В последние годы выполнено большое количество работ, по­священное математическому моделированию функций отдельно­го нейрона (см. Ю. Г. Антомонов с соавт., 1966; И. Б. Гутчин, А. С. Кузичев, 1967; P. Nadvornik, V. Drozen, 1964, и др.). Одна­ко нервная система, особенно головной мозг, обнаруживает благодаря тонким морфологическим исследованиям исключительное структурное многообразие нейронов. Как показывают микро­электродные исследования, аналогичное многообразие наблюда­ется и в их функционировании. В связи с этим встает задача соз­дания разных моделей для разнотипных нейронов или построе­ния общей модели с регулируемыми параметрами (У. Тейлор, 1963).

Моделирование поведения системы нейронов получило ряд конкретных решений. Одной из первых и наиболее разработан­ных моделей этого рода являются «нервные сети» У. С. Маккаллока и У. Питтса (1956), представляющие собой описание поведе­ния системы из конечного числа нейронов с помощью аппарата математической логики. Отображая некоторые реальные свой­ства нервной деятельности, модель Маккаллока- Питтса вме­сте с тем абстрагируется, по вполне понятным причинам, от многих существенных данных нейрофизиологии, касающихся как пове­дения отдельного нейрона, так и межнейронных отношений. «Нервная сеть» как идеализованный объект задается посредст­вом ряда допущений, первым из которых является тезис о функ­ционировании нейрона по принципу «все или ничего». Благода­ря этим ограничениям все функциональные отношения в «нерв­ной сети» Маккаллока-Питтса становятся изоморфными про­цедурам математической логики. И постольку «нервные сети» в гораздо большей мере служат теории конечных автоматов, куда они органически входят, чем собственно нейрофизиологии (по­дробное изложение органической связи «нервных сетей» с теори­ей конечных автоматов дано в книге Ф. Джорджа, 1963, гл. IV и V). Однако это не должно означать отрицания возможности ис­пользования математической логики в нейрофизиологии (хотя бы в силу того обстоятельства, что в отдельных звеньях нервной системы, или, точнее, ее подсистем процессы переработки инфор­мации идут по типу «нервных сетей»). Теоретический и практиче­ский опыт двух последних десятилетий свидетельствует о том, что аппарат математической логики в некоторых отношениях ус­пешно использовался для анализа процессов переработки инфор­мации в нервной системе, а это послужило отправным базисом для новых направлений моделирования функций головного мозга.

«Нервные сети» Маккаллока-Питтса как логическая мо­дель нейрофизиологических отношений дают значительный ма­териал для обсуждения вопроса о соотношении физиологическо­го и логического в его общем виде. При этом мы ограничимся рассмотрением логического лишь как формально-логического и будем понимать математическую логику как отрасль формаль­ной логики.

Эксперименты с электронными моделями, работающими по принципам «нервных сетей», и, с другой стороны, нейрофизиоло­гические исследования обнаружили не только некоторую общ­ность, но и существенные отличия закономерностей переработки информации в нервной системе по сравнению с операциями ма­тематической логики. Это отчетливо указывает на недостаточ­ность средств математической логики для более адекватного описания нейродинамических отношений по сравнению с тем, что дают «нервные сети». В связи с этим возникают вопросы: ка­кими путями можно добиться качественных сдвигов в строгом моделировании принципов переработки информации в нервной системе? Достаточно ли для этого одного углубления нейрофи­зиологических познаний, чтобы затем подвергнуть их соответст­вующей формализации с помощью существующих средств мате­матической логики, или же необходимо преобразование, сущест­венное изменение самого логического аппарата? Решение этих вопросов во многом связано с разработкой более общей и пока еще плохо формулируемой проблемы о степени взаимосоответст­вия мозга и вычислительной машины.

Как известно, некоторые авторы убеждены, что мозг и вычи­слительная машина — «это действительно механизмы одного типа — в том смысле, что они достигают сходных результатов с помощью сходных в своей основе средств» (Д. Вулдридж, 1965, стр. 335). С этой точки зрения нам недостает только знания прог­рамм и алгоритмов деятельности мозга; постепенное совершенст­вование программ вычислительных машин на базе хорошо из­вестных логических средств позволит достигнуть того, что в функ­циональном отношении они станут неотличимыми от мозга. «Именно такого рода работа,— по мнению Д. Вулдриджа,— должна привести к созданию теоретических подходов, призван­ных объяснить, каким образом элементарные операции, выполняе­мые нейронами в головном мозгу, могут в совокупности по­рождать функциональные атрибуты разумной деятельности» (там же).

Другие авторы, подчеркивая фундаментальные различия в деятельности мозга и вычислительной машины, призывают, как это делает М. Таубе, вообще отбросить «бесплодное понятие мо­делирования» (М. Таубе, 1964, стр. 82). Близкие взгляды выска­зывались и многими другими теоретиками (П. Косса, 1958; Л. Ганчев, 1963; Т. Павлов, 1963, и другие). Здесь мы имеем уже другую крайность: кибернетика абсолютно отсекается от нейро­физиологии, а тем самым снимается, по существу, и проблема логического и математического описания специфики переработки информации в головном мозгу. Но эта проблема снимается и в концепции, представляемой Д. Вулдриджем, ибо для нее во­прос ясен и, значит, нет никакой проблемы. Как видим, крайно­сти сходятся[[22]].

Разумеется, обе указанные концепции содержат рациональ­ные моменты, которые учитываются многими исследователями и теоретиками, не разделяющими столь крайних взглядов. К ним следует отнести, например, такого крупного специалиста, как Ф. Розенблатт (1965), который подчеркивает свою убежденность в том, что мозгу присущи иные фундаментальные принципы, чем вычислительным машинам, но в то же время считает моделиро­вание надежным методом построения адекватной теории дея­тельности мозга.

Обсуждением поставленных выше вопросов (поскольку они затрагивают коренные интересы теории автоматов) специально занимался такой выдающийся математик, как Дж. фон Ней­ман (1960а, 1960б). Мысли, высказанные им, представляют боль­шой интерес и заслуживают самого внимательного рассмотре­ния. Ниже мы коснемся лишь некоторых его положений.

Нейман подчеркивает существенное отличие логических структур в нервной системе (меньшая «логическая глубина» и др.) от известных концепций математической логики, рассмат­ривает вопрос о неправомерности абстракции потенциальной осу­ществимости в теории автоматов. В этой связи он выясняет гра­ницы применения «нервных сетей» Маккаллока - Питтса и на­мечает дальнейшие пути развития формальной логики.

С точки зрения Неймана, все, что можно описать исчерпываю­щим и однозначным образом, реализуемо с помощью конечной «нервной сети». Но возникает вопрос: возможно ли описать та­ким образом каждый реальный способ поведения? Нейман пока­зывает, что подобное описание выполнимо в отношении отдель­ных элементов поведения, но оно становится практически необо­зримым и, следовательно, невыполнимым в отношении всего комплекса поведения системы. В качестве примеров им берутся, соответственно, описание отождествления треугольников и опи­сание «зрительной аналогии» вообще. Заметим, что в данном случае Нейман отвлекается от проблемы относительности всякого формализованного описания, он стремится подчеркнуть недоста­точность «нервных сетей» и, следовательно, соответствующего им формально-логического аппарата для объяснения целостных комплексов поведения, свойственных нервной системе.

 Нейман допускает, что единственно возможный способ раскрытия принципа «зрительной аналогии» состоит в описании связей, существующих в зрительном аппарате мозга. «Здесь,— говорит он,— нам придется иметь дело с такими разделами ло­гики, в которых у нас практически нет предшествующего опыта. Степень сложности, с которой мы сталкиваемся в этом случае, далеко выходит за рамки всего того, что нам известно. Мы не имеем права считать, что логические обозначения и методы, при­менявшиеся ранее, могут быть использованы и в этой области. У нас нет полной уверенности в том, что в этой области реальный объект не может являться простейшим описанием самого себя, т. е., что всякая попытка описать его с помощью обычного сло­весного или формально-логического метода не приведет к чему-то более сложному, запутанному и трудновыполнимому» (Дж. фон Нейман, 1960а, стр. 91).

В этом рассуждении недостаточно ясно, что понимает Ней­ман под «простейшим описанием самого себя». Но, как это вид­но из дальнейших высказываний, он не исключает того, что по­иски точного логического определения (описания) «зрительной аналогии» вообще могут быть напрасными, и еще раз подчерки­вает, что сама схема связей в зрительном аппарате мозга мо­жет явиться простейшим логическим выражением принципа «зри­тельной аналогии». Если имеется в виду, что схема связей в зри­тельном аппарате мозга выступает как некая «вещь в себе», то тогда это не описание в собственном смысле, и термин «простей­шее описание самого себя» не может иметь какого-либо опреде­ленного значения. Описание, какова бы ни была степень его адекватности объекту, есть результат познания и постольку не может быть чем-то внелогическим. Если понимать под «простей­шим описанием самого себя» описание в нейрофизиологических понятиях, то последнее также не может не иметь определенной логической структуры (ибо подобное описание так или иначе должно отобразить закономерности переработки информации в зрительном аппарате мозга). Наконец, если указанное описание потребует не только новых нейрофизиологических поня­тий, но и новых логических структур, то такие структуры (по­скольку они являются логическими) не могут быть специфиче­скими только для нейрофизиологии.

Выходит, что во всех случаях речь может идти об усовершен­ствовании, развитии существующей логики в связи с необходи­мостью осмысления нейродинамических отношений в головном мозгу. К этому в конечном итоге и приходит Нейман, когда вы­ражает глубокую уверенность в том, что «для понимания высо­косложных автоматов, и в частности центральной нервной си­стемы, требуется новая существенно-логическая теория. Тем не менее,— продолжает он,— не исключена возможность того, что в ходе этого процесса логика вынуждена будет претерпеть мета­морфозу и превратиться в неврологию в гораздо большей степени, чем неврология — в раздел логики» (Дж. фон Нейман, 1960а, стр.92).

В принципе основная мысль Неймана о существенном разви­тии логики под влиянием нейрофизиологии и о перспективах со­здания на этой основе новой теории автоматов не должна вызы­вать возражений. Мы соприкасаемся здесь с более широким вопросом о стимулах дальнейшего развития логики. Поскольку логика представляет собой в определенной мере результат обоб­щения опыта научного мышления, ее развитие обусловлено раз­витием научного познания в целом [[23]]. При этом различные отрас­ли науки на определенном историческом этапе оказывают неоди­наковое влияние на развитие логики. Если до сих пор основные усовершенствования аппарата формальной логики осуществля­лись под воздействием потребностей главным образом точных наук (в качестве примера можно указать на роль потребностей квантовой механики в возникновении многозначной логики), то в последнее время мощные стимулы такого рода исходят со сто­роны биологических дисциплин, особенно со стороны нейрофи­зиологии, исследующей процессы переработки информации в нервной системе [[24]].

Естествознание достигло сейчас такого уровня развития, ког­да успешная реализация многих его важных целей оказалась в прямой зависимости от степени формализации и математиза­ции биологических дисциплин. В то же время в целом ряде био­логических дисциплин нарастают внутренние теоретические по­требности в основательной формализации и математизации и постепенно складываются для этого соответствующие предпосыл­ки. Можно сказать, что наиболее существенное влияние на логи­ку оказывают в данный период те отрасли естествознания, которые созревают для основательной формализации, но еще не решили эту задачу в достаточной мере в силу невозможности ши­рокого использования готового и хорошо разработанного логиче­ского и математического аппарата. К таким отраслям естествозна­ния вполне может быть отнесена нейрофизиология, по крайней мере, некоторые ее разделы.

Конечно, влияние нейрофизиологии на логику нельзя пред­ставлять себе в виде прямой и непосредственной зависимости. В большинстве случаев эта зависимость носит весьма опосредо­ванный характер, многофазно преломляясь в сложных отношени­ях целого ряда научных дисциплин, связанных в той или иной мере как с логикой, так и с нейрофизиологией, и лишь в конечном итоге дает эффект в сфере чистой логики. В свою очередь, указанный эффект  (т. е. изменение в логическом аппарате) мо­жет быть использован для более адекватного описания не толь­ко нейрофизиологических явлений, но и явлений, изучаемых в других науках. Логика не может быть только логикой нейро­физиологии, она должна иметь в определенных рамках универ­сальный характер[[25]]. Поэтому, когда Нейман говорит о перспек­тиве превращения логики в неврологию, то данное высказывание, конечно, не следует понимать буквально.

Каковы же, согласно Нейману, главные направления разви­тия современной формальной логики? По его мнению, недостатки существующей системы формальной логики, препятствующие по­строению будущей логической теории автоматов, связаны преж­де всего с тем, что она имеет дело с жесткими понятиями типа «все или ничего» и весьма мало соприкасается с математическим анализом и вероятностным подходом к описанию событий. Соот­ветственно Нейман полагает, что «новая концепция формальной логики» должна включать принципы непрерывности и вероят­ности.

Именно по этим линиям идут многочисленные научные по­иски исследователей, работающих в области теории автоматов.

Стремление преодолеть чисто дискретное описание и широко использовать вероятностный подход в исследовании нейроподобных структур проявилось давно [[26]] и стало сейчас характерной чертой теории и практики моделирования функциональных отно­шений в нервной системе (см. Д. Мак-Кей, 1963). В этом направ­лении осуществлено поистине огромное число работ, большая часть которых основана на применении вероятностной логики в том смысле, как ее понимал Нейман (1956). Сюда относятся известные исследования Маккаллока и его школы (см. У. Маккаллок, 1965). Из советских нейрофизиологов значительный вклад в это направление внесен А. Б. Коганом и Е. Н. Соколо­вым (см. А. Б. Коган, 1962; 1967; А. Б. Коган и Е. Н. Соколов, 1965).

 Необходимо подчеркнуть, что все эти новейшие исследования хорошо согласуются с теоретическими обобщениями Н. А. Бернштейна (1966), который был одним из пионеров вероятностно-статистического подхода к изучению целостной деятельности нервной системы.

Опыт последних лет скорее всего подтверждает то обстоя­тельство, что дальнейший прогресс в строгом описании нейроди­намических отношений, связанных с процессами переработки ин­формации в головном мозгу, требует существенного обогащения формально-логического аппарата в плане все более конкретного и многообразного воплощения в нем принципов вероятности и не­прерывности. Однако это вовсе не означает «диалектизации» формальной логики, хотя несомненно свидетельствует о «диалек­тичности» объектов научного познания. Совершенствование фор­мально-логических средств есть необходимое условие построения все более адекватных моделей и теорий объекта. Противоречие между диалектической природой объекта и его формализован­ным теоретическим отображением постоянно разрешается лишь для того, чтобы возникнуть вновь — в иной плоскости и в иной форме; в этом заключается важнейшая особенность углубляюще­гося познания. Ни одна формализованная система не может быть абсолютно замкнута в самой себе; она всегда так или иначе на­ходится в постоянном «обмене» с другими системами знания и в конечном итоге — с эмпирическим материалом. Именно отно­сительная незамкнутость, незавершенность любой строгой тео­рии составляет внутреннее основание ее отрицания в более ши­роком теоретическом синтезе. Уже знаменитая теорема Гёделя отчетливо говорит об относительности, неполноте всякой форма­лизованной системы; но это должно быть отнесено и к тому ло­гическому аппарату, с помощью которого она построена.

Мы коснулись этой сложной проблемы в связи с тем, что не­которые философы пытаются истолковать отмеченные выше тен­денции совершенствования формальной логики в смысле диалек­тизации формальной логики, или, что в сущности то же самое, в смысле формализации диалектической логики [[27]].

Качественное отличие диалектической логики от формальной нельзя определять тем, что первая не соблюдает закон исклю­ченного третьего. Если бы это обусловливало главное различие между ними, то тогда нужно было бы признать, что в многознач­ной логике достигнута формализация диалектики. Однако дело обстоит сложнее, качественное различие между диалектической и формальной логикой определяется гораздо более глубокими основаниями, которые достаточно хорошо исследованы. Вместе с тем само развитие формальной логики порождает такие кон­цепции, в которых благодаря ограничению закона исключенного третьего преодолевается жесткость оценок типа «все или ниче­го». Примером этого как раз и может служить многозначная ло­гика, представляющая собой значительное достижение теоретиче­ской мысли [[28]].

Несмотря на то, что отношения между двузначной и много­значными логическими системами исследованы еще недостаточ­но[[29]], обоснованность представления двузначной логики в качест­ве частного случая многозначной логики в общем, по-видимому, не вызывает сомнений. Это открывает широкие горизонты для преобразований в сфере формальной логики. Здесь мы хотим подчеркнуть лишь принципиальную сторону дела: коль скоро мы переходим к п значениям истинности, где п допускает даже бесконечное число, формально-логический аппарат становится пригодным для отображения вероятностных отношений и может быть приспособлен для непрерывностного описания явлений. Тем самым прокладываются пути к решению новых задач в области моделирования деятельности мозга.

Нам хотелось бы подчеркнуть значительные возможности ис­пользования многозначной логики для построения более адекват­ных моделей нейродинамических отношений, ответственных за информационные процессы в головном мозгу (работа в этом на­правлении будет стимулировать, в свою очередь, возникновение новых концепций многозначной логики). В данном случае п зна­чений истинности может интерпретироваться как п состояний нервной подсистемы или даже отдельного нейрона. Современные нейроморфологические и нейрофизиологические представления дают серьезные основания для такой интерпретации в отноше­нии оценки функциональных состояний, например, подсистем коры головного мозга. Достаточно указать на принцип мульти-функциональности (или функциональной многозначности) архи­тектонических структур коры, который в настоящее время яв­ляется общепринятым (см. И. Н. Филимонов, 1964). Кроме того, новейшие нейрофизиологические обобщения все в большей сте­пени фиксируют внимание на взаимодействии двух форм нервных процессов — канализованных и волновых (по терминологии Н. А. Бернштейна, 1966). Раскрывается чрезвычайно существен­ная роль волновых, градуальных процессов — как на уровне от­дельного нейрона, так и на уровне межнейронных отношений — в информационной деятельности мозга (см. Г. Мэгун, 1965; Н. И. Гращенков, Л. П. Латаш, И.М. Фейгенберг, 1962; М. Брезье, 1966; А. Л. Бызов, 1966, и др.). «Градуальные ответы дендритов,— пишет М. Брезье,—не обязательно ведут к разрядам ней­ронов, но их модулирующее влияние может иметь решающее значение для определения «содержания сигнала» (М. Брезье, 1966 стр. 219) [[30]]. Все это указывает на весьма сложное сочета­ние в деятельности мозга принципов дискретности и непрерывно­сти, а следовательно, делает обнадеживающим подход к ее моде­лированию с позиций многозначной логики.

Когда моделирование ставит своей целью не столько имита­цию функций мозга, сколько расшифровку специфических осо­бенностей протекающих в нем процессов переработки информа­ции, оно оказывается перед чрезвычайно сложной проблемой. Суть последней заключается в том, что модель целостного функ­ционирования мозга должна строиться на основе строгого учета функционирования его разнообразных подсистем и элементов. Если иметь в виду, что каждая подсистема и каждый элемент являются, в свою очередь, самоорганизующимися системами и обладают, следовательно, относительно автономными програм­мами и что в человеческом мозгу даже по самым осторожным оценкам совершается в течение одной секунды около 1014 эле­ментарных операций (см. Г. Ферстер, 1965), то станет ясно, на­сколько недостаточен традиционный математический и логиче­ский аппарат для описания целостной деятельности мозга в ука­занном выше смысле.

По нашему убеждению, несмотря на некоторые успехи эври­стического программирования, полностью сохраняет свою акту­альность проблема, которую Б. В. Бирюков и    А. Г. Спиркин фор­мулируют следующим образом: «логика машины и логика моз­га» (Б. В. Бирюков, А. Г. Спиркин, 1964, стр. 118).

Прямое отношение к этому имеют факты «изумительной,—по словам Р. Сперри,— способности механизма мозга продолжать функционировать эффективно и относительно упорядоченно даже при весьма серьезных повреждениях в его структуре» (Р. Сперри, 1966, стр. 344). Можно указать на хорошо исследованные случаи, когда полная атрофия правого полушария мозга не при­водила тем не менее к серьезным нарушениям психических функ­ций (см. Weiss et al., 1956). Подобные факты ясно указывают на специфические особенности информационных процессов в голов­ном мозгу и, следовательно, на существенное отличие логических принципов их реализации от логических принципов функциони­рования вычислительной машины.

В этой связи заслуживает внимания точка зрения Эшби, ко­торый на примере организации выборки информации из памяти и далеко не прямой зависимости степени эффективности машины от ее усложнения показал важность учета различия самих прин­ципов переработки информации в мозгу и машине. «Несомнен­но,—пишет он,—что множество специальных приемов, исполь­зуемых мозгом при выполнении логических операций, еще предстоит открыть и исследовать...» (У. Р. Эшби, 1964, стр. 79). Со­гласно Эшби, коренное отличие мозга от машины состоит в при­сущем мозгу способе обработки большого количества информа­ции одновременно. К этому можно добавить, что оригинальной чертой деятельности мозга, требующей пристального внимания и расшифровки, является используемый им принцип синтеза ин­формации, переработка которой идет одновременно по огромно­му множеству каналов, и, что особенно важно,— принцип связи параллельно и последовательно осуществляемых информацион­ных процессов.

Современный уровень научных знаний дает серьезный повод думать, что существующие концепции формальной логики спо­собны описывать лишь некоторые фрагменты целостного функ­ционирования мозга или же некоторые интегральные результаты этого функционирования сами по себе. Но это означает, что це­лый ряд операций по переработке информации, действительно осуществляемых мозгом, не может быть описан ни на одном из известных логических языков и что продвижение вперед допу­стимо здесь связывать с возникновением новых концепций фор­мальной логики. Не исключено предположение, что целостное функционирование мозга сопряжено с такой логикой, в которой число значений истинности является переменной величиной. В этом случае использование системы многозначных логик в це­лях моделирования целостной деятельности мозга могло бы ока­заться весьма перспективным, на что указывают первые появив­шиеся в этом направлении исследования (мы имеем в виду преж­де всего работу Дж. Коуэна (1966), которую еще до ее опубли­кования положительно оценивал такой крупнейший в данной об­ласти специалист, как Мак-Каллок (1965), настоятельно под­черкивавший необходимость специального развития современной математики для того, чтобы она могла эффективно служить ре­шению биологических проблем и в особенности пониманию того, что происходит в нашем мозгу).

Возможность более адекватного описания нейродинамических отношений с помощью аппарата многозначной логики показыва­ет, в частности, следующее: развитие теории автоматов и форма­лизация нейрофизиологии вовсе не требуют так называемой диалектизации формальной логики (что является вообще, по нашему мнению, псевдопроблемой). В конечном итоге любой вид поведе­ния доступен формализации, хотя для этого может потребовать­ся дальнейшее усовершенствование самого логического аппара­та, с помощью которого она должна быть реализована. Перспек­тивы же такого усовершенствования безграничны, как безгра­ничен процесс познания. При этом следует ожидать, что ряд су­щественных изменений в формальной логике будет вызван под влиянием результатов нейрофизиологических исследований про­цессов переработки информации в головном мозгу.

 Обратимся теперь ко второй стороне проблемы физиологическо­го и логического, которая была охарактеризована нами в начале этого параграфа как описание логических процессов, протекаю­щих в голове человека, на языке нейрофизиологии. Сразу же уточним, что под логическими процессами мы имеем в виду в данном случае структурные инварианты мышления отдельного индивида или множества индивидов и, следовательно, речь идет о возможности их нейрофизиологической (нейродинамической) интерпретации. Возьмем простейший пример: когда я строю ряд содержательно различных силлогизмов первой фигуры, то при этом в моем головном мозгу осуществляются определенные нейродинамические отношения; причем все случаи этого рода имеют некоторый нейродинамический инвариант, который дол­жен быть сопоставлен с силлогизмом первой фигуры вообще как структурным инвариантом моего мышления. Каковы характери­стики указанного нейродинамического инварианта, каковы вооб­ще свойства нейродинамических отношений, ответственных за те или иные структурные инварианты нашего мышления? На эти во­просы современная нейрофизиология пока еще не в состоянии дать удовлетворительный ответ. Но отсюда еще не вытекает, что подобные вопросы неправомерны, ибо иначе мы должны были бы признать, что некоторый класс функций головного мозга принципиально недоступен физиологическим исследованиям. Научное познание по самой своей природе не может ограничи­ваться достигнутым и всегда обращено не только к ближайшим целям, но и к отдаленным перспективам, а постольку оно стре­мится выйти из хорошо проторенных русел связей между сло­жившимися теоретическими системами и в конечном итоге пре­образовать эти системы, достичь нового уровня знания.

Уместно, однако, поставить вопрос: допустимо ли вообще го­ворить о физиологическом (нейродинамическом) описании логи­ческих процессов? Убедительный ответ на этот вопрос предпола­гает крайне трудный анализ соотношений между такими поня­тиями, как «логическое», «психическое», «мышление» и др. Ак­туальность такого анализа очень велика, так как диктуется острой теоретической потребностью соотнесения (а в известной мере и интеграции) тех различных подходов к исследованию мышления (или аспектов его изучения в разных дисциплинах), число которых быстро возрастает. Последнее же обстоятельство имеет глубокое основание в современной теоретической и прак­тической деятельности. «Дальнейший прогресс научного позна­ния,—как справедливо подчеркивает П. В. Копнин,— в значи­тельной степени обусловлен тем, насколько глубоко и всесторон­не человек постигает законы функционирования самого мышле­ния. Кажется, никогда еще человечество не подходило так близ­ко к необходимости детального и глубокого изучения мышления, как сейчас» (П. В. Копнин, 1962, стр. 3).

То, что мышление стало объектом исследования многих дис­циплин, является вполне закономерным; это специально отме­чается многими авторами (П. В. Копнин, 1962; А. Н. Леонтьев, 1964, и др.). Можно добавить, что в ходе углубляющихся иссле­дований мышления будет возрастать роль пограничных областей между логикой и психологией, между кибернетикой, физиологи­ей, психологией, лингвистикой, логикой, семиотикой и т. д. (здесь возможны самые разнообразные связи и взаимопереходы), что приведет к новым оригинальным теоретическим синтезам. В част­ности, исследование соотношения физиологического и логическо­го требует выяснения соотношения между категориями психиче­ского и логического, выявления существенных связей между ними.

Общепризнано, что давняя проблема взаимоотношения пси­хологии и логики, психического и логического является крайне сложной и что она далека от удовлетворительного разрешения, несмотря на то, что обсуждалась в последнее время многими ав­торами (J. Piaget, 1953; Ж. Пиаже и Б. Инельдер, 1963 [[31]]; С. Л. Рубинштейн, 1957; А. X. Касымжанов, 1961; Т. П. Щедровицкий, 1964, Б. М. Кедров, 1969, и др.). Поэтому мы рассмот­рим лишь самую общую и принципиальную сторону вопроса.

К. Маркс метко назвал логику отчужденным мышлением (см. К.Маркс и Ф.Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956, стр. 625). Категория логического выражает определенные формы и закономерности мышления, абстрагированные от реаль­ного процесса мышления множества индивидов. А постольку эти формы и закономерности так или иначе, в той или иной мере про­являются в мышлении, следовательно, в психической деятельно­сти отдельного индивида. Неумение расчленить психологический и логический аспекты исследования мышления есть свидетельст­во теоретической незрелости. Но после того, как этот аналитиче­ский акт осуществлен, нельзя абсолютно противопоставлять один аспект другому, ибо между ними сохраняются (в большинстве случаев в неявном виде) существенные связи, питающие обе сфе­ры исследования. Мы разделяем в данном отношении точку зре­ния Ж. Пиаже, который подчеркивает тесное взаимодействие ло­гики и психологии; последнее, по его мнению, выражается, в ча­стности, в том, что логика дает психологу точный аппарат для описания исследуемых им мыслительных (интеллектуальных) процессов, а психология, в свою очередь, вскрывая структурные особенности этих процессов, не зафиксированные пока еще в су­ществующем логическом аппарате, тем самым стимулирует даль­нейшее развитие логики, т. е. усовершенствование логического аппарата [[32]].

Когда подчеркивают общественную сущность мышления и тот факт, что формы мышления не являются чисто личным до­стоянием индивида, то отсюда не следует, что они вообще не яв­ляются его достоянием. В некоторых отношениях чрезмерное аб­страгирование от индивидуального мышления способно лишь урезать возможности логического исследования. Достаточно хотя бы указать на тот случай, когда изучается процесс мышле­ния какого-нибудь выдающегося специалиста-логика, в ходе ко­торого он добивается новых результатов.

 В мышлении индивида логические формы, как правило, не выступают в чистом виде; они отягощены чувственным и эмоцио­нальным содержанием и сами зачастую фигурируют лишь в ка­честве момента в сложном спектре целостной психической дея­тельности. Мышление далеко не равнозначно логическому про­цессу, если понимать под последним известные формально-логические процедуры. Реальное мышление, как это совершенно ясно, не укладывается и никогда не сможет быть окончательно уло­жено в рамках этих процедур, даже если учесть, что они будут постоянно обогащаться. И это косвенно указывает на неисчерпае­мость объективных структур развивающейся действительности, частью которой являемся мы и наш мозг как орган моделирова­ния этой действительности.

В чувственных, эмоциональных и интуитивных составляющих процесса мышления как раз и проявляется способность мышле­ния фиксировать и воспроизводить любые объективные структу­ры, в том числе и структуры нейродинамических систем нашего мозга, которые ответственны за процессы мышления, включая и его подсознательный базис. В связи с этим трудно согласиться с предположением В. М. Глушкова (19636), что мозг работает на основании конечного числа правил. Такое допущение может быть принято только при условии, если мы берем не мозг вообще, а мозг данного человека при решении конкретной задачи. В про­тивном случае мы должны будем наперед ограничить творческие возможности человеческого мышления и их эволюцию, для чего нет достаточных оснований.

Таким образом, все известные логические структуры  (т. е. фиксированные в современных системах формальной логики) полностью включены в сферу психической деятельности реаль­ных индивидов. Нет таких логических структур (известных со­временной логике), которые бы не были представлены в мысли­тельных процессах, осуществляемых реальными индивидами (по крайней мере, в мыслительных процессах одного из них). В этом смысле все логические структуры (логическое вообще) обяза­тельно выступают в субъективной (идеальной) форме или в форме бессознательного и могут рассматриваться как личност­ные и межличностные инварианты некоторого подкласса психи­ческих явлений, другими словами, как структурные инварианты мышления множества личностей (это множество может заклю­чать в численном отношении от одной личности до всех). Реаль­ное мышление, которое, по словам Ф. Энгельса, «существует только как индивидуальное мышление многих миллиардов про­шедших, настоящих и будущих людей» (К, Маркс и Ф. Эн­гельс. Сочинения, т. 20, стр. 87), потенциально содержит в себе сложную иерархию не выявленных пока логических структур, о богатстве которых заставляют думать принципы диалектики. Подчеркивая необходимую включенность логических структур в психическую деятельность, следует указать на то, что один из гносеологических источников объективного идеализма заключал­ся в отрыве логического от психического.

Итак, логические структуры обязательно присущи психиче­ской деятельности. Однако они могут быть представлены также и в материальной форме, т. е. воспроизведены в знаковых или иных (например, технических) системах. Логические структуры отображают объективные соотношения вещей, выражают неко­торые универсальные для определенной предметной области или же обладающие высокой степенью общности объективные струк­туры. Постольку, будучи всегда представлены в формах психи­ческой деятельности индивида, они имеют более глубокое осно­вание в самой объективной действительности (частью которой, подчеркнем это еще раз, является познающий индивид и его го­ловной мозг). Внепсихическая представимость логических струк­тур собственно и сделала доступным создание вычислительных машин, способных имитировать во все расширяющемся диапа­зоне мыслительные функции головного мозга.

Однако для нас сейчас важно то обстоятельство, что все фик­сируемые современной логикой формы и операции имеют так или иначе субъективную форму существования, содержатся в психической деятельности индивидов (хотя бы в мыслительной деятельности специалистов-логиков!). А это дает основание счи­тать принципиально возможным описание любых логических структур на языке нейродинамических отношений. Такого рода нейродинамическая интерпретация носит формальный характер и является значительно более простой задачей в сравнении с нейродинамической интерпретацией субъективных явлений с их содержательной стороны. Понятие, суждение, умозаключение как формы мысли гораздо легче описать в терминах мозговой нейродинамикн, чем установить нейрофизиологический эквива­лент отлитых в эти формы содержательно-конкретных мыслей.

Исходя из принципа взаимооднозначного соответствия субъ­ективных явлений и их нейродинамических эквивалентов, о ко­тором шла речь выше, любая логическая структура или опера­ция может быть представлена в виде межличностного инвариан­та определенного подкласса психических явлений; последний же следует поставить во взаимооднозначное соответствие с не­которым межличностным нейродинамический инвариантом. Та­ким путем можно говорить об искомых нейрофизиологических эквивалентах, например, суждения вообще, умозаключений, той или иной структуры и т. п.

Диалектико-материалистический подход к пониманию логи­ческих структур и операций обязывает всюду прослеживать их обусловленность объективными отношениями. И если логические формы и операции имеют необходимое основание в практиче­ской деятельности индивидов, то они должны иметь свое осно­вание и в мозговой нейродинамике, поскольку в ней воплощены алгоритмы и программы практических действий субъекта, ко­торые формируются и преобразуются всей совокупностью со­циальных условий его бытия.

В. И. Ленин подчеркивал, что логические фигуры выражают «самые обычные отношения вещей» (В. И. Ле-нин. Полное собрание сочинений, т. 29, стр. 159), что «практика человека, миллиарды раз повторяясь, закрепляется в сознании человека фигурами логики» (В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 29, стр. 198). Это миллиардное повторение одних и тех же спо­собов действий, закрепляясь в логических фигурах, имеет свое выражение и в сложившихся на этой основе формах нейродина­мических отношений, которые можно было бы назвать нейродинамическими квазифигурами.

Нужно согласиться с А. X. Касымжановым, который вслед за Ж. Пиаже (1956, 1965) отмечает, что «в нервно-мозговых структурах способность к мышлению заложена лишь в виде задатка» (А. X. Касымжанов, 1962, стр. 140) и что «логические структуры не даны готовыми в качестве следов в нервной си­стеме, иначе они должны были бы проявляться во всей полноте с момента рождения» (там же, стр. 128). Нейродинамические структуры, эквивалентные логическим структурам, действитель­но складываются у ребенка под влиянием общественной среды, по мере овладения практическими действиями и речью; они ус­ложняются затем на протяжении жизни человека.

Следует иметь в виду, что все эти вопросы являются не толь­ко предметом абстрактно-общетеоретического обсуждения. Физи­ологи давно уже предпринимают экспериментальные попытки исследования логических процессов. Еще И. М. Сеченовым была поставлена смелая задача: «определить физиологические экви­валенты для всех членов словесной мысли, указать на факторы, из которых возникает мысль, и найти в свойствах этих факторов разгадку всех характерных особенностей мысли» (И. М. Сече­нов, 1947, стр.379).

В частности И. М. Сеченов пытается в самом общем виде определить физиологические эквиваленты субъекта и предиката всякого суждения, а также ряда других формальных единиц абст­рактного мышления.

 Эти начинания И. М. Сеченова имели многочисленных после­дователей [[33]]. Существует большое число экспериментальных ис­следований, в результате которых предпринимаются попытки фи­зиологического описания (в терминах рефлекторной теории И. П. Павлова) отдельных логических форм и операций. Эти ра­боты, разумеется, невозможно игнорировать; они содержат важ­ные рациональные моменты, которые должны быть развиты. Даже беглый обзор этих работ занял бы много места. Поэтому мы ограничимся лишь указанием на некоторые из них (Н. И. Красногорский, 1939; В. Д. Волкова, 1953; Л. А. Шварц, 1954; В. П. Протопопов и Е. А. Рушкевич, 1956; М. М. Кольцова, 1958; Е. И. Бойко, 1961; Е. И. Бойко с соавт., 1961; Е. А. Рушке­вич, 1966; В. Б. Иванов, 1967, и др.). В равной мере существует значительное число теоретических исследований, опирающихся на экспериментальные данные пав­ловской школы, в которых специально ставится и обсуждается возможность физиологического объяснения отдельных логиче­ских форм и процессов (V. Tardy, 1957; J. Janousek, 1957а; J. Linhart, 1958; Я. Рейковский, 1960; Е. Menert, 1960; М. Gordon, 1962, и др.). Остановимся кратко на некоторых из них.

Интересную попытку связать нейрофизиологический аспект деятельности мозга с логическим предпринял польский философ Мечислав Гордон, рассмотревший проблему обоснования правил индуктивного вывода в плоскости их обусловленности результа­тами практических действий и, соответственно, нейрофизиологи­ческими механизмами мозговой деятельности. Не вдаваясь в де­тали статьи М. Гордона и обсуждение спорных положений, отме­тим ценность произведенного им анализа; опираясь на физиоло­гию высшей нервной деятельности, он стремится показать, ка­ким образом в процессе филогенеза сложились нервные меха­низмы, обеспечивающие адекватные обобщения и как они реали­зуются в «онтогенетической структуре временных связей», выра­жающей жизненный опыт субъекта.

В работе Я. Рейковского на основе обобщения эксперимен­тальных данных павловской школы дается подробное обсужде­ние вопроса о физиологическом объяснении общих признаков понятия как логической формы. Это исследование Я. Рейковско­го положительно оценивается советским логиком Д. П. Горским (1960).

Наиболее обширной работой, специально посвященной проб­леме физиологического истолкования логических процессов, яв­ляется книга чехословацкого философа Е. Менерта, заслуга ко­торого состоит в том, что он широко поставил эту проблему и тем самым привлек к ней внимание. Вместе с тем в книге Е. Менер­та, ставшей предметом подробного обсуждения (см. Filosoficky Casopis, 1962, № 5), наряду с интересными мыслями, содер­жится немало спорных, а то и просто, на наш взгляд, оши­бочных положений. В качестве примера можно указать на ис­ходный принцип Е. Менерта о мышлении как высшей форме дви­жения материи (этот пункт был подвергнут нами критическому обсуждению в параграфе 5) или на квалификацию логического мышления в качестве «физиологической нормы», а нелогичного мышления как «патологического отклонения» (Е. Menert, 1960, s. 12). Од­нако нельзя согласиться с теми критиками Е. Менерта (см. J. Веranek, 1961), которые вообще не видят ничего рационального в его книге и категорически отрицают правомерность самой по­становки проблемы о физиологической интерпретации логиче­ских процессов.

Не вступая в полемику с такого рода критиками (ибо это воз­вратило бы нас ко многим уже обсуждавшимся выше вопросам), подчеркнем в заключение следующее. Поиски нейрофизиологи­ческих подходов к объяснению (описанию) логических структур и операций не являются случайными, они выражают давнюю и все более настоятельную потребность естественнонаучной мысли понять основные формы деятельности нашего мозга. Поскольку логические структуры и операции абстрагируются из мышления как такового и, следовательно, внутренне присущи ему, вполне естественно связывать их с определенными формами деятельно­сти мозга (описываемыми в нейрофизиологических терминах). Речь идет о признании принципиальной возможности того, что любая форма пли операция, фиксируемая и используемая совре­менной формальной логикой, способна получить свою нейродинамическую транскрипцию. Это — реальная проблема, которая ждет разработки.

 Обе изложенные выше тенденции научного познания, т. е. опи­сание нейродинамических отношений на языке логики и описа­ние логических отношений на языке нейрофизиологии, как уже отмечалось, почти не соотносятся друг с другом. Между тем они должны быть соотнесены и теоретически увязаны. Уже то обстоя­тельство, что описание нейродинамических отношений на языке логики принесло определенные плоды и стало общепризнанным подходом к изучению функций мозга, недвусмысленно указывает на обратную связь, ибо результаты такого описания так или ина­че должны сопоставляться и действительно сопоставляются с фактами нейрофизиологии. Уже в рамках этого направления исследований неявно производится обратный переход от нейро­физиологических данных к абстрактным «нервным сетям», что мы видели у Дж. фон Неймана. Когда такого рода обратный переход становится явным, делается исходным пунктом исследо­вания, мы получаем то, что с полным правом можно назвать описанием логических отношений на языке нейрофизиологии. Правда, здесь мы незаметно попадаем в замкнутый круг, если ограничиваемся простым дублированием логических схем нейро­физиологическими или наоборот. Выход из этого круга заклю­чается в том, чтобы каждое из двух направлений исследования исходило из независимого базиса и чтобы сопоставлялись ре­зультаты, полученные на этих независимых путях; такое сопо­ставление перестанет быть простым дублированием одного и того же и позволит эффективно корректировать каждый из про­тивоположно направленных поисков, но имеющих в конечном итоге одну и ту же цель — познание закономерностей информа­ционных процессов в головном мозгу. Практически это должно означать резкий подъем нейрофизиологических исследований структурных инвариантов мышления (что, конечно, является; чрезвычайно сложной задачей), ибо это направление со вре­мен И. М. Сеченова продолжает оставаться в зародышевом со­стоянии.

Сопоставление определенных логических структур (взятых, в качестве модельного отображения реальных фрагментов дея­тельности мозга) с соответствующими им формами нейродина­мических отношений опирается на принцип изоморфизма. Фак­ты рассогласования указывают на недостаточность используе­мой логической модели и на необходимость ее усовершенствова­ния. Однако и в этом случае модель способна отображать неко­торые частные формы нейродинамических отношений (как это имело место с «нервными сетями» Маккаллока-Питтса), что позволяет и здесь говорить об изоморфизме логических структур и некоторых форм нейродинамических отношений.

Обсуждение вопроса подводит нас в этом пункте близко к взглядам Ж. Пиаже, который писал: «Если параллелизм между фактами сознания и физиологическими процессами зависит от изоморфизма между импликативными системами значений и ма­териальными системами причинного порядка, то в таком случае, очевидно, что этот параллелизм влечет за собой также не только дополнительность, но в конечном счете и обоснованную надеж­ду на установление изоморфизма между органическими и логи­ко-математическими схемами, используемыми в абстрактных мо­делях» (П. Фресс, Ж. Пиаже, 1966, стр. 193). Следует согласить­ся с Ж. Пиаже в том отношении, что описание деятельности головного мозга на языке нейрофизиологии и на языке логико-математических моделей создает такой тип дополнительности (от­личный от физических описаний в квантовой механике), который допускает установление отношения изоморфизма и при котором, интерпретация одного вида описания посредством другого ста­новится важным условием продвижения нашего познания зако­номерностей информационных процессов, осуществляемых чело­веческим мозгом.

 

§ 20. Психическое и соматическое

 

Вопрос о взаимоотношении психического и соматического есте­ственным образом входит в психофизиологическую проблему, занимая в то же время одно из центральных мест в медицине (как в сфере ее клинических, так и в области ее профилактиче­ских целей); и это понятно, поскольку медицина имеет дело с че­ловеком, который, не переставая быть организмом, является прежде всего социальным существом, личностью. Категории бо­лезни и здоровья поэтому с необходимостью включают и сома­тический и психический аспекты, что обнаруживается уже у са­мых истоков медицины.

Вопрос о взаимоотношении психического и соматического преследовал медицину на всем ее историческом пути, видоизме­няя свое содержание в зависимости от уровня накопленных зна­ний и тех мировоззренческих и методологических позиций, с ко­торых его рассматривали. На нынешнем этапе развития науки он приобрел, однако, повышенную актуальность, что обусловле­но многими особенностями нынешнего этапа развития медицины, а в известной мере и всего научного познания в целом. Среди них следует, прежде всего, отметить нарастающие интеграцион­ные тенденции как между медициной и теми науками, с которы­ми она была раньше крайне слабо связана, так и внутри медици­ны, насчитывающей сейчас свыше трехсот относительно самостоя­тельных отраслей. Эта богатая разветвленность аналитических исследований, будучи несомненным показателем успехов позна­ния, сама по себе еще не в состоянии обеспечить достижения стра­тегических целей медицины. Для этого необходимы новые фунда­ментальные обобщения относительно целостной жизнедеятель­ности человеческого организма в норме и патологии, и есть осно­вания полагать, что медицина стоит на пороге таких обоб­щений.

Взаимоотношение психического и соматического находится в фокусе целостного подхода к жизнедеятельности человека. Ис­следование психо-соматических корреляций предполагает коор­динацию и интеграцию самых разнообразных методов, комплекс­ные усилия психиатров и интернистов, представителей различ­ных отраслей теоретической и клинической медицины и смежных с нею областей знания. Здесь предстоит большая теоретическая работа, поскольку ставится задача совмещения различных мето­дов исследования и синтезирования результатов изучения объек­та в разных плоскостях. В такой ситуации становится совершен­но неизбежным основательное обсуждение методологических во­просов. С другой стороны, анализ материалов из области пси­хосоматических взаимоотношений представляет большой фило­софский интерес, особенно при попытках осмыслить проблему человека с ее естественнонаучной стороны и стремлении выявить существенные зависимости между социальным и естественнона­учными аспектами исследования человеческой личности.

Опираясь на анализ, произведенный в предыдущих главах, по­пытаемся рассмотреть некоторые методологические аспекты ис­следований психосоматических взаимоотношений и оценить их философское значение.

Выше (в параграфе 7), исходя из задач разработки психофизиологи­ческой проблемы, мы разделили все множество физиологических явлений на два класса: нейрофизиологические и соматические. При этом была отмечена условность такой классификации и в то же время ее правомерность для определенных целей, ибо теоре­тическое расчленение нейро-соматического единства имеет свое объективное основание (нервные образования обладают специ­фическими функциями в сравнении со всеми остальными цитоло­гическими структурными компонентами организма; это касается прежде всего особой роли нервных образований в процессах ре­гуляции и управления как целостной системой организма, так и ее подсистемами). В такой же мере имеет свое объективное ос­нование подразделение болезней на соматические, нервные и пси­хические, хотя слишком жесткое их противопоставление неизбеж­но ведет к упрощенчеству.

Анализ нейро-соматического единства является обязательным условием разработки психо-соматической проблемы. Любые исихо-соматические взаимоотношения необходимо опосредованы нейрофизиологическими факторами. Поэтому теоретическое уяс­нение психо-соматических корреляций (в отличие от чисто эмпи­рических сопоставлений) предполагает предварительный анализ, с одной стороны, психо-нейрофизиологических, а с другой — нейро-соматпческих корреляций, чтобы в итоге всякое соответствие психических явлений соматическим (или наоборот) могло прой­ти через нейрофизиологическую интерпретацию. Учитывая это требование, мы тем самым значительно усложняем характер ис­следования, но зато получаем надежду на подлинно теоретиче­ское упорядочение этой проблематики. Подчеркнем, что в настояв­шее время исследование психосоматических взаимоотношений включает множество уровней и плоскостей анализа, зачастую сливающихся друг с другом, крайне слабо дифференцируемых и, следовательно, недостаточно осознанных теоретически. Это обусловлено прежде всего чрезвычайной сложностью, многопла­новостью проблемы; однако известная диффузия понятий, кото­рая на первых порах, по-видимому, неизбежна, должна постепен­но устраняться, что может быть достигнуто благодаря четкому выделению основных направлений исследования и их последую­щей координации.

Так как вопрос о соотношении психического и нейрофизиоло­гического подробно обсуждался нами раньше, мы не будем на нем специально останавливаться (используя в дальнейшем лишь результаты этого обсуждения) и сосредоточим внимание на ряде существенных и подлежащих, на наш взгляд, четкому аналити­ческому вычленению аспектов исследования психо-соматических взаимоотношений. Но предварительно сделаем несколько заме­чаний, касающихся необходимости более точной дифференцировки понятий психического и соматического.

В содержательной статье Д. Д. Федотова, посвященной во­просам психо-соматических взаимоотношений, можно прочесть, что «психическое и соматическое неотделимы друг от друга» (Д. Д. Федотов, 1963, стр. 16). Это утверждение нельзя признать достаточно четким. Действительно, всякое психическое явление неотделимо от соматического, ибо оно необходимо связано с теми или иными соматическими сдвигами, возникающими во внутрен­них органах и их системах, в органах, осуществляющих направ­ленный во вне двигательный акт, в речевой системе, наконец, в гуморальной среде того комплекса нейронов, активность кото­рого проявляется в виде субъективного переживания. Но вместе с тем общеизвестно, что далеко не всякое соматическое измене­ние отображается в психической сфере или непосредственно свя­зано с ней. И в этом отношении соматическое «отделимо» от пси­хического. Некоторые соматические изменения не охватываются психической регуляцией, протекают с высокой степенью автоно­мии или даже совершенно автономно по отношению к психиче­ским процессам, особенно если иметь в виду сознательно-психи­ческие процессы. Все это указывает на необходимость много­планового рассмотрения проблемы психо-соматических взаимо­отношений.

Прежде всего следует осмыслить следующие два аспекта психсоматической проблемы. Во-первых, каковы особенности не­посредственного психического отображения внутренних состояний организма по сравнению с психическим отображением в той же форме внешних объектов; как относится содержание субъектив­ных переживаний, вызванных внутренними соматическими изме­нениями в организме, к объективному содержанию этих внутрен­них изменений. И, во-вторых, каковы характер и механизм воз­действия соматических изменений на психическую сферу и ка­ковы характер и механизм обратных воздействий психических изменений на соматическую сферу. Попытаемся в самых общих чертах рассмотреть каждый из этих взаимосвязанных аспектов исследования психо-соматических взаимоотношений.

Выясняя особенности непосредственного психического отобра­жения внутренних изменений в организме, мы будем иметь в виду лишь субъективно оформленное психическое отображение, отвлекаясь от анализа бессознательно-психических процессов (которые, несомненно, играют исключительно важную роль в отображении внутренних состояний организма и управлении ими; такого рода отвлечение от весьма существенного обстоя­тельства диктуется двумя мотивами: во-первых, подавляющей сложностью проблемы и необходимостью как-то расчленить ее, чтобы сделать возможным анализ; во-вторых, принятой нами плоскостью рассмотрения вопроса, при которой внимание акцен­тируется именно на субъективных проявлениях мозговой деятель­ности). Такой подход, как уже отмечалось, имеет достаточное основание, поскольку субъективно оформленные психические яв­ления представляют особый тип мозговых информационных про­цессов, связаны со специфическим классом мозговой нейродина­мической активности, отличной от того класса мозговой нейроди­намической активности, которая ответственна за бессознательно-психические явления.

Субъективные явления, отображающие внутренние измене­ния в организме, также имеют свои нейродинамические эквивален­ты типа |V| (см. параграфы 17 и 18). Однако по всей вероятности эти ней­родинамические эквиваленты, продуцируемые многообразными потоками интероцептивных импульсов, имеют свои существенные особенности по сравнению с нейродинамическимн системами того же типа, образованными по экстероцептивной линии. Это прояв­ляется в отличии способа психического отображения внутренних состояний организма от способа психического отображения внеш­них объектов. Если во втором случае имеет место преимуществен­но образное отображение, то в первом — необразное отображение. Так называемые темные ощущения (по И. М. Сеченову), болевые ощущения, всевозможные чувственно-эмоциональные отображе­ния соматических изменений в организме не являются образами в точном смысле слова [[34]]. Многие субъективные переживания такого рода отображают объективные соматические изменения в чрез­вычайно генерализованной форме, в которой «сняты» локальные характеристики и выражается лишь состояние организма в це­лом (ярким примером этого может служить чувство жажды, отображающее дошедшее до определенной степени сокращение воды в организме; как полагают некоторые авторы (см. М. В. Strauss, 1958) информация об уменьшении объема внутри­клеточной и межклеточной жидкости интегрируется преимущест­венно на уровне гипоталамуса). Но и в том случае, когда подоб­ные переживания отображают довольно четко локализованные соматические изменения (например, боль в области сердца), они не могут быть причислены к категории образов. Этот вид субъек­тивных отображений правильнее было бы называть чувственны­ми знаками, поскольку в них не воспроизводится объект в его собственных формах, а лишь содержится специализированное указание на него. Боль в области сердца не является образом определенных нейро-соматических сдвигов в тех или иных участ­ках сердечной мышцы и т. п. Это — чувственный знак наступив­ших функциональных сдвигов отрицательного характера, обус­ловливающий в силу своей специализированной формы ту или иную щадящую реакцию организма. То же самое относится к чувству голода, тошноты, усталости и т. п., которые, будучи субъективными явлениями, находятся в определенном соответст­вии с объективными сдвигами во внутренней среде организма и стимулируют его целесообразные реакции.

Пристальное рассмотрение подобных фактов должно приве­сти к выводу, что не все чувственные отображения являются об­разами и что необходим гносеологический анализ различных ви­дов чувственных отображений в плане выявления характера их соответствия своим объектам (ибо в гносеологическом отно­шении разработка типологии отображений, типологии соответст­вий имеет первостепенное значение; это диктуется к тому же на­сущными теоретическими потребностями естественных наук и по­лучило уже свое выражение в области математики и кибернети­ки). Для грубого различения крайних типов чувственных ото­бражений допустимо использовать термины «чувственный образ» и «чувственный знак»[[35]]. Во всяком случае при исследовании спе­цифики чувственного отображения процессов, происходящих во внутренней среде организма, такое различение становится край­не необходимым.

В принципе понятно, почему в ходе биологической эволюции развилось необразное отображение внутренней среды организма (на это обращает внимание П. В. Симонов (1962), подчеркивая, что не только животным, но и в большинстве случаев человеку было бы просто бесполезно иметь образы своих внутренних ор­ганов или процессов, идущих во внутренней среде организма). Целесообразность необразного отображения связана с тем, что оно сразу же выступает для организма, как правило, в специализированной мотивационной форме, т. е. в форме побуждения, по­требности, стимула к определенному действию. Это во многих отношениях справедливо и для человека, хотя здесь уже единый для животного континуум «субъективное состояние-действие» в значительной степени диссоциируется и субъективное состоя­ние, отображающее внутренние сдвиги в человеческом организ­ме, способно либо вовсе утратить свой чисто мотивационный ха­рактер, либо быть подавлено в качестве побуждения, выполняя свою мотивационную функцию подспудно, в общем балансе пси­хических процессов. У человека субъективные переживания, выз­ванные внутренними соматическими изменениями, могут поэто­му приобретать чисто «отображающий» характер, т. е. терять не­посредственную связь с действием и получать многообразную мыслительную интерпретацию, которая формирует мотивы уже на уровне «произвольных» действий.

 Кроме того нужно учиты­вать особенности человеческого способа субъективного отобра­жения вообще (т. е. всякого сознательного акта), связанные с единством противоположных модальностей «я» и «не-я» и спо­собностью их переменного соотнесения. Эти особенности связа­ны с возможностью непрестанного расширения диапазона субъ­ективного отображения внутренней среды человеческого орга­низма, но вместе с тем и с возможностью усиления аберраций этого отображения; достаточно указать на такой психопатологиче­ский феномен, как аутовисцероскопические галлюцинации (см. В. Г. Полтавский, 1965), при которых больные «видят» свои внутренние органы и протекающие в них процессы, а также на целый ряд других близких к ним психопатологических прояв­лений.

В последнее время становится особенно заметным несовер­шенство способа психического (субъективного) отображения внутренней среды организма у человека. Необразное и зачастую лишь генерализованное отображение внутренней среды организ­ма наряду со своей целесообразностью нередко обнаруживает теперь и свои отрицательные стороны. Несовершенство психиче­ского отражения внутреннего «хозяйства» организма, которое в медицинских целях пока еще с большим трудом (а в ряде слу­чаев лишь крайне незначительно) компенсируется с помощью специальных научных методов, проявляется в том, что многие жизненно важные соматические изменения либо вовсе не отобра­жаются в субъективной сфере, либо отображаются более или ме­нее явно лишь тогда, когда патологические процессы и разлад гомеостазиса зашли слишком далеко (с этим связаны, в частно­сти, трудности ранней диагностики злокачественных новообразо­ваний и  т. д.).

Нужно указать также на полную недоступность для непо­средственного субъективного отображения целого ряда подси­стем организма и почти всех частей и узлов этих подсистем, ото­бражение и управление которыми протекает на допсихическом уровне. Мы способны ощутить резкое усиление сердцебиения, но неспособны ощутить резкого повышения желудочной секреции. Мы ощущаем свое сердце в крайне генерализованном виде и то боль­шей частью лишь потому, что оно обладает высокой двигатель­ной активностью. Но мы совершенно не в состоянии ощутить сер­дечный клапан своего сердца или другую его анатомически опре­деленную часть, хотя периодическая способность к такого рода отображениям была бы для некоторых из нас крайне полезной. Правда, эта способность, в свою очередь, имела бы свои отрица­тельные последствия, как, впрочем, каждая наша новая способ­ность. Была ли бы такая способность в целом выгодна лично­сти, повысила ли бы она саморегуляторные качества человече­ского организма — это открытый вопрос. Во всяком случае, унас­ледованный нами биологический базис явственно вступает в про­тиворечие с растущими социальными потребностями, и это про­является, в частности, в недостаточно адекватном психическом отображении внутренней среды организма, что значительно за­трудняет использование современных медицинских средств для эффективной борьбы со многими видами патологических про­цессов.

Отметим некоторые связанные с этим особенности интероцептивной сигнализации. Внутренние рецепторы не являются ди­стантными, они не выступают активными организаторами сигна­лов в такой же степени, как, например, органы зрения или слуха. Они жестко привязаны к своей соматической зоне, имеют огра­ниченный «кругозор», слабо корелированы друг с другом. Вы­ход в психическую сферу интероцептивной сигнализации от тех или иных органов, как правило, многофазно опосредован слож­ной цепью висцеральных рефлексов (висцеро-висцеральных, висцеро-вазомоторных, висцеро-секреторных и др.), что нередко при­водит к возникновению крайне диффузных или ложно локализуе­мых ощущений. В дополнение к этому можно указать на всевоз­можные случаи аберрации психического отображения соматиче­ской сферы, связанные с нарушениями в области вегетативной нервной системы (см. А. М. Гринштейн, 1947; Г. Д. Лещенко, 1947; И. И. Русецкий, 1958; И. И. Шогам, 1964; Д. Г. Шеффер, 1965, и др.). Из их числа выделяются такие нарушения, при ко­торых настойчивые жалобы больного не находят объективного подтверждения при самом тщательном обследовании; сюда от­носится, по всей вероятности, хорошо известный в клинике внут­ренних болезней и психиатрической клинике сенестопатический синдром (см. К. А. Скворцов, 1964).

Степень адекватности содержания субъективного пережива­ния, вызванного соматическими изменениями, объективному со­держанию этих изменений может определяться в большинстве случаев лишь по вероятностному принципу. Отношение симпто­мов субъективного плана и их объективной патологической ос­новы носит, как правило, взаимно-многозначный характер (один и тот же симптом наблюдается при различных патологических изменениях; одно и то же патологическое изменение дает раз­личные симптомы); оба ряда явлений коррелируются обычно на основе клинического анализа, требующего большого опыта и искусства.

До сих пор у нас шла речь о той категории соматических больных, психика которых остается в пределах нормы. При пси­хических заболеваниях или кратковременных психотических со­стояниях, связанных тем не менее с церебральной патологией, ха­рактер непосредственного психического отображения внутренних соматических сдвигов существенно изменяется в сторону сниже­ния и нарушения адекватности, что должно составить предмет специального исследования[[36]].

Второй аспект психо-соматических взаимоотношений (имею­щий целью исследование принципов и механизмов воздействия психического на соматическое и, наоборот, соматического на пси­хическое) затрагивает многие стержневые проблемы психиатрии и медицины в целом. На первом плане здесь стоят задачи изуче­ния и лечения соматогенных психозов и так называемых психо­генных соматических заболеваний. Правомерность выделения этих двух групп болезней сейчас вряд ли может подвергаться сомнению, хотя такая классификация и нарушает классические «сферы влияния», сложившиеся между разными отраслями ме­дицины.

Весь исторический опыт медицины свидетельствует о тесней­шей взаимообусловленности психической и соматической сфер как в норме, так и в патологии. Однако чрезвычайная сложность, «многослойность» каждой из этих сфер обусловливает большие теоретические трудности при попытках осмыслить и упорядочить то множество сливающихся и пересекающихся линий эмпириче­ских корреляций, которые порождены и питаются, с одной сторо­ны, клиническими наблюдениями, а с другой — повседневным житейским опытом. Поэтому четкое аналитическое вычленение основных плоскостей и аспектов исследования, разьятие на ос­новные элементы эмпирически сложившихся конгломератов представляется нам сейчас первостепенной методологической задачей.

В этой связи, как нам кажется, целесообразно выделить два аналитических направления. В первом из них в качестве исход­ного базиса принимается соматическая феноменология, и мысль движется от нее к всевозможным нормально-психическим и патопсихическим феноменам,    т. е. корреляции устанавливаются исходя из соматического, принятого за «систему отсчета». Во вто­ром — наоборот — в качестве исходного базиса принимается пси­хическая (в том числе и патопсихическая) феноменология, и поиск идет от нее к установлению корреляций с соматическими факторами различного уровня и различной системности (биохи­мического, клеточного, органного, организменного).

Разумеется, в натуре психическое и соматическое составляют такого рода связь, для адекватной характеристики которой не­достаточно использования понятий прямой и обратной связи и циклической зависимости, ибо на самом деле она сложнее и мно­гообразнее. Но именно в силу необходимости понять эту слож­ность, продвигаться шаг за шагом в ее освоении, мы должны корректно упрощать ее, оставляя себе свободу маневра для после­дующих уточнений и интегративных преобразований. В этом отношении теоретическая работа и новые экспериментальные исследования в каждом из двух указанных направлений будут служить целям четкого и «послойного» упорядочения всего мате­риала, относящегося к психо-соматическим (или сомато-психиче-ским) корреляциям; продвижение в каждом из противополож­ных направлений означает постольку продвижение в направле­нии их слияния.

При этом установление как сомато-психических, так и психо­-соматических корреляций должно выделять два аспекта из об­щего им фона, а именно: аспект «отображения» и аспект «дейст­вия». Под первым имеется в виду описание тех или иных соот­ветствий между специфическими изменениями в одной сфере и определенными феноменами из другой сферы; под вторым — «механизм» воздействия специфических изменений в одной сфе­ре на соответствующие изменения в другой сфере. Всякое «ото­бражение» является, конечно, в рассматриваемой области результатом «действия», а «действие», в свою очередь, сопровож­дается «отображением». Выделение указанных аспектов призва­но облегчить учет сложности реального процесса психо-сомати­ческих взаимоотношений. Акцент на первом или втором аспекте делается в зависимости от частных целей в общей познаватель­но-практической деятельности. Так, например, в диагностических целях может превалировать аспект «отображения»; наоборот, при разработке более эффективных лечебных мероприятий центр тяжести переносится на аспект «действия».

Исследования в сомато-психическом направлении охватыва­ют не только те состояния личности, которые расцениваются как болезнь, но и все прочие состояния, которые можно обозначить как здоровье. Другими словами, допустимо говорить о сомато-психических (как, впрочем, и о психо-соматических) корреляци­ях вообще. В этом плане прямое или косвенное отношение к делу имеют данные генетики, антропологии, материалы о конституцио­нальных особенностях человека и все прочие данные, говорящие о тех или иных соматических параметрах человеческого организ­ма (как генетически заданных, так и онтогенетически приобре­тенных). В определенном смысле справедливо утверждать, что соматическая оригинальность личности должна коррелироваться с психической оригинальностью личности.

В настоящее время можно считать установленным наличие сильной генетической обусловленности ряда существенных сто­рон психического развития личности. Генетически заданные со­матические параметры личности (идентифицируемые на различ­ных уровнях: биохимическом и морфологическом) выступают сейчас во многих исследованиях в качестве исходного пункта установления корреляций с психическими свойствами человека.

 Сюда относятся, например, довольно отчетливые корреляции между нарушением обмена протеинов и слабоумием. Сейчас на­считывается более тридцати заболеваний, для которых характер­на совершенно определенная связь между нарушениями обмена и олигофреническими последствиями (см. Н. Bickel, 1965; Е. Ro­berts, 1966, и др.). Значительный интерес представляют иссле­дования корреляций между эндокринными и психическими на­рушениями (N. Reiss, 1958; О. Bautsch et al., 1964, и др.). Суще­ствует поистине огромная литература, посвященная генетико-биохимической концепции шизофрении (см. обзорную статью И. В. Шахматовой-Павловой, 1966).

Надо полагать, что генетически обусловленные соматические особенности индивида, многообразно преломляясь через влияние внешних условий, в заметной степени определяют по крайней мере некоторые психологические особенности личности.

Особые задачи исследования психо-соматических взаимоот­ношений связаны с соматогенными психозами. Здесь возникают значительные теоретические трудности, поскольку при сомато­генных психозах одной и той же этиологии наблюдается много­образие психопатологических синдромов и, наоборот, общность психопатологических синдромов при соматогенных психозах раз­личной этиологии. Такого рода неоднозначность частично может быть объяснена за счет широкой вариативности патогенеза в рамках соматического заболевания одной и той же этиологии. Как отмечает К. А. Вангенгейм: «Полиморфизм психопатоло­гических проявлений соматогенных психозов находится в полном соответствии со значительной сложностью патогенеза заболева­ний, на основе которых они развиваются» (К. А. Вангенгейм, 1962, стр. 138).

Однако клиническая мысль настойчиво стремится выявить за всем этим чрезвычайным многообразием субъективных проявле­ний соматических заболеваний некоторые группы инвариантов, которые могли бы быть более или менее определенно сопостав­лены с этиологическими формами, либо, в крайнем случае, с опи­санием соматического заболевания в плане указания на преиму­щественное поражение тех или иных органов или подсистем ор­ганизма (имеется в виду гораздо более абстрактное в сравнении с этиологическим описание болезни, поскольку оно фиксирует, например, заболевание сердца или желудка различной этио­логии).

В этом отношении Р. А. Лурия (1944) говорит о «внутренней картине болезни», выделяя в ней сенcитивный и интеллектуаль­ный аспекты, из которых наибольшее диагностическое значение имеет первый, так как сенcитивная сторона субъективных пере­живаний больного часто с высокой степенью достоверности ука­зывает на специфическое следствие данного соматического забо­левания; при этом Р. А. Лурия подчеркивает эффективность выявления такого рода специфичности лишь при условии изучения личности больного.

При всей широте вариативности субъективных проявлений соматической болезни клинический анализ обнаруживает все-таки более или менее достоверные инварианты. Опираясь на большой клинический опыт,     М. И. Аствацатуров приходит к вы­воду, что «существует известная специфичность для психических состояний, возникающих при нарушениях функций определенных висцеральных органов» (М. И. Аствацатуров, 1939, стр. 312).

Это обстоятельство подчеркивается рядом других известных клиницистов (В. М. Коган-Ясный, 1947; В. А. Гиляровский, 1947; А. Г. Галачьян, 1947; Л. Л. Рохлин, 1947; Е. К. Краснушкин, 1948, и др.). Описанные клинической медициной инварианты та­кого рода систематизированы под углом зрения их диагностиче­ской ценности в монографии Т. А. Невзоровой (1958). В послед­ние годы проблему корреляций сомато-психнческого плана об­суждали А. В. Снежневский (1960), К. А. Вангенгейм (1962), М. Блейлер с соавт. (М. Bleuler et al., 1966) и другие [[37]].

Главные теоретические трудности при установлении сомато-психических корреляций в случае соматических заболеваний за­ключаются в чрезвычайной сложности анализа патогенетических механизмов нарушений мозговой деятельности. В идеале этот анализ должен быть доведен до нейрофизиологической (нейро­динамической) интерпретации соматогенных психопатологиче­ских явлений. Стратегическая цель здесь заключается в разра­ботке типологии нарушений деятельности головного мозга как саморегулирующейся системы, вызванных соматогенным путем. Но в то же время нейрофизиологическое (нейродинамическое) объяснение есть такой уровень объяснения, на котором сни­маются различия между соматогенным и так называемым психо­генным воздействиями на головной мозг, т. е. на этом уровне объяснения достигается подлинное объединение, интеграция, аналитически вычленяемых воздействий на головной мозг. По­этому нейродинамическое объяснение (интерпретация) является также стратегической целью исследований, отправляющихся и от психологических феноменов к выявлению их соматических кор­релятов. На уровне нейродинамического объяснения оба направления анализа, т. е. сомато-психическое и психо-соматическое, сливаются.

Однако на современном этапе развития науки основательная нейродинамическая интерпретация оказывается в большинстве случаев пока еще невозможной. Это обстоятельство создает глав­ный повод для относительного обособления психо-соматических корреляций от сомато-психических. Такого рода относительное разделение направлений исследования психо-соматических взаимоотношений имеет основание и в том, что между субъек­тивным переживанием, с одной стороны, и связанными с ним соматическими изменениями, с другой, не существует ни изо­морфизма, ни взаимооднозначного соответствия.

Следует иметь в виду и то весьма важное обстоятельство, что не только соматическая, но и психическая сфера является «мно­гослойной» и что различные регистры психической сферы при прочих равных условиях далеко не в одинаковой степени спо­собны вызывать изменения в соматической сфере (например, эмоции витального плана и заурядные мыслительные процессы со слабо выраженной эмоциональной окраской; в каждом дан­ном интервале психической жизни личности указанные модаль­ности распределены по времени, интенсивности, порядку далеко не одинаково, создавая всякий раз неповторимый содержатель­но-оперативный спектр).

Исследуя психо-соматические отношения, т. е. выделяя пси­хические феномены и отыскивая затем для них соматические корреляты причинно-следственного порядка, необходимо разли­чать соматические следствия, остающиеся в пределах нормы, и те соматические следствия, которые обычно относятся к катего­рии патологических изменений. Прежде чем рассматривать осо­бенности каждого из этих двух видов корреляций, попытаемся выяснить, что именно имеют в виду, когда говорят о воздействии психической сферы на соматическую, о психогенных источниках заболевания и   т. п. (уточнение этого вопроса чрезвычайно важ­но, поскольку, в принципе, динамика субъективно переживаемого состояния личности в той или иной форме обусловлена и, в свою очередь, обусловливает непрерывно определенные соматические изменения; мы вынуждены теоретически разрывать замкнутый цикл психо-соматических изменений — только таким путем мы получаем возможность понимания существенных сторон реаль­ной целостности, ибо понимание ее до аналитического расчлене­ния недостижимо).

Когда говорят о воздействии психического на соматическое, то под психическим подразумевают зачастую лишь некоторые; психические состояния личности, вызывающие кратковременные; или долговременные, обратимые или необратимые сдвиги в дея­тельности внутренних органов и в системах метаболических про­цессов, которые выделяются на общем «среднем» фоне соматических изменений; сюда относятся большей частью сильные и необычные (в смысле эмоциональной насыщенности) субъектив­ные переживания (кратковременные или длительные; причем эмоциональный знак этих субъективных состояний может быть как положительным, так и отрицательным). Эти сильные и не­обычные субъективные переживания представляют собой инфор­мацию, которая тем или иным путем становится достоянием личности, «усваивается» ею, включается в цикл высших инфор­мационных процессов личности, вызывая в нем существенные преобразования. Источником этой в большинстве случаев новой или весьма ценной информации могут быть непосредственно не только внешние воздействия, но и внутренние изменения, пред­ставляющие собой исключительно важные для личности резуль­таты постоянно идущего процесса преобразования информации в головном мозгу (когда человек вдруг открыл, понял нечто очень значительное для себя, когда он мысленно восклицает «эврика!» или когда он со всей отчетливостью осознает безыс­ходность своего положения и в нем угасает последняя надежда).

Влияние психического на соматическое, рассматриваемое в причинно-следственном плане, представляет собой, таким об­разом, воздействие информационных процессов высшего уровня на соматическую сферу. Это, несомненно, особый класс воздейст­вий, качественно отличающийся от таких воздействий, как влия­ние на соматическую сферу химических вредностей, радиоактив­ного излучения или инфекционного агента. Здесь в полном объе­ме выявляется значение информации личностного уровня для всей системы человеческого организма, значение именно инфор­мации как таковой, ибо вызываемый ею эффект в соматической сфере независим от формы сигнала, несущего эту информацию (в данном случае безразлично, с помощью какого набора симво­лов и какой именно физической природы — акустических, графи­ческих и т. п.— мы сообщаем личности весьма ценную для нее информацию; не имеют существенного значения и особенности мозгового нейродинамического оформления одной и той же ин­формации). Но зато исключительно важно, «усвоена» ли инфор­мация личностью и в какой степени «усвоена», т. е. признана правильной, принята безраздельно или с некоторым недоверием. Эти психологические описания отображают чрезвычайно сущест­венную сторону информационных процессов высшего уровня, ибо самая ценная информация, воспринятая, но не «усвоенная» лич­ностью, не оказывает заметного влияния на поведение и сомати­ческую сферу, в то время как гораздо менее ценная информация, но сразу «усвоенная», вызывает крупные сдвиги в области сердеч­но-сосудистой системы, нейро-эндокринных процессов и т. д. Су­ществует, по-видимому, определенный нейродинамический меха­низм такого рода «усвоения» информации, и это относится не только к индивидуальному «чувству истинности» (т. е. к тем ин­туитивным положительным оценкам суждений, которые не тре­буют специальных обоснований), но и к нашему индивидуально­му «чувству справедливости» и «чувству красоты». Эти нейроди­намические механизмы выполняют функции отбора и санкциони­рования информации; они опираются на обобщенный опыт и предполагают определенный уровень активности головного моз­га (в состоянии гипноза они существенно подавляются, диссо­циируют, что делает возможным неадекватные внушения, «усвое­ние» информации с нулевой или отрицательной ценностью и на­деление ее «управляющими полномочиями» по отношению к ап­паратам движения и соматической сфере в целом) [[38]].

Признавая воздействие психического в качестве информации на соматическое, следует уточнить, каким образом информация в ее психическом качестве способна развязывать следствия в со­матической сфере. Здесь нужно выделить два типа описания при­чинно-следственных воздействий из психической сферы в сомати­ческую, а именно: эмпирическое и теоретическое описание. На­пример, экспериментально установлено (V. Zikmund, В. Lichardus, 1962), что при гипнотическом внушении упорной жажды наблюдается повышение антидиуретической активности сыворот­ки крови. Констатация этого факта представляет эмпирический уровень описания, который довольствуется установлением гене­тической связи двух феноменов в смысле порождения одним дру­гого. Теоретический уровень описания предполагает объяснение принципа и основного механизма этой генетической связи, т. е. в данном случае принципа действия информации и основного нейрофизиологического механизма цепи изменений, идущих от мозгового нейродинамического комплекса, эквивалентного «чув­ству упорной жажды» (безразлично, вызвано ли оно гипнотиче­ским внушением или естественными интероцептивными сигнала­ми), к вовлечению в процесс вегетативной нервной системы и да­лее к возникновению многоступенчатых изменений в отдельных органах и подсистемах организма, включая метаболические пере­стройки, конечным результатом которых явилось повышение антидиуретической активности сыворотки крови.

Эмпирическое описание опирается на непосредственные дан­ные. Индивиду непосредственно дана лишь информация, содер­жание его субъективных переживаний, в то время как их нейро­динамический носитель глубоко скрыт от него, не говоря уже о развязываемой им цепи нейро-соматических преобразований; по­этому человек вправе сказать, что у него «забилось сердце от радости» и т. п. Аналогичным образом поступает и врач, когда он утверждает, например, что тяжелое переживание послужило провоцирующим моментом атаки ревмокардита; здесь сформу­лирован, правда, уже не результат самонаблюдения, а результат клинического наблюдения с учетом данных анамнеза, но способ описания психогенных эффектов в соматической сфере остается в принципе тем же. Такое описание, оставляющее в стороне ме­ханизм действия из психической сферы в соматическую, имеет, конечно, важный смысл, но лишь в определенных целях и преде­лах. Нет нужды доказывать, насколько бы выиграла медицина, если бы она была в состоянии во всех необходимых случаях прослеживать этот механизм действия из психической сферы в соматическую.

Для рассмотрения психогенных эффектов в соматической сфе­ре следует выделить их основные типы. В соответствии с проб­лематикой клинической медицины, медицинской психологии и психогигиены можно выделить, во-первых: те психогенные след­ствия в соматической сфере, которые остаются в пределах нор­мы, и те, которые относятся к категории патологических измене­ний и, во-вторых: те психогенно возникающие соматические след­ствия, которые расцениваются как положительные, и те, которые расцениваются как отрицательные. Каждое из этих двух подраз­делений, хотя и перекрещивается с другим, тем не менее, пред­ставляет специфический класс явлений; взятые вместе, оба под­разделения позволяют наиболее полно выявить все основные ва­рианты психогенных соматических эффектов. Дело в том, что психогенные соматические сдвиги отрицательного характера не равнозначны патологическим изменениям, а психогенные сома­тические сдвиги положительного характера не равнозначны тому кругу соматических изменений, которые охватываются понятием нормы. Здесь возможны различные соотношения.

Допустимо выделить и сделать предметом специального ана­лиза следующие варианты: 1) положительные и отрицательные психогенные соматические сдвиги в пределах здорового состоя­ния организма (имея в виду, что накапливающиеся отрицатель­ные соматические изменения могут привести к болезни) и 2) по­ложительные и отрицательные психогенные соматические сдвиги в пределах болезни (имея в виду, что накапливающиеся положи­тельные соматические изменения могут привести к выздоровле­нию или в существенной мере способствовать этому). Первые два варианта находятся в преимущественном ведении психоги­гиены. Вторые два варианта — в ведении клинической медицины, включая в нее и медицинскую психологию, поскольку она разра­батывает вопрос о способах и формах психотерапевтического воздействия. Разумеется, каждая группа вариантов не является жестко обособленной в такой же мере, в какой не являются жестко обособленными психогигиена и клиническая медицина, усиливающие в последние годы свои взаимозависимости.

Особенное внимание, как уже отмечалось, должно быть уде­лено исследованию психогенных соматических заболеваний [[39]]. Несмотря на то, что этот класс болезней очерчен недостаточно определенно, сейчас уже нет сомнений в том, что в этиологии це­лого ряда заболеваний психогенные факторы играют чрезвычай­но существенную, если не решающую роль. К таким заболева­ниям следует отнести пептическую язву, бронхиальную астму, эссенциальную гипертонию, коронарную болезнь сердца и ряд других (в том числе кожных — см. П. Кожевников, 1961) заболе­ваний. Эти заболевания обычно относятся многими представи­телями медицины на Западе к категории психо-соматических рас­стройств, в этиологии которых главенствующая роль отводится «психологическому стрессу» [[40]].

Не имея возможности подробно остановиться на анализе за­падной психосоматической медицины (это потребовало бы рас­смотрения многочисленной литературы, т. е., по существу спе­циального исследования), мы ограничимся лишь некоторыми об­щими замечаниями и методологическими соображениями. Запад­ная психо-соматическая медицина не представляет собой едино­го направления; это, скорее, множество направлений, связанных в известной мере общностью проблематики. А постольку для так называемой психо-соматики характерна исключительная пестро­та идейных, методологических и методических принципов [[41]]. Од­нако при всей этой пестроте в психо-соматической медицине можно в первом приближении выделить две линии трактовки психогенеза соматических заболеваний. Одна из них представле­на Ф. Александер (F. Alexander, 1950), акцентирующим вни­мание на специфических конфликтных ситуациях, которые, по его мнению, обусловливают в связи с соответственными эмоцио­нальными реакциями специфические патологические сдвиги в оп­ределенных внутренних органах. Другая линия представлена Ф. Данбар (F. Dunbar, 1954), которая переносит акцент в пони­мании этиологической специфичности на «профиль личности», подчеркивая главенствующее значение типологических свойств личности, предопределяющих специфичность соматических нарушений. Обе эти линии, взятые в самых общих своих чертах, являются в известном отношении дополнительными, так как вы­деляют преимущественно либо роль внешних, либо роль внут­ренних факторов, которые в действительности взаимосвязаны.

Обычно в нашей литературе по методологическим вопросам медицины западной психо-соматике жестко противопостав­ляется подход, представленный кортико-висцеральной теорией К. М. Быкова и И. Т. Курцина (1960). Однако такая позиция является, на наш взгляд, весьма сомнительной и не способствует наиболее эффективному творческому продвижению в разработке проблемы психо-соматических взаимоотношений. Во-первых, тео­рия кортико-висцеральной патологии не принесла клинической медицине сколько-нибудь значительных практических успехов (серьезные критические замечания в адрес теории кортико-вис­церальной патологии выдвигались целым рядом крупных совет­ских ученых (В. Парин  (V. Parin, 1962), Н. М. Амосов, 1964, и др.). Во-вторых, психологически ориентированные исследо­вания многих представителей западной психо-соматики и физио­логически ориентированные исследования павловской школы в целом ряде существенных отношений являются не взаимо­исключающими, а дополняющими одна другую. (Что касается тех идеалистических тенденций, которые явственно выступают в работах ряда психо-соматиков, то они в некоторых слу­чаях могут быть легко отсечены от позитивного материала; одна­ко большинство представителей психо-соматики, или, лучше ска­зать, «психо-соматического мышления» в западной медицине — этот термин мы заимствуем у С. Элхардта (S. Elhardt, 1966) — стоят на материалистических позициях.)

В последнее время на Западе наблюдается усиливающаяся тенденция к интеграции достижений психо-соматической медици­ны с достижениями павловской школы и современной нейрофи­зиологии. Это отчетливо обнаруживается в целом ряде вышедших за последние годы обобщающих трудов, в материалах крупных симпозиумов (см. A. Bachrach (ed.), 1962; P. Aboulker, L. Chertok, M. Sapir, 1962, и др.), в работе Международного психо-сома­тического конгресса, состоявшегося в 1965 г. в Париже (см. S. Kratochvil, 1966). По нашему убеждению, эта тенденция яв­ляется прогрессивной, так как представляет попытку разработ­ки целостного подхода к пониманию болезни и больного; это подчеркивается рядом авторов (см. Е. D. Wittkower, L. Solyom, 1966). Разумеется, участие в такого рода интеграционных процессах предполагает тщательный критический анализ тех философских и методологических принципов, которые противо­речат диалектическому материализму, и тех конкретно-научных обобщений, которые имеют слабую экспериментальную под­держку или же вовсе не выдерживают практического экзамена.

Положительной стороной исследований многих представите­лей «психо-соматического мышления» в медицине западных стран является тщательный учет психо-биографических особенностей личности, включая специфические черты ранних ступеней ее ге­незиса, т. е. учет тех фундаментальных личностных факторов, которые в существенной мере влияют на возникновение, развитие и терапию психогенных соматических заболеваний.

Психогенные влияния на соматическую сферу следует учиты­вать при любом заболевании в процессе его течения и исхода. Развившаяся болезнь, отображаясь в психической сфере, затра­гивает и нередко видоизменяет существенные свойства личности, особенно ее эмоционально-аффективные состояния, что, в свою очередь, способно оказывать серьезное влияние на соматическую сферу. Значение «сознания собственной болезни» и «отношения к собственной болезни» в прогностическом и терапевтическом от­ношениях подчеркивалось многими авторами (Г. И. Россолимо, 1906; Р. А. Лурия, 1944; Л. Л. Рохлин, 1957; Н. И. Рейнвальд, 1964, и др.).

«Можно с уверенностью утверждать,— пишет Т. Я. Хвиливицкий,— что существование всякого сколько-нибудь продолжитель­ного соматического заболевания подвергается психической пере­работке, осмысливанию, которое определяется личностью боль­ного, его общественным и семейным положением, темперамен­том, эмоциональным состоянием. Можно полагать, что всякое, особенно хронически протекающее, соматическое заболевание включается у человека в ту или иную психологическую структу­ру: она то патогенно нейтральна, то положительно влияет на те­чение соматической болезни или приобретает характер невроти­ческого или психопатологического образования, в которое вклю­чается соматическая болезнь» (Т. Я. Хвиливицкий, 1963, стр. 86).

Проблема личности должна занимать в медицине одно из центральных мест, как это всегда подчеркивали выдающиеся отечественные клиницисты (М. Я. Мудров,    С. П. Боткин, Г. А. За­харьин, В. П. Образцов, Н. Д. Стражеско и другие). Учет осо­бенностей характера, этических и волевых качеств личности, ее интересов, профессиональных знаний, интеллектуального разви­тия и других ее устойчивых характеристик имеет важное значе­ние для понимания возникновения, течения и исхода соматиче­ского заболевания и выбора наиболее эффективных методов те­рапии. Эти вопросы довольно широко освещались как в старой литературе (см., например, А. И. Яроцкий, 1908), так и в по­следние годы (К. К. Платонов, 1963, 1966; В. Н. Мясищев, 1966а, 1969; М. С. Лебединский и В. Н. Мясищев, 1966; В. М. Банщиков, В. С. Гуськов, И. Ф. Мягков, 1967, и др.).

Отметим лишь два момента, которые, на наш взгляд, являют­ся весьма интересными с точки зрения исследований психо-сома­тических отношений. Основываясь на наблюдениях над больны­ми паркинсонизмом, Э. Фюнфгельд (Е.. W. Funfgeld, 1965) приходит к выводу, что люди с более высоким интеллектом и способностями оказывают большее личностное сопротивление болезни. Ряд авторов подчёркивает тот факт, что у врачей, в общем, болезни протекают тяжелее (В. А. Гиляровский, 1947; Н.В. Эльштейн, 1961, Ю. Крелин, 1964 и др.). Это происходит, по словам В. А. Гиляровского, от того, что «врачи учитывают всякого рода возможности, они хорошо знают общее течение болезни и, постоянно думая о ней, травмируют себя этим» (В.А. Гиляровский, 1947, стр.629).

Приведенные обобщения особенно наглядно раскрывают роль высших регистров личности в глобальном процессе саморегуляции человеческого организма. В обоих случаях речь идет о влиянии накопленной информации на текущие информационные процессы личностного уровня, которые оказывают опосредованно управляющее воздействие на соматическую сферу, причём выявляется ведущее значение семантического и прагматического аспектов информационных процессов в определении направленности соматических изменений. Это хорошо видно и на фактах повседневного опыта, демонстрирующих существенную роль для жизнедеятельности человеческого организма таких свойств и состояний личности, которые описываются посредством термином «вера», «воля», «убежденность» и т.п. Эти факторы, представляющие высшие регистры личности, способны действовать в широчайшем диапазоне: от улучшения или ухудшения в разной степени отдельных функций или же нарушения восстановления этих функций до хронических депрессий и общих соматических расстройств или мощного подъема эмоционального тонуса, всех жизненных сил личности и излечения от казалось бы неизлечимых болезней.

 Приведем несколько показательных примеров. Вот что пишут такие строгие исследователи, как М.М. Бонгард и М.С. Смирнов, изучавшие «кожное зрение» Розы Кулешовой с биофизических позиций: «После одной из серий «разоблачительных» экспериментов Р. Кулешова временно потеряла веру в свои способности, а вместе с верой и сами способности. Восстановление того и другого потребовало немалых усилий» (М.М. Бонгард и М.С. Смирнов, 1965, стр. 153). Как отмечают авторы, решающая заслуга в восстановлении веры Розы Кулешовой в себя принадлежала известному советскому психологу профессору С.Г. Геллерштейну, оказавшему благотворное влияние на неё. После этого Роза снова способна была читать кончиками пальцев, причем бегло, даже мелкий печатный шрифт.

Живительное свойство надежды достаточно хорошо известно из повседневного опыта. Оно ярко проявлялось не раз в тех случаях, когда личность попадала в совершенно невыносимые условия, как это часто бывало в период второй мировой войны.

В на­учной литературе описан, например, следующий факт: в фашист­ском концлагере с чрезвычайно высоким процентом смертности после того, как прошел слух о близком освобождении, смерт­ность резко сократилась     (Е. С. Trautman, 1964).

Идейная убежденность, мужество, высокие патриотические чувства советских людей делали их способными переносить в годы Великой Отечественной войны нечеловеческие лишения, проявлять изумительную жизнестойкость (достаточно вспомнить хотя бы подвиг последних защитников Брестской крепости или Аджимушкайских каменоломен).

Исследование психо-соматических взаимоотношений так или иначе контактирует с социально-психологической проблематикой, поскольку природа личности носит общественный характер и личность необходимо включена в определенный коллектив и свою социальную среду. Все те информационные процессы, которые протекают на уровне личности и оказывают управляющее воз­действие на соматическую сферу, являются тесно связанными с информационными процессами, протекающими на уровне кол­лектива и общества в целом. При этом следует тщательно учиты­вать не только общность семантической и прагматической опре­деленности информационных процессов, протекающих на всех указанных уровнях, но и присущие каждому из них существен­ные отличия.

Вполне естественно, что при решении проблем психопрофилак­тики и психотерапии роль социальных факторов оказывается первостепенной. Само общение врача с больным представляет собой специфическое социальное взаимодействие, при котором высказывания врача, обращенные к больному, приобретают для последнего исключительно высокую прагматическую ценность. Это обусловливает легкое «усвоение» больным информации, ис­ходящей от врача и, следовательно, значительный эффект, вы­зываемый такого рода информацией в соматической сфере. Об этом свидетельствуют не только положительный опыт психотера­певтических воздействий, но и случаи ятрогенных заболеваний (анализу ятрогений посвящена большая литература: К. М. Пла­тонов, 1962; Р. А. Лурия, 1944; А. О. Эдельштейн, 1947; N. Schipkowensky, 1965, и др.); поэтому в общении с больным врач обя­зан строго соблюдать, по выражению М. И. Аствацатурова, «пси­хическую асептику». Врач должен владеть методами психотера­пии и искусно использовать их в каждом конкретном случае, что предполагает понимание им индивидуальных особенностей дан­ной личности, взятой к тому же не изолированно, а в контексте специфических для нее межчеловеческих взаимоотношений.

Не случайно, что в последние годы проблемы психотерапии все более основательно исследуются с позиций социальной пси­хологии (см. Н. Siroky, 1966). В наше время такой подход, приоб­ретает особенно важное значение, поскольку дает возможность координировать информационные процессы всех трех уровней (на уровне личности, коллектива и общества в целом), разраба­тывать единую концепцию психогенных соматических и психиче­ских заболеваний, совмещающую в себе результаты естественно­научного (в частности, патофизиологического) анализа с психо­логическим и социальным анализом. Это нашло отражение в работе Е. Ширжиштёвой (Е. Syrzistova, 1966), в которой психо­терапия рассматривается на фоне взаимосвязей между различ­ными уровнями социальной организации; автор пытается выя­вить «патогенные механизмы», действующие на уровне со­циальных макроструктур, и их влияние на структуру (в инфор­мационном смысле) семьи и личности. При этом социально-исто­рическим и социально-экономическим факторам отводится опре­деляющая роль, а проблема психических заболеваний и их ле­чения рассматривается в широком социальном контексте.

Определяющая роль социальных факторов в возникновении многих психических расстройств и психогенных соматических за­болеваний отчетливо показана в целом ряде исследований (см., например, Дж. Фурст,1957; Б. Я. Смулевич,1965; Б. Дмитриев,1967, и др.). Достаточно привести в качестве иллюстрации сле­дующие данные: в Соединенных Штатах насчитывается не ме­нее трех миллионов психически неполноценных людей (A. Ben­ton, 1965); четыре миллиона человек ежегодно лечатся в США антидепрессантами, из них 20 000 каждый год кончают жизнь самоубийством, а около двух миллионов человек один или более раз совершили суицидальную попытку (S. Kline,1965). Амери­канские психиатры, приводящие эти факты, ставят их в прямую связь с неблагоприятными социальными условиями.

Таким образом, проблема психосоматических взаимоотно­шений не может быть ограничена только рамками медико-био­логических исследований.

Однако было бы неправильно вести линию на противопостав­ление медико-биологического и социально-психологического (и даже социально-исторического) аспектов исследования проб­лемы болезни. На современном этапе чрезвычайно актуальным является именно совмещение этих аспектов, разработка таких концепций, которые бы гармонически сочетали в себе естествен­нонаучный подход (в рамках клинической и профилактической медицины) с социально-психологическим и социально-истори­ческим подходом. Именно эта задача образует одно из наиболее жизненно важных для человеческого общества стратегических направлений развития современной науки.

 

Вместо заключения

 

Проблема «сознание и мозг» относится к числу тех много­гранных проблем науки, которые так или иначе связаны со всем целостным и динамичным контекстом современной позна­вательной и практической деятельности. И эта проблема, как, пожалуй, ни одна другая, проливает свет на внутреннюю связ­ность системы научного познания в целом, объединяющей в себе естественные, технические, математические и обществен­ные дисциплины; она побуждает обращать внимание на те, пока еще слабые или едва различимые связи внутри этой си­стемы, которые обещают стать весьма существенными и приве­сти со временем к ее глобальным преобразованиям.

Наука второй половины двадцатого века начинает все чаще и пристальнее всматриваться в самоё себя, обнаруживая во всех своих фундаментальных проблемах человеческий аспект. Иными словами, современное научное познание демонстрирует возра­стающую рефлексивность,   т. е. наряду с обращенностью к своим традиционным объектам также и обращенность к самому себе. Это проявляется в разных формах и разных планах. Как пока­зывает опыт наиболее зрелых научных дисциплин, в особенности физики, успехи познания объекта оказываются в прямой зависи­мости от успехов теоретического освоения тех познавательных средств, с помощью которых изучается данный объект. В этом смысле степень рефлексивности выступает показателем зрело­сти научной дисциплины. Если же мы возьмем не какую-нибудь отдельную дисциплину, а научное познание в целом, то увидим, что в этом плане вырисовывается зависимость уровня познания действительности вообще от уровня познания человека и чело­веческого общества.

В конечном итоге проблема «сознание и мозг» это одна из наиболее значимых областей проблемы человека. Исследования психики в связи с деятельностью головного мозга и использова­ние результатов этих исследований будут оказывать мощное об­ратное влияние на ход познания и общественной практики. Эта существенная зависимость начинает осознаваться наиболее дальновидными естествоиспытателями. «Человек, глубоко познав са­мого себя, детально изучив устройство своего мозга и законы мышления, будет активно воздействовать на самого себя,— пи­шет В. И. Сифоров,— и эта обратная связь на некотором этапе, возможно, приведет к качественному скачку в его развитии и по­явлению новых форм движения материи, более высоких и качест­венно отличных от всех ныне существующих» (В. И. Сифоров, 1963, стр. 95).

Вопреки крайне пессимистическим взглядам некоторых запад­ных теоретиков, уподобляющих проблему «сознание и мозг» проблеме квадратуры круга (Н. Kuhlenbeck, 1957), достижения науки внушают уверенность в том, что исследование высших форм деятельности головного мозга будет идти в быстро нара­стающем темпе.

Нельзя не видеть, что исследования психики в связи с дея­тельностью мозга влекут за собой социальные проблемы. Чело­вечество не раз уже имело возможность по достоинству оценить социальные последствия развития естественных и технических наук. Но даже результаты таких эпохальных завоеваний науки, как использование внутриядерной энергии и выход человека в космическое пространство не смогут идти в сравнение с теми масштабами социальных последствий, которые повлекут за со­бой успехи в расшифровке нейродинамических эквивалентов пси­хических явлений.

Всякая крупная победа человека над силами природы и над своей собственной природой оплачивается высокой ценой. Но че­ловеческая мысль, обратившаяся к изучению своего органа — головного мозга, не может остановиться или быть остановленной на полпути. На этом необозримом пути человечество ждут глу­бокие прогрессивные преобразования. И мы должны быть увере­ны в том, что результаты исследований психики и деятельности головного мозга будут все шире использоваться, на благо человека, в целях всестороннего гармонического развития личности.

 

 

Далее к списку литературы

В начало Главы 5 и к Оглавлению

 

 

 

 

 



[1] Неудовлетворительность существующей статистической теории информации для ана­лиза деятельности головного мозга отмечают, в частности, И. И. Гращенков и Л. П.. Латаш (1966).

 

[2] Основательное рассмотрение этих вопросов дано в статье А. Д. Урсула (1967).

 

[3] Значение категорий активности и цели для понимания функционирования самооргани­зующихся систем подробно обсуждается Б. С. Украинцевым, который справедливо под­черкивает, что «с категории «цель» следует спять неоправданные в свете современной науки ограничения» (Б. С. Украинцев, 1967, стр. 69). В этой связи нужно отметить, что именно кибернетика, по словам И. Т. Фролова, «раскрыла более общие основания для трактовки отношения целесообразности в природе как материального отношения» ( И. Т. Фролов, 1970, стр. 41).

 

[4] Это подтверждается, в частности, новейшими исследованиями ориентировочной реак­ции. Обобщая результаты таких исследований, Л. П. Латаш пишет: «Активный харак­тер ориентировочной реакции подчеркивается ролью значимости раздражителя (т. е. семантической или даже прагматической характеристики несомой им информации) в ее возникновении. Выяснилось, что реакция возникает в ответ не на любой новый (не­ожиданный) стимул, а лишь на такой, который представляется (в свете имеющихся потребностей, установок и прошлого опыта) значимым и потому требует (или может потребовать) реорганизации текущей деятельности (Л. П. Латаш, 1968, стр. 267)

 

[5] Заметим, что совершенно неудовлетворительны попытки характеризовать посредством понятия изоморфизма отношение между раздражителем и ответной реакцией организ­ма, как это делает, например, Л. Ганчев (1964).

 

[6] Отмечая недостаточность понятия изоморфизма для описания типа соответствия сиг­нала и источника (в равной мере это относится и к описанию типа соответствия между психическим образом и вызвавшим его объектом), мы считаем необходимым решитель­но не согласиться с точкой зрения А. В. Брушлинского, согласно которой понятие изоморфизма и даже понятие соответствия недопустимо использовать в психологии и гносеологии, поскольку это ведет якобы к дуализму. «По самой своей сути,— пишет А. В. Брушлинский,—изоморфизм, соответствие и т. д. означает принципиальную рядоположиость и параллельность двух как бы равноправных цепей событий. Такая рядоположность допустима в некоторых случаях в области физико-математического моде­лирования, но она неправомерна в области психологии и гносеологии. Изоморфизм и параллелизм — это всегда дуализм» (А. В. Брушлинский, 1969, стр. 254). Подобная трак­товка понятий изоморфизма и соответствия не отвечает их действительному содержа­нию и использованию в современной науке (см. по этому поводу: 10. Гастев, 1962, стр. 246—247).

 

[7] Понятие управления занимает центральное место в кибернетике; обнаруживая мно­жество аспектов, оно трактуется пока еще весьма неоднозначно. В последние годы анализу понятия управления был посвящен целый ряд работ, содержащих попытки определения этого понятия (Л. И. Берг, I960; В. В. Солодовников, 1961; В. А. Трапез­ников, 1962; Г. Клаус, 1963; И. Б. Новик, 1963; Б. С. Украинцев, 1963, 1969; А. А. Ляпу­нов, 1964; Ст. Бир, 1965; В. А. Бокарев, 1966; В. В. Ларин, Р. М. Баевский, Е. С. Геллер, 1969; В. В. Парии, Б. В. Бирюков, Е. С. Геллер, И. Б. Новик, 1969, и др.).

 

[8] Следует сказать, что знаковая форма сигнала возникает, по-видимому, уже на уровне животной психики, выявляясь у высокоразвитых животных, которые живут стойкими коллективами. В последнее время возникла пограничная между семиотикой и этологий область знания — зоосемиотика, изучающая процессы коммуникации у животных (см. обзорную статью: Т. A. Sebeok, 1966). Разумеется, между знаковой формой сигнала в человеческом обществе, с одной стороны, и в животных сообществах,— с другой, существует качественное различие.

 

[9] Проблема знака как носителя информации является чрезвычайно многогранной и пока еще слабо разработанной; она с разных сторон исследуется такими дисциплинами, как логика, психология, лингвистика и опирающимися на них такими синтетическими от­раслями, как кибернетика, семиотика, психолингвистика. Для этих бурно развиваю­щихся отраслей характерна пока еще крайне слабая теоретическая упорядоченность, что делает общий анализ вопроса исключительно трудным, требующим обширных предварительных исследований. Ряд аспектов этой проблемы получил освещение в работах таких исследователей, как: А. А. Брудный, 1961; И. С. Нарский, 1963; А. А. Зиновьев. 1963; Л. О. Резников, 1964; Л. А. Абрамян, 1966; Л. М. Коршунов и А. Ф. Полто­рацкий, 1966; Л. Леви, 1966; Я. Г. Комлев, 1969, и др. Мы кратко остановимся лишь на нескольких моментах указанной проблемы, имеющих отношение к развитию нашей точ­ки зрения.

 

[10] Яркий пример такого рода описан С. Н. Даеиденковым и С. Н. Доценко (1956).

 

[11] Самое непосредственное отношение к разработке проблемы нейрофизиологической ин­терпретации психических явлений имеют клинические материалы и обобщения, свя­занные с нарушениями психических функций при различных поражениях головного мозга: травмах, опухолях, инсультах и т. п. (см. А. Р. Лурия, 1963, 1969; А. Л. Абашев-Константиновский, 1964; Я. М. Вяземский, 1964; X. X. Яруллин и 3. А. Соловьева, 1964; W. Umbach, 1965; W. A. Lishmau, 1966, и др.).

 

[12]Недавно В.Л. Рыжковым (1965) была выдвинута оригинальная гипотеза, связывающая явления памяти с функцией аппарата ДНК нервной клетки. Основываясь на анализе концепции Хидена и собственных экспериментальных данных, Рыжков предположил, что запоминание осуществляется в результате изменения конфигурации нитей ДНК, скручивания и раскручивания её отдельных участков. Этот процесс спирализации зависит от изменения концентрации ионов натрия и калия. Такого рода процессы не вызывают мутаций, принципиально отличаются от последних. Привлекательность идеи Рыжкова состоит в том, что и генетическая и онтогенетическая память сводятся им к одному и тому же субстрату

 

13 Особенно наглядно центральная представленность чувственных отображений вырисо­вывается при клинических исследованиях фантомных ощущений и фантомных болей. Факты свидетельствуют, что ни новокаиновая блокада, ни резекция невромы не приво­дят к ликвидации фантомных ощущений и болей; но положительные результаты до­стигаются при хирургическом удалении некоторых участков коры в чувствительной зоне. Анализируя эти факты, К. Цюлх (К. |. Zulch, 1964) приходит к выводу о пре­имущественной кортикальной локализации фантомного ощущения, отводя роль его болевого оформления таламусу. Это подтверждается данными многих авторов.

 

[14] Здесь и всюду в этом параграфе оперирование введенными знаками не претендует на роль математического аппарата и преследует лишь одну цель: добиться большей точ­ности и лаконичности анализа.

 

[15] Попутно заметим, что нам представляется маловероятной гипотеза, связывающая непо­средственно субъективные явления с функционированием только одного типа корковых нейронов. Опираясь на исследования многих авторов и свои собственные, И. С. Беритов рассматривает в качестве таковых звездчатые нейроны коры головного мозга, ко­торые он именовал вначале «психогенными» (см. S. Beritov, I960), а несколько позднее — «сенсорными» (Я. С. Беритов, 1961). Факты и соображения, приводимые в названных работах, могут быть, однако, интерпретированы в том смысле, что звездча­тые нейроны с паутинообразным разветвлением аксонов играют существенную роль в организации иейродинамических систем, ответственных за психические явления.

 

[16] Об исключительной сложности подобных иейродинамических систем косвенно свиде­тельствуют хотя бы такие данные, полученные при исследовании зрительной коры кош­ки: каждый одиночный аксон, идущий из наружного коленчатого тела, может контак­тировать примерно с пятью тысячами нейронов зрительной коры. В свою очередь, каждый из этих нейронов может принимать сигналы от четырех тысяч других нейро­нов [D. A. Shall, 1954). Однако нейродинамическая система, подобная х1, далеко не ограничена зрительной корой и наружным коленчатым телом.

 

[17] Подобная система восприятий-квантов, может быть задана с по­мощью электронного тахистоскопа, преимущество которого состоит в том, что все части демонстрируемого объекта появляются одновременно (см. В. И. Бутов и Д. Н. Чарторижский, 1964).

 

[18] Следует сказать, что вопрос о психофизиологическом изоморфизме затрагивается в монографии В. В. Орлова (19666). Однако термин «изоморфизм» употребляется автором в недостаточно точном смысле и, кроме того, остается неясным, какие именно множест­ва физиологических и психических явлений находятся в отношении изоморфизма. А постольку высказывания автора по данному вопросу вряд ли могут считаться удов­летворяющими требованиям научного анализа (см. В. В. Орлов, 19666, стр. 345—316. .461- 365, 371).

 

[19] В отличие от общефилософских категорий, понятие аналитико-синтетического процесса имеет специфически психологическое и нейрофизиологическое значение. То обстоятель­ство, что это понятие адекватно описывает некоторые общие преобразования психиче­ских и нейрофизиологических явлений, свидетельствует в пользу изоморфизма между субъективными феноменами и их нейродинамическими эквивалентами. Эти вопросы обсуждаются в некоторых наших работах (см. Д. И. Дубровский, 1958, 1967).

 

[20] Аналогичного мнения придерживается и Л. Б, Ительсон (1967), позиция которого рас­сматривалась нами в предыдущем параграфе.

 

[21] Далее в этом параграфе мы будем псюду употреблять термин «бессознательно психи­ческое» в узком смысле.

 

[22] Следует отметить, что успехи, достигнутые за последние годы эвристическим програм­мированием (см. Э. Фейгенбаул и Дж. Фельдман, 1967), способствовали укреплению среди ряда кибернетиков и психологов убеждения, что мозг не обладает никакими существенными особенностями информационных процессов в сравнении с вычислитель­ной машиной, что все дело в нахождении алгоритмов и эвристик соответствующих ви­дов деятельности, а вовсе не в специфических для мозга принципах переработки инфор­мации. Вслед за Ньюэллом, Саймоном и другими представителями эвристического про­граммирования ряд советских исследователей (Л. В. Напалков и 10. В. Орфеев, 1965, и другие) также стали проводить мысль, что программа решения задачи вычислительной машиной может, собственно, рассматриваться как теория решения задачи человеком. Однако множество психологических фактов свидетельствуют против указанной точкг зрения, что справедливо подчеркивает О. К. Тихомиров (1966).

 

[23] Как справедливо замечает М. К. Мамардашвили: «Развитие знаний есть в то же время развитие познавательных средств человека» (М. К. Мамардашвили. 1909, стр. 68).

 

[24] Усиливающееся влияние биологических дисциплин на математику и логику подчеркивает И. Т. Фролов (1967).

 

[25] Глубокий анализ вопроса об универсальности логики содержится в работе М. В. По­повича (1969). Автор убедительно показывает несостоятельность понимания универсаль­ности логики в платонистском смысле, т. е. как универсальности наиболее общих законов бытия. «То обстоятельство, что ограничения, накладываемые формальной ло­гикой, справедливы в любом научном тексте, оказывается лишь следствием универсаль­ности логики в смысле независимости ее от сферы применения» (М. В. Попович, 1969,СТР. 108).

 

[26] Серьезные усилия в области применения методов теории вероятностей к изучению функционирования нервной системы были впервые предприняты еще А. Шимбелом и А. Рапопортом (см. A. Shimbel, A. Rapoport, 1948).

 

[27] Укажем в этой связи на точку зрения К. Е. Тарасова, необоснованно сближающего многозначную логику с диалектической логикой; более того, по его мнению, «понима­ние формальной логики как недиалектической ведет фактически к отождествлению ее с метафизикой» (К. Е. Тарасов, 1965, стр. 152). Такого рода заключения вряд ли спо­собствуют пониманию принципиального отличия диалектической логики от формальной. Попытка обоснования возможности и необходимости формализации диалектической логики была предпринята недавно А. В. Шугайлиным, против чего справедливо вы­ступали И. С. Нарский и А. А. Зиновьев (см. Я. Ф. Полон, Е. Е. Ледников, 1966, стр. 169), М. Д. Ахундов, Л. Б. Баженов, М. С. Слуцкий (1970). Необоснованность по­добных попыток отмечалась ранее С. Б. Церетели (1964).

 

[28] В книге Б. Фогараши «Логика», изданной у нас в 1959 г., многозначная логика харак­теризуется как «игра, имеющая ложную основу, псевдотеория. Ее сознательная цель — абстрагирование от действительности и тем самым логическое подведение фундамента под идеализм» (стр. 116). В этой связи следует отметить заслугу А. А. Зиновьева (.I960), который дал правильную философскую оценку многозначной логики и основа­тельное рассмотрение ее проблематики.

 

[29] Необходимо подчеркнуть актуальность такого рода исследований. Эти вопросы подроб­но обсуждаются А. Ешкенази (1964).

 

[30] Кроме того, следует настоятельно подчеркнуть, что нам скорее всего известны далеко не все механизмы передачи и преобразования информации в головном мозгу. Как от­мечает А. Л. Бызов, «фоторецепторы вообще не генерируют заметной электрической реакции на световое раздражение. Возбуждение по ним передается каким-то неизвест­ным нам механизмом, в котором электрический ток не играет той роли, которая извест­на для других нервных клеток. Являются ли все эти свойства специфической особен­ностью клеток сетчатки или же они могут встретиться и в других отделах нервной системы? Такой вопрос естественно напрашивается, в особенности, если учитывать, что сетчатка в процессе индивидуального развития развивается из переднего мозгового пузыря» (А. Л. Бызов, 1966, стр. 108).

 

[31] Рассмотрение концепции Ж. Пиаже о соотношении логического и психологического дано в работах Я. И. Непомнящей (1965), В. Н. Садовского и Э. Г. Юдина (1966).

 

[32] Отметим, что значительное влияние на логику способно оказать в этом отношении быстро развивающееся направление психологин, ставящее своей целью изучение науч­ного творчества (см. обзорные статьи М. С. Бернштейна (1965, 1966), работы Е. С. Жа­рикова (1968), А. В. Брушлинского (1965, 1967, 1970(а), А. И. Розова (1966), в особенно­сти же коллективную монографию под редакцией С. Р. Микулинского и М. Г. Ярошевского (1969), в которых обсуждаются общие вопросы этого направления). Проблемати­ка психологии научного творчества близко контактирует с рядом проблем логики на­учного исследования, эвристического программирования, интегративной нейрофизиоло­гии. Особенный интерес здесь с точки зрения стимулирования логических исследова­ний представляет анализ вопросов, касающихся функциональных характеристик интуи­ции, фантазии, эмоциональных оценок и их роли в познавательном процессе (см., например, О. К. Тихомиров и Ю. Е. Фугельзанг, 1966). Попутно следует сказать, что еще один подход к изучению логических аспектов мышления приоткрывают материалы психопатологии мышления (см. Л. С. Выготский, 1956; Б. В. Зейгарник, 1969, глава V; А. А. Перельман, 1957; Т. К. Мелешко, 1966, и др.).

 

[33] Из представителей других направлений в последнее время на возможности и необхо­димость нейроофизиологической интерпретации логических форм и процессов указывал К. С. Лешлн (S. Lashley, 1958).

 

[34] Не вдаваясь в специальный анализ и классификацию видов непосредственного пси­хического отображения соматических процессов, отметим, что эти вопросы получили освещение в работах австралийского философа-материалиста Д. М. Армстронга (D. М. Armstrong, 1962; 1969). Говоря о всем множестве психических отображений со­матической сферы, Д. М. Армстронг выделяет два основных класса: 1) соматические ощущения (к ним относятся ощущения давления, теплоты, боли, зуда, покалывания, щекотания и др.) и 2) соматические чувства (чувства усталости, свежести, голода и др.). Эти два класса феноменов могут быть разграничены прежде всего по принципу локализованности или нелокализованности. Если соматические ощущения локализова­ны в каких-то определенных частях тела, то этого нельзя сказать о соматических чув­ствах. В свою очередь, соматические ощущения автор подразделяет на транзитивные и интранзитивные и дает интересное объяснение нелокализованности соматических чувств (см. D. М. Armstrong, 1969, р. 306—322).

 

[35] Отметим, что теоретические потребности разработки проблем отображения внутренних процессов организма обусловливают правомерность использования в теории познания терминов «чувственный знак» и «чувственный символ». В последнее время аналогичные взгляды получили серьезное обоснование в моногра­фии Д. А. Микитенко (1966).

 

[36] Особую проблематику составляют вопросы отображения внутренних соматических сдвигов в сновидениях. В последнее время они получили освещение в монографиях Вольперта (1966) и В. Н. Касаткина (1967).

 

[37] Существует обширная литература, посвященная психическим особенностям и психопа­тологическим проявлениям при отдельных заболеваниях. Среди работ последнего деся­тилетня можно указать на исследования психических изменений при болезнях сердца (Л. Kanatsoulis, 1961; В. В. Ковалев, 1965. и др.), при туберкулезе (S. Dornic, М.Cermak, 1965), гипертонической болезни (Е. С. Авербух, 1965), ревматизме (Е. К. Скворцова, 1958), гематологических заболеваниях (Б. А. Целибеев с соавт., 1964), при остром панкреатите (В. М. Лащевкер, 1965), при гиперпаратиреоидизме (Е. L. Reilly, W. P. Wilson, 1965) и т. д. Такого рода литература заслуживает тщательного анализа и обоб­щения, что составляет важную задачу разработки проблемы психо-соматических взаи­моотношений.

 

[38] Впрочем, «усвоение» информации с нулевой ценностью или даже « ценностью, имею­щей отрицательный знак, возможно, как хорошо известно, и в нормальном состоянии. Но это уже иной вопрос, подлежащий анализу главным образом в плоскостях психо­логического и социального исследования, так как здесь необходимо выяснять природу «обмана», «веры» и «авторитета».

 

[39] Помимо психогенных соматических заболеваний можно говорить также и о психоген­ных психических заболеваниях (например, реактивные состояния и др.).

 

[40] См. Психосоматические расстройства. Тринадцатый доклад Комитета экспертов ВОЗ. Женева, 1965, стр. 11. Заметим, что эти материалы содержат весьма обстоятельный об­зор основной проблематики исследований психо-соматических расстройств.

 

[41] Попытки отдельных советских философов (например, Л. Шепуто, 1963) подвести все это многообразие под общий знаменатель реакционной и псевдонаучной доктрины являются очевидным упрощенчеством и не имеют ничего общего с марксистско-ленин­ским критическим подходом. Нужно отметить, что многие исследователи, стоящие на позициях диалектического материализма, справедливо указывали в ходе критического анализа на рациональные моменты и бесспорные достижения в исследованиях предста­вителей западной психо-соматической медицины (В. М. Морозов, 1961; Е. С. Авербух, 1963; Е. Guensberger, 1961; Е. Horackova, 1963; Ф. В. Бассин, 1968, и другие).