На главную страницу

Научные тексты

Книги

Воспоминания

Публицистика

Каратэ-До

Рисунки

Контакты

 

 

 

Д. И. Дубровский

 

 

Психические явления и мозг

 

Глава III

Анализ категории физиологического

 

 

http://dubrovsky29.narod2.ru/nauchnie_teksti/knigi/psihicheskie_yavleniya_i_mozg/1000134501.jpg?rand=138524503240519

В начало книги

ОГЛАВЛЕНИЕ

Предисловие к Интернет-изданию книги

От автора

Глава I. Общая характеристика психофизиологической проблемы и ее философских аспектов

§ 1.Особенности современного этапа развития естествознания и психофизиологическая проблема

§ 2. Сущность психофизиологической проблемы и ее краткий исторический очерк

 § 3. О необоснованности нигилистического отношения к психофизиологической проблеме со стороны некоторых советских философов

Глава II. Диалектический материализм и психофизиологическая проблема. Критический обзор современных концепций соотношения физиологического и психического

§ 4. Несостоятельность идеалистических и дуалистических подходов к проблеме «сознание и мозг»

§ 5. Основные концепции соотношения физиологического и психического в марксистской философской литературенализ теоретических разногласий

§ 6. О необходимости специального исследования понятий физиологического и психического

Глава III. Анализ категории физиологического

§ 7. Общая характеристика физиологических явлений и их основных классов. Некоторые методологические вопросы современной физиологии

§ 8. Роль принципа активности в современных биологических исследованиях и его значение для понимания природы физиологических явлений

§ 9. О нейрофизиологических явлениях, протекающих на уровне головного мозга

Глава IV. Анализ категории психического

§ 10. Современная психология и теоретические трудности определения специфики психических явлений

§11.Психические явления и категория отражения

§ 12. Категории идеального и субъективного в их отношениях к категории психического

§ 13. О сознательных и бессознательных психических явлениях. Сознание и самосознание (в связи с некоторыми методологическими вопросами психиатрии)

§ 14. Субъективные явления как предмет исследования. Проблема самонаблюдения (интроспекции)

Глава V.

О физиологической интерпретации психических явлений

§ 15. Категория информации и ее значение для понимания характера отношения субъективных явлений к мозговой нейродинамике

§ 16. Общие вопросы нейрофизиологической интерпретации психических явлений

§ 17. О нейрофизиологической интерпретации чувственного образа. Вопрос об изоморфизме между субъективными явлениями и их нейродинамическими носителями

§ 18. Некоторые соображения относительно нейродинамической и кибернетической интерпретации феномена сознания

§19.Физиологическое и логическое

§ 20. Психическое и соматическое

Вместо заключения

Литература

 

 

 

 

§ 7. Общая характеристика физиологических явлений и их основных классов. Некоторые мето-дологические вопросы современной физиологии

 

Объектом физиологических исследований является жизнедея­тельность. Категория физиологического представляет собой наи­более общее понятие, возникшее на основе этих исследований и служащее для обозначения специфики такого рода исследова­ний в связи с их объектами. Поэтому для того, чтобы очер­тить сферу категории физиологического, нужно хотя бы при­близительно определить ту обширную область научных знаний и непрестанно разветвляющихся исследований, которая име­нуется физиологией.

В Большой Советской Энциклопедии физиология опреде­ляется как «наука, изучающая функции, процессы, протекающие в живом организме и его частях — органах, тканях и клетках и их структурных элементах» (Е. Б. Бабский, [1956], стр. 39). Это определение представляет собой весьма абстрактную харак­теристику физиологии и к тому же недостаточно точную, так как под него могут быть подведены многие дисциплины, граничащие с физиологией (например, биохимия, фармакология и др.). Од­нако дать более точное определение, которое позволило бы со всей четкостью выделить физиологию из смежных с нею дис­циплин,— дело чрезвычайно сложное, ибо границы здесь на­столько размыты и переходы в смежные области настолько не­уловимы, что целый ряд пунктов и даже обширных полей иссле­дования жизнедеятельности нельзя с уверенностью причислить к какой-либо одной дисциплине. Такого рода неопределенность продолжает усиливаться процессами дифференциации и инте­грации научных знаний, под прямым влиянием которых проис­ходит развитие физиологии особенно в последние десятилетия. Классические объекты физиологии уже не соблюдают ей преж­ней верности, становясь полем исследования кибернетики, биофизики, гистохимии и других дисциплин, выдвинувшихся за по­следнее время на передний край познания живой природы.

Это, однако, не означает умаления роли физиологии, удель­ный вес которой в системе биологических наук продолжает воз­растать. Обогащаясь новыми методами и опираясь на результа­ты смежных наук, физиология углубляет изучение функций живой системы в целом, ее подсистем и элементов, стремясь к созданию все более совершенной синтетической картины жиз­недеятельности на основе достигнутого уровня аналитических исследований.

Специфические особенности физиологии как самостоятель­ной отрасли знания, ее место в изучении явлений живой при­роды могут быть правильно осмыслены только в том случае, если рассматривать ее в целостном и динамичном контексте всех медико-биологических дисциплин.

Физиология прежде всего тесно связана с дисциплинами морфологического профиля — анатомией, цитологией, гистоло­гией. «Морфологические и физиологические явления, форма и функция,— подчеркивал Ф. Энгельс,— обусловливают взаимно друг друга» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 620). Физиологические исследования как бы приурочены всегда к определенным биологическим структурам, имеют своим объектом функционирование тех или иных структур, а постоль­ку они органически включают результаты морфологических ис­следований и, в свою очередь, служат для углубления послед­них. Действительное понимание структурных отношений, выхо­дящее за рамки чисто внешней описательности, может быть достигнуто только на основе выяснения функциональных свя­зей структурных элементов, т. е. физиологическим путем. На уровне молекулярной биологии обе линии исследований — мор­фологическая и физиологическая — сливаются в такой мере, что их уже нельзя различить в качестве самостоятельных линий.

Глубокая внутренняя связь существует между физиологией, с одной стороны, и биохимией, фармакологией и биофизи­кой,— с другой. Между этими дисциплинами особенно трудно провести четкие границы, что, в частности, обусловлено рядом обстоятельств. Биохимия и биофизика (не говоря уже о фар­макологии) сравнительно недавно отпочковались от физиологии, которая всегда использовала некоторые химические и физиче­ские методы для своих целей. «Биологическая химия хотя и уходит своими корнями в органическую химию и физиологию, все же не является ни той, ни другой, а представляет собой новую, самостоятельную науку, со своими особыми предметом и методом исследования» (Б. И. Збарский, И. И. Иванов, С. Р. Мардашев, 1965, стр. 5). То же можно сказать и отно­сительно биофизики которая, правда, еще не достигла прису­щей биохимии мощной разветвленности исследований. За последние два десятилетия биофизика, однако, продемонстриро­вала исключительно высокий темп развития и сыграла перво­степенную роль в тех преобразованиях, которые произошли за этот период в физиологии. Подчеркивая самостоятельность био­химии и биофизики как научных дисциплин, не следует упус­кать из виду их сохраняющиеся генетические связи с физиоло­гией и нарастающее число взаимопереходов между ними, т. е. опять-таки органическую включенность результатов биохимиче­ских и биофизических исследований в те или иные отрасли физиологии, как и наоборот, что становится особенно замет­ным по мере того как мы опускаемся на фундаментальные уров­ни жизнедеятельности[1]. «Современная клеточная физиология,— пишет С. М. Рапопорт,—есть биохимия клетки» (С. М. Рапо­порт, 1966, стр. 17). И, можно добавить,—биофизика клетки.

К тому же следует подчеркнуть, что динамическая биохимия, биофизика и фармакология, имея своими объектами живые системы или их элементы, изучают последние именно с их функ­циональной стороны, как и физиология. Эта общность функцио­нального подхода делает взаимосвязи между физиологией, с одной стороны, и фармакологией, биохимией и биофизикой, с дру­гой,— особенно тесными, а границы между ними весьма относи­тельными. Разумеется, мы далеки от того чтобы стирать разли­чия между перечисленными дисциплинами. Эти различия важно проанализировать и как можно точнее определить (они связаны, главным образом, с различием методов и, соответственно, тех групп функциональных отношений, которые с их помощью выяв­ляются); иначе нельзя будет тщательно соотнести результаты, полученные посредством физиологических, фармакологических, биохимических и биофизических исследований, чего настоятель­но требует современный уровень познания жизнедеятельности в норме и патологии. Именно такого рода соотнесение таит в себе значительные эвристические моменты и способно сократить путь к созданию синтетической картины функционирования жи­вой системы. То обстоятельство, что пока еще замкнутость в том или ином узком направлении исследования или, в лучшем случае, в той или иной отрасли знания слишком подавляюще доминирует над попытками соотнесения различных направле­ний исследования или смежных отраслей знания, как раз и побуждает сделать акцент на общности физиологии, фармако­логии, биохимии и биофизики. К этой же общности следует причислить еще и биокибернетику (включая нейрокибернетику), поскольку и ей свойствен функциональный подход к исследова­нию живых систем и постоянный контакт с физиологией (см. подробнее об этом: Д. И. Дубровский, 1969 б)иохимического процесса есть начало физиологического процесса.

Наконец, отметим еще одну чрезвычайно важную взаимоза­висимость, которая на этот раз касается физиологии и клини­ческой медицины. Физиология составляет теоретическую основу клинической медицины и в то же время черпает у последней уни­кальный эмпирический материал, поскольку болезнь, по спра­ведливому замечанию И. П. Павлова, представляет собой свое­го рода естественный эксперимент, поставленный природой на человеческом организме. Анализ и обобщение этих уникальных экспериментов являются существенным источником развития фи­зиологии и клинической медицины. В связи с этим в физиологии довольно отчетливо выделяется такой ее раздел, как клиниче­ская физиология, концентрирующая внимание на изучении зако­номерностей функционирования организма в целом и отдельных его органов в условиях патологических изменений жизненных процессов при различных заболеваниях. «Для изучения функций многих органов, в особенности анализаторных аппаратов, клинико-физиологическое исследование нередко дает значительно больше, чем экспериментальное исследование, проводимое над животными» (Е. Б. Бабский, В. В. Парин, 1964, стр. 121). Кли­ническая физиология, особенно в своих невролого-психиатрических аспектах, предоставляет в наше распоряжение ценней­ший материал для разработки психофизиологической проблемы.

Физиологию принято подразделять на общую, сравнитель­ную и специальную. Однако перечисленные подразделения не являются альтернативными, многообразно перекрещиваются, пе­реливаются друг в друга. Нужно вообще сказать, что поистине колоссальное физиологическое «хозяйство» весьма слабо внут­ренне упорядочено, что отрицательно сказывается на разработке общетеоретических вопросов и планировании развития физи­ологии. Классификация и систематизация многочисленных раз­делов и отраслей физиологии, исследование внутренних корре­ляций и взаимопереходов между ними — довольно актуальная задача. Подробный анализ всех этих вопросов отвлек бы нас, однако, далеко в сторону. Поэтому мы остановимся лишь на тех моментах, которые имеют наиболее близкое отношение к психофизиологической проблеме и потребуются нам в ходе дальнейшего изложения.

Еще И. П. Павлов отмечал, что весь комплекс физиологиче­ских знаний напоминает собой величественное здание, нижние этажи которого составляет физиология клеток и тканей, сред­ние—физиология органов и систем и, наконец, высший этаж представляет физиологию целостного организма. У этого здания имеется множество пристроек в виде прикладных отраслей физиологии, получивших уже после смерти И. П. Павлова значи­тельное развитие (физиология труда, спорта, в особенности же космическая физиология и т. д.).

В сложном комплексе физиологических знаний одно из цент­ральных мест занимает нейрофизиология, представляющая со­бой, в свою очередь, чрезвычайно разветвленную область, про­растающую во все остальные разделы физиологии и несущую наибольшую ответственность за понимание целостного функци­онирования высокоразвитого организма. Именно в области ней­рофизиологии, включая физиологию нервной клетки и синаптических связей, были достигнуты за последние десятилетия ^наи­более значительные успехи, позволившие углубить и уточнить, а в ряде случаев и принципиально изменить прежние представ­ления о функциональных отношениях в различных отделах цент­ральной нервной системы и особенно головного мозга (тем са­мым был внесен крупный вклад и в понимание вопросов нейро-соматических взаимодействий: нейромышечных, нейро-секреторных и т. д.).

На фоне общих успехов нейрофизиологии выделяются своей значительностью результаты исследований функций ретикулярной формации ствола головного мозга и вообще так называ­емых подкорковых неспецифических формаций, выяснение кортико-ретикулярных, гипоталамо- и таламо-кортикальных взаимо­отношений, функциональной специфичности ряда подкорковых отделов и центров, роли лобной и височной коры, разно­образных контуров саморегуляции как в пределах структур го­ловного мозга, так и в масштабах анализатора в целом; сюда же должны быть отнесены выдающиеся достижения в исследо­вании природы нервного импульса (А. Ходжкин, Б. Катц, А. Хак­сли и другие), морфо-физиологии нейрона и синапса (первосте­пенный вклад в эту область был сделан Дж. Экклзом и его школой)[2].

«Наука,— писал И. П. Павлов,— движется толчками в зави­симости от успехов, делаемых методикой. С каждым шагом методики вперед мы как бы поднимаемся ступенью выше, с ко­торой открывается нам более широкий горизонт, с невидимыми раньше предметами» (И. П. Павлов, 19516, стр. 22).

Создание И. П. Павловым метода условных рефлексов ши­роко раздвинуло горизонт научных исследований, привело к важным обобщениям и раскрытию ряда закономерностей высшей нервной деятельности. Подобно тому, как в начале наше­го века метод условных рефлексов дал мощный толчок разви­тию физиологии, так и к середине текущего столетия и позже подобную роль сыграли другие методы, среди которых в первом ряду стоят электрофизиологический метод в его развитой фор­ме, включая метод отведения биопотенциалов от отдельных ней­ронов (дополняемый методом внутриклеточных микроинъекций и электронномикроскопическими исследованиями), метод непо­средственного воздействия на определенные мозговые структу­ры химическими и электрическими раздражителями и вживления электродов в глубоколежащие отделы мозга и др.; суще­ственное место в развитии нейрофизиологии заняли идеи и ме­тоды кибернетики. Всем этим новым методам нейрофизиология прежде всего и обязана своими главными успехами, достигну­тыми за последние два десятилетия. Следует добавить только, что первостепенное значение здесь имела также растущая ком­плексность исследований, объединяющая различные методы и тем самым создающая все более богатую и целостную картину нервной деятельности.

Бурное развитие нейрофизиологии, широко привлекавшей к решению своих проблем смежные отрасли знания, вполне есте­ственно побуждало к переоценке ценностей, вело к расслоению старых школ и направлений, к возникновению ряда новых кон­цепций и широких теоретических обобщений. Эти последние не достигли еще классической ясности и незыблемости, но уже не­двусмысленно указывают на то, что мы вступили на новый, более высокий уровень познания деятельности головного мозга человека.

В этих условиях попытки унифицировать нейрофизиологию на базе одной школы выглядят либо крайне наивно, либо крайне консервативно. И тем не менее подобные попытки все еще пред­принимаются отдельными советскими физиологами, которые ис­пользуют в этих целях, так сказать, философскую аргумента­цию (подробнее мы остановимся на этих вопросах ниже).

Диалектико-материалистическое понимание процесса научно­го познания не может не считать естественным существование различных школ, направлений в нейрофизиологии, различных концепций и гипотез; оно несовместимо с канонизацией какого-либо одного направления, ибо отдает себе отчет в необходи­мости многообразия плоскостей анализа и возникающих на их основе обобщений и в неизбежности расхождений в теоретиче­ской интерпретации одного и того же экспериментального ма­териала. Формирование же широкой теории, синтезирующей многие аналитические плоскости исследования, обязательно по­рождает снова, правда, уже в других отношениях, очередной набор концепций и гипотез, которые опять подвергаются дли­тельной шлифовке со стороны нарастающего (на основе совершенствующихся методов) потока экспериментальных данных и проходят своеобразный «естественный отбор».

Ставя своей целью анализ категории физиологического, мы поневоле вынуждены касаться методологических вопросов раз­вития физиологии, поскольку без этого невозможно осмыслить содержания ее основных понятий и особенно новейших обобще­ний; говорить же о физиологических явлениях вообще или о каких-то их разновидностях помимо рассмотрения понятий и концепций современной физиологии,—это вещь совершенно бес­смысленная

При этом важно подчеркнуть, что, стремясь очертить круг физиологических явлений вообще (т. е. сферу категории физио­логического), в высшей степени существенно учитывать, помимо устоявшихся понятий, именно те новые понятия и представле­ния, которые претерпевают процесс становления и еще оконча­тельно не оформились, ибо с ними связаны наиболее динамич­ные участки постоянно расширяющейся и внутренне преобра­зующейся сферы физиологических знаний.

Несмотря на обилие направлений исследовательской работы в нейрофизиологии (обусловленное несовпадающими сечениями, плоскостями анализа нервной деятельности) и несмотря на оби­лие концепций (обусловленное частично той же причиной, а ча­стично разной интерпретацией однородных экспериментальных данных), в ходе развития нейрофизиологии явственно обнару­живается как инвариантность (в определенных отношениях) разных направлений, так и инвариантность разных концепций. Точнее, обнаруживается и в том и в другом случае нечто об­щее, что со временем выкристаллизовывается и становится об­щепризнанным, отображая определенную объективную законо­мерность. Оригинальные же черты различных концепций либо увядают, лишившись почвы в экспериментальном подтвержде­нии, либо, наоборот, обретая все более твердую эксперимен­тальную основу, дают новые теоретические побеги, рождают плодотворные идеи и гипотезы.

Развитие нейрофизиологии опрокидывает кастовую замкну­тость отдельных школ и направлений, сглаживая различия меж­ду их языковыми особенностями, взаимообогащая содержание их специфического понятийного аппарата, смягчая остроту бы­лых распрей, но в то же время беспристрастно вычленяя дей­ствительные, а не мнимые, принципиальные различия. Именно такого рода процессы мы наблюдаем, прослеживая исторический путь (вплоть до наших дней) таких крупных школ в нейрофи­зиологии, как школы И. П. Павлова, Н. Е. Введенского — А. А. Ухтомского, Шеррингтона — Экклза и других менее строго оформленных направлений; и эти процессы несомненно указыва­ют на то, что тенденции к интеграции усиливаются в сфере самой нейрофизиологии.

Для развития физиологии на нынешнем этапе характерна возрастающая комплексность исследований. Так, например, в нейрофизиологии широко коррелируются между собой многие методы, что стало типичным для деятельности крупных научно-исследовательских коллективов, где функции головного мозга изучаются посредством взаимодополняющих друг друга электроэнцефалографнческих, условнорефлекторных, нейронографических, электромиографических, нейрофармакологических, биохи­мических, кибернетических и других методик. В этом комплексе кибернетические методы занимают важное место, внося суще­ственный и невосполнимый другими методами вклад в созда­ние теоретически конкретной картины целостной жизнедеятель­ности.

Благодаря кибернетическим методам раскрываются такие функциональные аспекты деятельности живой системы и, в част­ности, головного мозга, которые не могут быть столь же недву­смысленно раскрыты ни одним другим методом (например, кодирование сетчаткой внешних воздействий, нейродинамические ме­ханизмы опознания объекта, статистический характер нейродинамических систем, программирующих действия, выяснение алго­ритмических и неалгоритмических форм информационных про­цессов в головном мозгу, принципов высокой надежности нервной системы и т. д.).

Все аспекты жизнедеятельности, раскрываемые посредством кибернетических методов и обозначаемые в соответствующих им терминах, представляют собой в такой же мере физиологиче­ские явления, как и те аспекты жизнедеятельности, которые раскрываются посредством любых других методов. Категория физиологического охватывает, таким образом, и кибернетиче­ские аспекты жизнедеятельности; последние ни в коем случае не могут считаться чем-то чужеродным для физиологии, будучи столь же равноправными физиологическими явлениями, как воз­буждение, торможение, доминанта, круг Папеца, нейро-гуморальная регуляция и т. д. и т. п.

Поскольку предметом физиологии являются функции и про­цессы, осуществляющиеся во всяких живых системах, катего­рия физиологического необходимо обнимает собой явно или не­явно все стороны и свойства жизнедеятельности, независимо от того, с помощью каких средств они установлены или предпо­ложены; и постольку она включает в свою сферу биохимические, биофизические, биомеханические, клинические, фармаколо­гические и кибернетические аспекты жизнедеятельности, кото­рые многообразно переплетаются и сливаются друг с другом, образуя все более сложную, все более полную картину жизне­деятельности, что является непременным условием возрастания пашей практической власти над живой природой, подчинения ее интересам человека.

Учет всего богатства функциональных свойств и отношений, охватываемых категорией физиологического, и в особенности же учет охватываемых ею кибернетических аспектов деятель­ности головного мозга, чрезвычайно важен при разработке пси­хофизиологической проблемы. Недостаток тех концепций соотно­шения физиологического и психического, которые отрицают или недооценивают возможность нейрофизиологической интерпрета­ции психических явлений, имеет своим источником произвольное обеднение категории физиологического, игнорирование достиже­ний физиологической кибернетики и всей системы развитых ею теоретических представлений, прочно вошедших в современную физиологию.

Между тем именно физиологическая кибернетика, кон­центрирующая внимание 'на исследовании информационных процессов в нервной системе и головном мозгу, формирует весь­ма важные средства для объяснения природы психических явле­ний и для понимания характера связи психических явлений с нейродинамическими мозговыми комплексами.

В головном мозгу не существует таких нейродинамических процессов, которые были бы принципиально недоступны для физиологических исследований; в нем не существует, следова­тельно, таких объективных изменений (на уровне нервной дея­тельности), которые не могли бы быть подведены под катего­рию физиологического. Поэтому попытки теоретического разбие­ния всего множества объективных изменений в головном мозгу на два класса явлений—физиологических и психических (не­физиологических) как низших и высших — должны быть при­знаны несостоятельными. Возвратимся в этой связи еще раз к точке зрения Н. В. Медведева (полностью совпадающей в дан­ном отношении, как было показано в § 5, со взглядами В. В. Орлова).

«Бесспорно,— пишет Н. В. Медведев,— что сложнейшая аналитико-синтетическая отражательная деятельность высших отде­лов головного мозга, продуктами которой являются образы ве­щей, представляет собой особую работу, функцию мозга, кото­рую надо выделить и качественно отличить от физиологической работы того же мозга» (Н. В. Медведев, 1960, стр. 116). Это высказывание, на наш взгляд, является как раз весьма спорным, ибо утверждать, что аналитико-синтетическая деятельность моз­га (любого уровня сложности) не является физиологической деятельностью, значит идти вразрез с основными положениями современной нейрофизиологии, значит отнимать у нее не только ее собственные, выработанные ею понятия, но и право на ис­следование высших уровней деятельности головного мозга. Но ведь нейрофизиология давно уже и небезуспешно занимается изучением «сложнейшей аналитико-синтетической деятельности высших отделов головного мозга, продуктами которой являются образы вещей». Чтобы убедиться, насколько далеко продвину­лась она в этом направлении за последнее только десятилетие, достаточно сослаться хотя бы на некоторые работы (Г. Барлоу, 1963; Дж. Леттвин с соавт., 1963)[3], опубликованные примерно в то же время, что и цитируемая нами статья Н. В. Медведева, а из опубликованных позже — на уже упоминавшуюся работу В. Д. Глезера (1965).

Кроме того, установка, рекомендуемая Н. В. Медведевым, порождает полнейшую теоретическую неопределенность, дезори­ентирующую нейрофизиолога. В самом деле, где та граница, за которой аналитико-синтетическая, интегративная деятель­ность мозга перестает быть. физиологическим явлением? Или, быть может, существует такой наивысший уровень аналитико-синтетической деятельности головного мозга, который уже не является нейродинамическим процессом?

Даже из чисто логических соображений следует относить все объективные мозговые изменения, протекающие на нейронном и субнейронном уровнях, все без исключения нейродинамические процессы к категории физиологических явлений, не гово­ря уже о том, что именно такая теоретическая установка пол­ностью отвечает современному состоянию и наиболее актуаль­ным задачам исследований функций головного мозга.

 Категория физиологического обозначает, таким образом, всю совокупность объективных процессов жизнедеятельности орга­низма, начиная от самых простых и кончая самыми сложными; она служит целям абстрактного описания любых функциональ­ных изменений в системе организма или его подсистемах вплоть до клетки, причем как в норме, так и в патологии. Заметим, что в интересах более точного употребления понятий целесооб­разно включать в категорию физиологического наряду с теми процессами, которые считаются нормальными, также и патоло­гические, противопоставляя понятие патофизиологического не понятию физиологического вообще (как это принято во многих случаях), а лишь понятию нормально-физиологического состо­яния.

Рассматривая содержание категории физиологического, не­обходимо указать на одну весьма существенную ее черту (при­сущую, впрочем, всем категориям). Дело в том, что категория физиологического не может быть строго ограничена в своем объеме только кругом хорошо изученных явлений жизнедея­тельности известных нам организмов. Опираясь на все множест­во хорошо изученных и слабо изученных физиологических явле­ний, на весь арсенал экспериментально обоснованных заключе­ний и ждущих еще своего подтверждения гипотез, категория физиологического как бы экстраполирует свое значение и на некоторую область неизвестных явлений. Текущее состояние науки всегда дает повод подозревать существование пока еще не открытых явлений, относящихся к данной категории. Частич­но такого рода подозрения проистекают из внутренних теорети­ческих противоречий соответствующей отрасли знания, разреше­ние которых требует постулирования какого-то нового фактора или явления (так обстояло, например, дело с гипотезой Дирака о существовании позитрона и во многих других случаях разви­тия физики). Категория физического постоянно открыта для но­вых явлений, предполагает их неисчерпаемость. Несмотря на то, что физиология не является точной наукой, подобно физике, в ней действуют те же общие закономерности познания, что и в области хорошо математизированных дисциплин.

Вся область неизвестного, охватываемая категорией физио­логического, может быть разделена на два множества явлений. К первому из них относятся все явления, которые представля­ют собой известное неизвестное, т. е. вошли или входят в проб­лематику современной физиологии, становятся искомыми, гипо­тетически предполагаемыми. Ко второму множеству, остающе­муся всегда бесконечным, принадлежат все остальные явления них можно сказать (исходя из обобщающих опыт научного познания философских соображений) только то, что они суще­ствуют и что они поставляют из своей среды явления для пер­вого множества.

Таким образом, всю область категории физиологического можно сравнить с подобием поля, имеющего наиболее концент­рированное в своей определенности ядро, по мере удаления от которого определенность ослабевает, теряясь в бесконечности. Причем обозримая часть этой физиологической «вселенной» не­престанно расширяется.

Попытаемся теперь классифицировать физиологические яв­ления сообразно задачам, связанным с анализом психофизиоло­гической проблемы. В принципе физиологические явления мож­но классифицировать по разным основаниям. Трудности здесь заключаются в том, что область физиологических явлений пред­ставляет собой чрезвычайно большое разнообразие; а в таких случаях имеется, как правило, большое число оснований, но ни одно из них не позволяет провести классификацию со всей строгостью и полнотой.

Для наших целей достаточно разделить всю область физио­логических явлений на два класса, а именно: на соматические и нейрофизиологические явления. Попробуем обосновать допусти­мость такой классификации.

Всякое соматическое явление есть физиологическое, ибо представляет собой тот или иной фрагмент жизнедеятельности. Но нс всякое физиологическое явление есть в точном смысле слова соматическое (мы не принимаем во внимание значение, которое придается термину «соматическое» в генетике). Тот класс физиологических явлений, который не совпадает с сома­тическими процессами и не должен отождествляться с ними, как раз и представляет нейрофизиологические явления, посколь­ку они осуществляют специфические функции.

Разделение всех физиологических явлений на соматические и нейрофизиологические, конечно, в ряде отношений условно, поскольку, например, метаболические процессы в паренхиме пе­чени, повышение желудочной секреции или нарушение трофики сердечной мышцы органически взаимообусловлены с определен­ной нервной деятельностью. Наконец, сама нервная деятель­ность обусловлена кровоснабжением и метаболическими процес­сами в нейронах и нервных волокнах, свойствами окружающей их тканевой жидкости и другими соматическими процессами. Однако содержание нервной функции, ее назначение, связанное с восприятием, хранением и переработкой информации и (что самое главное) осуществлением на этой основе процессов регуляции и управления всей системой организма или его под­системами, нельзя целиком отождествлять с перечисленными соматическими явлениями. Это дает основание для расчленения нейросоматического единства, в результате которого вводятся отличные друг от друга понятия нейрофизиологического и сома­тического.

Если безоговорочно включать нейрофизиологическое в сома­тическое, то это повлечет диффузию многих других понятий, что будет препятствовать разработке вопроса о психо-соматических взаимоотношениях в медицинском аспекте.

Допустимость указанного подразделения имеет известное ос­нование в том, что в отличие от нервных клеток и их систем все прочие клетки и состоящие из них образования (они могут быть названы соматическими) обладают специфическими функ­циональными особенностями и вместе с тем располагают не­которой автономией по отношению к нервным воздействиям (нервные сигналы, например, не имеют скорее всего прямого доступа к генетическому аппарату соматических клеток). Эта относительная автономия обусловлена филогенетически и играет существенную роль в процессах саморегуляции на уровне от­дельных клеток, органов и подсистем организма; особенно за­метна она в процессах морфогенеза и в специальных экспери­ментах, когда множество искусственно диссоциированных кле­ток разных типов, будучи предоставлены самим себе (нервные воздействия здесь, разумеется, совершенно исключены), посте­пенно сами рассортировываются и образуют однородные скопле­ния. «Если диссоциированным клеткам создать условия, в кото­рых они могут существовать в течение значительного периода времени, то они способны после реагрегации образовывать исключительно сложные и строго упорядоченные структуры» (К Уоддингтон, 1964, стр. 169; см. также гл. IV).

Нет сомнения в том, что нервная регуляция и донервная регуляция (т. е. регуляция на соматическом уровне) имеют много общего и что между ними существуют субординацион­ные и координационные отношения; однако это не должно за­слонять их качественного различия. Поэтому понятие сомати­ческого следует относить к частным и целостным комплексам функциональных изменении в любых биологических субстратах за исключением нервного, учитывая в этих функциональных из­менениях нервные влияния лишь неявно, в «снятом» виде. По­нятие же нейрофизиологического можно соответствующим обра­зом относить к функциональным изменениям всякого нервного субстрата, в любых его структурных модификациях и в каждом участке или звене единой нервной системы (как в ее централь­ных образованиях, рецепторных входах и выходах в исполни­тельных аппаратах, так и в различных афферентных и эффе­рентных звеньях и т. д.); при этом соматическая обусловлен­ность специфических функциональных изменений нервного суб­страта также должна учитываться неявно, в «снятом» виде. Подобное «препарирование» нейро-соматического единства со­ставляет необходимое условие для его теоретического иссле­дования и более глубокого понимания, что имеет первостепен­ное значение при разработке психофизиологической проблемы.

В свою очередь, нейрофизиологические явления можно ди­хотомически разделить на два подкласса: мозговые (имея в ви­ду головной мозг) и немозговые. Эта классификация также важна для целей нашего исследования и имеет, как нам ка­жется, достаточное основание. Несмотря на органическую взаи­мосвязь мозговых и немозговых нейрофизиологических явлений, каждый подкласс обладает своими специфическими особенно­стями, которые должны быть аналитически зафиксированы. Нейрофизиологические явления, протекающие на уровне голов­ного мозга, по крайней мере некоторые из них, обладают опре­деленной степенью автономии по отношению к функциям пери­ферических в сравнении с головным мозгом областей нервной системы. Благодаря этому они могут нести ответственность за хранение и переработку информации относительно целостного организма и его положения в среде и постольку за програм­мирование текущих и предстоящих действий целостной системы организма.

Нейрофизиологические явления, протекающие на уровне го­ловного мозга, могут образовывать относительно замкнутые контуры, закрытые на определенное время для афферентных влияний и для эфферентной сигнализации из них. Эта относи­тельная замкнутость некоторых мозговых нейродинамических контуров выражает одну из существенных характеристик наиболее высоких уровней саморегуляции. Наконец, специфическая особенность мозговых нейрофизиологических процессов заклю­чается в том, что именно они являются носителями психиче­ских явлений.

 

§ 8. Роль принципа активности в современных биологических исследованиях и его значение для понимания природы физиологических явлений

 

Рассмотрение категории физиологического, как уже отмечалось, невозможно без анализа узловых методологических проблем со­временной физиологии. Это обязывает выяснить, хотя бы в са­мых общих чертах, значение тех идей, которые были сформу­лированы в концепции биологии активности Н. А. Бернштейна, созвучной теоретическим взглядам многих других крупных фи­зиологов.

Концепция биологии активности теснейшим образом связана с внедрением в физиологию кибернетических принципов и по­нятий, с теми экспериментальными данными, полученными за последние двадцать лет на основе разнообразных новых мето­дов, анализ и обобщение которых привели к существенному рас­ширению наших знаний о процессах жизнедеятельности и вме­сте с тем к заметным преобразованиям общетеоретических представлений в физиологии.

В силу ряда обстоятельств в конце 40-х годов был выдвинут и получил широкое распространение тезис о павловском учении (в том виде, как его интерпретировали ведущие в то время по­следователи великого физиолога) как естественнонаучной осно­ве диалектического материализма и марксистско-ленинской тео­рии отражения[4].

Пережитки указанной догматической традиции ощущаются, к сожалению, еще и поныне. Приведем несколько примеров. По убеждению Э. А. Асратяна, учение И. П. Павлова—это «гранитный естественнонаучный фундамент марксистско-ленин­ской теории отражения» (Э. А. Асратян, 1964, стр. 195). Име­ются не менее ответственные оценки творческого наследия И. П. Павлова, «учение которого,— как утверждает Г. И. Царегородцев,— является одним из важнейших естественнонауч­ных обоснований диалектико-материалистической философии» (Г. И. Царегородцев, 1966, стр. 6), а не только теории отражения.

Согласно принципам диалектического материализма ни одна естественнонаучная теория не может быть возведена в ранг аб­солютной истины в последней инстанции, не может быть постав­лена в привилегированное положение в смысле запрета ее кри­тического анализа. Как бы ни были велики достижения пав­ловской школы (а они очень велики!), сделанные ею теорети­ческие обобщения нельзя рассматривать как окончательные и не подлежащие критическому обсуждению. Эти элементарные с точки зрения диалектического материализма истины приходится повторять потому, что они не всегда принимаются во внимание.

Принципы диалектического материализма служат стимулом непрестанного поступательного движения научной мысли; они призваны бескомпромиссно обнажать явления косности в науке и практике. В этой связи уместно привести следующие слова Ф. Энгельса:

 «Для диалектической философии нет ничего раз навсегда установленного, безусловного, святого. На всем и во всем видит она печать неизбежного падения, и ничто не может устоять перед ней, кроме непрерывного процесса возникновения и уничтожения, бесконечного восхождения от низшего к высше­му. Она сама является лишь простым отражением этого процес­са в мыслящем мозгу. У нее, правда, есть и консервативная сторона: каждая данная ступень развития познания и общест­венных отношений оправдывается ею для своего времени и сво­их условий, но не больше. Консерватизм этого способа понима­ния относителен, его революционный характер абсолютен—вот единственное абсолютное, признаваемое диалектической филосо­фией» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 21, стр. 276).

Попытки отдельных теоретиков жестко связать диалектиче­ский материализм с каким-либо одним направлением в естество­знании совершенно несостоятельны и на деле ведут к профана­ции его идей.

В действительности диалектический материализм опирается на всю совокупность объективных результатов, достигнутых все­ми разделами и всеми школами, направлениями современного естествознания, обобщая эти результаты и формулируя общие методологические принципы научного познания. Это в полной мере относится и ко всем направлениям современной физиоло­гии, развитие которых оценивается по их результатам[5].

С точки зрения диалектического материализма любая физи­ологическая концепция, опирающаяся на достоверный экспери­ментальный материал и открывающая новые перспективы поз­нания жизнедеятельности, должна быть поддержана, если она да­же и противоречит устоявшимся теоретическим взглядам.

Кроме того, если исходить из методологических принципов диалектического материализма, то серьезные возражения вызы­вают попытки отдельных философов и некоторых ведущих пред­ставителей павловской школы представить дело таким образом, что все развитие физиологии за последние тридцать лет не вне­сло в теорию жизнедеятельности ничего принципиально нового по сравнению с тем, что содержалось в учении И. П. Павлова, изобразить развитие физиологии как чисто эволюционный про­цесс, протекающий в рамках одной единственной теории.

Мы далеки от того, чтобы умалять и тем более отрицать значение рефлекторной теории. Идея рефлекса, как это хорошо показано П. К. Анохиным (1945), сопровождала, по существу, весь путь развития физиологической науки. У ее колыбели сто­ял Декарт. В XVII в. эта идея обрела благодаря трудам Круна и Свамердамма первые черты конкретного физиологического содержания; в XVIII в. ее развивали такие выдающиеся естест­воиспытатели, как Витт, Хартли, Прохаска, Блейн; в XIX в. успехи учения о рефлексах связаны с именами Белла, Мажанди, Флуранса, Людвига, К. Бернара и многих других крупней­ших физиологов, в особенности с именем И. М. Сеченова, ко­торый, развивая дальше идеи Г. Спенсера, Гризингера, Рибо и выдвинув собственные оригинальные идеи, разработал теорию рефлекторной деятельности головного мозга. Выдающийся вклад в рефлекторную теорию был внесен школами Шеррингтона и Введенского — Ухтомского, концепции которых носили ориги­нальный характер. 'Наконец, вершиной всего этого многовеково­го и мощного движения физиологической мысли явилось учение И. П. Павлова о высшей нервной деятельности, широко раздви­нувшее пределы рефлекторной теории благодаря методу услов­ных рефлексов.

Однако следует сказать, что со времени смерти И. П. Пав­лова развитие рефлекторной теории не привело к новым фун­даментальным обобщениям относительно закономерностей дея­тельности головного мозга и организма в целом. В течение этого времени велась разработка частностей, разнообразных прикладных вопросов рефлекторной теории, ставились все но­вые и новые серии экспериментов.

Вся эта колоссальная работа давала немало ценных резуль­татов, но она была мало эффективной в том смысле, что лишь конкретизировала уже известные закономерности, решительно не углубив наши знания о деятельности головного мозга (а по­стольку и не расширив существенно практические возможности правления мозгом, нервной системой и организмом в целом[6].

Однако медицинская практика, в особенности же психиа­трическая и неврологическая клиника, а также целый ряд других потребностей общественной жизни слишком наглядно демонстрировали слабость и крайнюю недостаточность наших знаний о закономерностях деятельности головного мозга. Все наи­более важные успехи психиатрической и неврологической клини­ки за последние годы были связаны с развитием психофармако­логии, биохимических, электроэнцефалографических, рентгено­графических, хирургических, а также некоторых других методов. Все это препятствовало поддержанию иллюзии, будто мы распо­лагаем знаниями основных закономерностей деятельности го­ловного мозга, будто теория деятельности центральной нервной системы в общих чертах уже завершена и остается только ее обогащать, конкретизировать и т. п.

Во избежание недоразумений, необходимо еще раз отме­тить, что рефлекторная теория И. П. Павлова безусловно дала многое медицине и общественной практике в целом. Но это многое становится со временем все меньшим, как и всякое приобретение, если долго довольствоваться только им; ибо чрез­вычайно быстро растут наши практические потребности, и они с необходимостью заставляют переоценивать теоретические ценно­сти, искать новые методы исследования и разрешения насущных задач общественной практики.

Часто ограниченность теории, которая претендует на все­общность или длительное время считается таковой, обнаружи­вается посредством сопоставления с ней эмпирических данных, полученных на основе новых методов или других методов, кото­рые, хотя и не являются новыми, не использовались соответст­вующим научным направлением.

Всякий метод, взятый сам по себе, задает определенную плоскость исследования и тем самым его объект в точном смыс­ле слова (ибо исследование головного мозга с помощью одно­го метода не в состоянии охватить все его объективно сущест­вующие свойства, внутренние и внешние отношения и т. п., оно выделяет лишь некоторые из них, абстрагируясь от остальных, а часто и не ведая об остальных, создавая таким образом свой ограниченный объект, т. е. совершая определенный выбор из множества объективно существующих свойств и отношений). На этой основе возникает система знаний о данном объекте, которая тщательно разрабатывается и постепенно приобретает об­лик стройной теории, обобщающей и объясняющей огромное множество экспериментальных данных, на которых она, так ска­зать, выросла и продолжает развиваться, достигая высокой сте­пени упорядочения находящегося в ее ведении эксперименталь­ного материала. Но эта высокая степень упорядоченности, как свидетельствует опыт научного познания, есть симптом того, что данная теория стоит на пороге включения ее в более ши­рокий теоретический синтез, ибо максимальная упорядоченность касается лишь фактов определенного рода. Устоявшаяся пло­скость теоретического обобщения как бы замыкает горизонт и не ведет дальше; зрелость теории как раз и является условием обнаружения ее ограниченности (чему способствуют, как гово­рилось выше, факты, полученные с помощью других методов). Происходит сдвиг плоскости исследования; и тогда выясняется, что казавшийся ранее максимально упорядоченным эмпириче­ский материал является объясненным лишь относительно, что возможна иная, более глубокая его интерпретация. Этот сдвиг плоскости исследования, формирующий более широкую и сновательнную теорию, совершается либо плавно и очень медленно, либо сравнительно импульсивно; в последнем случае это обычно порождает аффективные реакции у той категории теоретиков, которые принимают иллюзию максимальной упорядоченности за достаточную компенсацию их прошлых творческих усилий[7].

Диалектические закономерности научного познания не дела­ют исключения, разумеется, и для развития физиологии. Стрем­ление канонизировать устоявшиеся плоскости теоретических обобщений отнюдь не способствует прогрессу физиологических знаний.

Попытки некоторых представителей павловской шко­лы любой ценой отстоять претензии рефлекторной теории на роль всеобщей методологической основы современной физиоло­гии, ссылаясь, помимо всего прочего, на то, что она единствен­но соответствует диалектическому материализму, не выдержива­ет критики, в такой же мере как и попытки инкриминировать всем инакомыслящим нечто такое, под чем подразумевается от­ход от наших идеологических позици[8]. Диалектический материализм не может нести ответственность за столь упрощенное понимание связи философии и естествознания, физиологической науки и идеологии. Диалектический материализм не может не­сти ответственность за то, что его именем отдельные лица хотят защитить догматические тенденции в научном познании.

Некоторые видные представители павловской школы слиш­ком болезненно реагируют на критику в адрес рефлекторной теории и не допускают возможности равноправной полемики со своими оппонентами. Так, например, Э. А. Асратян, с явно про­скальзывающими интонациями 1950 года, провозглашает «необ­ходимость энергичной борьбы против критиков учения Павлова в целом или против отдельных принципиальных его положений» (Э. А. Асратян, 1966а, стр. 50. Курс. мой.—Д. Д.), имея в ви­ду теоретические взгляды Н. А. Бернштейна, П. К. Анохина, Н. И. Гращенкова и ряда других крупных физиологов. Э. А. Ас­ратян категорически отрицает что-либо рациональное в близких во многих отношениях концепциях Н. А. Бернштейна, П'. К. Ано­хина и Н. И. Гращенкова; по его мнению, «развиваемые этими исследователями теоретические положения носят чисто умозри­тельный характер, крайне искусственны и запутанны. От озна­комления с ними,—продолжает Э. А. Асратян,—складывается впечатление, что при их составлении авторы вместо адекват­ных достоверных фактов решили использовать силу напыщен­ного слова и эффект экстраординарной терминологии, вроде «мо­дель потребного будущего», «мозаичизм», «санкционирующая афферентация», «аппарат сопоставления» или «акцептор дейст­вия» и т. д. Словесные ухищрения и терминология «ультрамо­дерн» призваны также придать взглядам этих авторов види­мость оригинальности, новизны и прогрессивности. При этом они не очень любят правдивое и достоверное изложение фактов и взглядов своих предшественников по занимаемым их внима­ние вопросам, считая, по-видимому, такое занятие отжившей свой век, ненужной традицией в науке» (Э. А. Асратян, 1966а, стр. 52).

Мы намерено привели это длинное высказывание Э. А. Асратяна (относящееся к 1966 году!), ибо оно ярко показывает, каковы средства, используемые им для «энергичной борьбы про­тив критиков учения И. П. Павлова». Э. А. Асратян не счита­ет нужным проанализировать теоретические положения своих оппонентов, отвергая с порога все, что не соответствует его убеждениям. А постольку нет нужды полемизировать с Э. А. Асратяном, защищать понятия «модели потребного будущего», «акцептора действия» и др., по поводу которых он столь высо­комерно иронизирует. Эти понятия достаточно прочно вошли в современную нейрофизиологию, как это известно всякому не­предубежденному исследователю, и выполняют в ней важную объясняющую и эвристическую функцию.

В другой работе, говоря о тех, кто не разделяет во всех отношениях учения И. П. Павлова, Э. А. Асратян прямо заяв­ляет: «Большая часть этих исследователей — это явные или за­маскированные идеалисты...» (Э. А. Асратян, 1966 6, стр. 958). К ним он недвусмысленно относит не только В. Келлера, К. Ло­ренца, Н. Тинбергена, но и Н. А. Бернштейна, И. С. Бериташвили, П. К. Анохина. Знакомые приемы! Но только времена сей­час уже иные. И эти приемы оборачиваются теперь против са­мих воинствующих стражей догматизма.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы время вообще ничему не на­учило лидеров «ортодоксального» крыла павловской школы. С годами усиливается контраст между широковещательными декларациями и действительностью. И это делает совершенно неизбежным самокритические оценки. Послушаем еще раз Э. А. Асратяна, который подытоживает результаты тридцатилет­ней работы большой армии физиологов в области изучения выс­шей нервной деятельности: «Мы не можем считать себя вполне удовлетворенными,— говорит он,— ни объемом полученных нами новых фактов по физиологии высшей нервной деятельности, ни степенью их научной значимости. Довольно-таки скромно вы­глядят и результаты нашей теоретической работы по принци­пиальным проблемам учения Павлова, равно как и по линии правильного философского освещения их под углом зрения марксистско-ленинской теории. Уж мы совсем не можем похвастать нашим участием в разрешении практических задач, выдвигаемых жизнью и имеющих первостепенное значение для нашего народа» (Э. А. Асратян, 19666, стр. 994—995. Курс. мой.—Д. Д.).

Казалось бы, такое неблагополучное положение дел обязыва­ет к серьезному критическому анализу и переоценке тех или иных теоретических принципов и методологических установок. К сожалению, такой вывод делается далеко не всеми и не всегда.

Рассмотрим некоторые положения концепции физиологии ак­тивности Н. А. Бернштейна, поскольку она широко обобщает новейшие результаты физиологических и биокибернетических ис­следований и, по нашему убеждению, представляет подлинно творческое развитие наследия И. П. Павлова.

Одним из главных источников концепции Н. А. Бернштейна явились экспериментальные работы по биомеханике и физиоло­гии движений, начатые им еще в 1922 г. и проводившиеся за­тем на основе использования таких, новых в то время, точных методов, как кимоциклография, циклограмметрия и др. Резуль­таты этих многочисленных экспериментальных исследований привели Н. А. Бернштейна уже в конце двадцатых — начале тридцатых годов к фундаментальным обобщениям о роли сен­сорных коррекций в процессе построения движений, содержав­шим в себе по существу одну из первых четких формулировок принципа обратной связи. На основе выявления недостаточности понятия рефлекторной дуги для объяснения сложных дви­гательных актов Н. А. Бернштейном уже тогда было введено понятие рефлекторного кольца[9] и поставлены глубокие вопро­сы, касающиеся внутримозговых механизмов организации и уп­равления движениями, выдвинуто представление о «двигатель­ной задаче», об активном модельном отображении в головном мозгу настоящего и предстоящего, намечены пути математиче­ского описания процесса реализации двигательного акта с уче­том его статистической вариативности и дана общая характе­ристика биологической самоорганизующейся систем[10].

В дальнейшем, исходя из своего экспериментального мате­риала и обобщения новейших достижений биологических дис­циплин (обладая к тому же замечательной эрудицией в обла­сти математики и истории науки), Н. А. Бернштейн развил стройную концепцию физиологии и биологии активности, кото­рая четко формулирует ряд общих методологических подходов к исследованию жизнедеятельности и, на наш взгляд, прекрасно гармонирует с принципами диалектического материализма (ко­торыми Н. А. Бернштейн, что особенно важно подчеркнуть, со­знательно руководствовался в своей теоретической деятель­ности).

Центральное место в названной концепции занимает труд­нейшая для естествознания проблема целесообразности поведе­ния живой системы, которую игнорировала механистическая методология или же выказывала свое полное бессилие перед ней (с другой же стороны проблема целесообразности служила пред­метом безудержных идеалистических спекуляций, давним оплотом витализма в естествознании). Категория активности в ин­терпретации Н. А. Бернштейна как раз и обнимает собой весь круг явлений целесообразности и целеустремленности в живой природе на любой ее филогенетической ступени и в любой ее онтогенетической форме. Активность есть фундаментальное свойство всякой живой системы в отличие от неживой системы, что полностью согласуется с давно сложившимися диалектико-материалистическими представлениями по этому вопросу. Ак­тивность организма, как подчеркивает Н. А. Бернштейн, выра­жается в процессах негэнтропического структурирования, идущих в диапазоне от реализации программы одноклеточного организ­ма и эмбриогенеза многоклеточных до формирования и реали­зации модели потребного будущего в головном мозгу человека. Разрабатываемый Н. А. Бернштейном принцип активности полу­чает убедительную биофизическую и биокибернетическую интер­претацию, бьющую по самим основам витализма.

«Среда, как все неживые совокупности, движется, соглас­но второму принципу термодинамики, всегда в направлении возрастания энтропии. Организм и в своем онтогенетическом формировании и во всех проявлениях активности по ходу жиз­ни движется негэнтропически, добиваясь и достигая понижения уровня энтропии в самом себе и в объекте своего воздействия и оплачивая этот эффект ценою возрастания энтропии в своем окружении за счет окисления и разрушения веществ—участни­ков энергетического метаболизма» (Н. А. Бернштейн, 1965, стр. 70). Понижение или во всяком случае препятствование воз­растанию уровня энтропии в живой системе осуществляется по­средством информационных процессов, вне которых немыслима самоорганизация как таковая и негэнтропическое структуриро­вание. В эволюционном плане негэнтропическое структурирова­ние ведет ко все большей выделенности живой системы из внеш­ней среды, ко все большей ее индивидуализации и тем самым к возрастанию ее активности.

Принцип активности выражает специфические черты само­движения живой системы в ее взаимодействии с внешней сре­дой. Это биологическое самодвижение нельзя сводить к набору ответных реакций на внешние воздействия. Ибо падающие на организм воздействия бесчисленны. Организм не является мари­онеткой в руках среды, не идет у нее на поводу, он, по вы­ражению Ф. Энгельса, «обладает самостоятельной силой реаги­рования» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 610); формы поведения организма обусловлены его внут­ренней природой, его фило-онтогенетическими потребностями, включающими механизмы избирательной активности в ходе вза­имодействия с внешней средой. Ведь обезьяне и протисту про­тивостоит один и тот же объективный мир, но насколько раз­личны формы их поведения!

Игнорируя категорию активности, а тем самым внутреннего, отождествляя активность с реактивностью, мы вступаем в противоречие с диалектико-материалистическим пониманием самодвижения живой системы, что заво­дит в тупик при исследовании специфических особенностей жиз­недеятельности вообще[11].

Жизнедеятельность вовсе не представляет собой «непрерыв­ную цепь откликов» на внешние воздействия, чисто реактивного функционирования; ибо поведение направляется внутренними программами живой системы. Организм зачастую «идет против течения среды», активно преодолевая неблагоприятные факторы, активно используя или игнорируя внешние воздействия для реа­лизации своих потребностей. Все эти хорошо известные обстоя­тельства позволяют сделать акцент на ведущем значении для жизнедеятельности именно ареактивных функций, которые от­четливо обнаруживают свою инвариантность в отношении раз­личных внешних воздействий.

Прилагая к анализу двигательных актов созданный И. М. Гельфандом и М. Л. Цетлином математический аппарат «хорошо организованных функций», Н. А. Бернштейн убедитель­но показывает, что «аппарат управления движениями проявля­ет две координационные тактики: по отношению к второстепен­ным и техническим рассогласованиям и помехам он действует реактивно-приспособительно, не боясь вариативности; по отно­шению же к программно существенным сторонам управления «бьется» за требуемый результат активно, во что бы то ни ста­ло, преодолевая препятствия, а если нужно — перепрограммируясь на ходу» (Н. А. Бернштейн, 1962, стр. 85).

Как известно, И. П. Павлов, рассматривая взаимодействие организма и среды, развивал представление об их уравновеши­вании. Это представление о постоянном уравновешивании ор­ганизма со средой служит важной предпосылкой рефлекторной теории и использовалось И. П. Павловым непременно, начиная с его знаменитой Мадридской речи 1903 г. и кончая статьей «Условный рефлекс» (1935 г.). Приведем в целях дальнейшего сопоставления высказывание И. П. Павлова о сущности уравно­вешивания, сделанное им в первой лекции о работе больших полушарий головного мозга: «Каждая материальная система до сих пор может существовать как данная отдельность, пока ее внутренние силы притяжения, сцепления и т. д. уравновеши­ваются с внешними влияниями, среди которых она находится. Это относится ко всякому простому камню, как и к сложней­шему химическому веществу. Точно то же надо представлять себе и относительно организма. Как определенная замкнутая вещественная система он может существовать только до тех пор, пока он каждый момент уравновешивается с окружающими условиями. Как только это уравновешивание серьезно нарушает­ся, он перестает существовать как данная система. Рефлексы суть элементы этого постоянного приспособления или постоян­ного уравновешивания» (И. П. Павлов, 1951 г, стр. 23).

В этом исходном представлении, имеющем важное методоло­гическое значение, концепция физиологии активности Н. А. Бернштейна расходится с классической физиологией. «Процесс жизни,—пишет Н. А. Бернштейн,—есть не «уравновеши­вание с окружающей средой», а преодоление этой среды, направленное не на сохранение статуса или гомеостаза, а на движение в направлении выполнения родовой программы разви­тия и самообеспечения»  (Н. А. Бернштейн, 1962, стр. 82).

Конечно, было бы неправильно думать, будто И. П. Павлов совсем не подчеркивал в своих работах качественного различия между живыми и неживыми системами и вовсе отрицал актив­ность организма. Однако понятие уравновешивания, как и не­которые другие поня- тия рефлекторной теории, фиксировали прежде всего реактивные моменты жизнедеятельности и явно недостаточно отображали последнюю с ее активной стороны. Если следовать точному значению принципа уравновешивания организма со средой, то это привело бы к отрицанию того, что организм является открытой системой и, по существу, означало бы неизбежное выравнивание энтропии между организмом и ок­ружающей средой; «уравновешивание,—по словам Н. А. Бернштейна,— обрекло бы каждую особь на полную зависимость от среды и ее изменений, так что о программном морфогенезе с удержанием стойких признаков вида нельзя было бы и думать» (Н. А. Бернштейн, 1962, стр. 82). С точки зрения современных данных физиологии, биокибернетики и биофизики принцип урав­новешивания недостаточно полно отражает действительный ха­рактер взаимодействия организма со средой и специфической ан­тиэнтропийной природы организма как открытой системы.

Следует подчеркнуть, что представление о саморегулирова­нии типа гомеостазиса[12] само по себе не выражает спе­цифики биологических систем, биологической саморегуляции в целом, поскольку гомеостазис как таковой может быть свой­ствен и небиологическим системам, будучи лишь фрагментом биологической самоорганизации. Концепция физиологии актив­ности как и ряд других новейших направлений биологической и биокибернетической мысли, например «общая теория систем» Берталанффи, справедливо акцентирует внимание как раз на негомеостатических формах саморегуляции в биологических системах, связанных с вероятностным упреждением будущего, мо­дельными отображениями в головном мозгу предстоящих ситуа­ции и нешаблонными модельными реализациями целей, т. е. с тем особенно развитым, а в ряде случаев специфичным только для человека, классом функций, который без насилия не может быть подведен под категорию уравновешивания со средой.

С точки зрения рефлекторной теории любой поведенческий акт, любая функция головного мозга носит рефлекторный ха­рактер. Во всяком случае именно в такой жесткой форме реша­ется этот вопрос нынешними «ортодоксальными» представителями павловской школы. Так Э. А. Асратян и П. В. Симонов со всей категоричностью утверждают, что «любая наисложнейшая дея­тельность мозга суть рефлекс» (Э. А. Асратян, П. В. Симонов, 1963, стр. 132).

При этом подобная категоричность гласно или негласно мы­слится во многих философских работах, рассматривающих пав­ловское учение как последовательное выражение диалектико-материалистического понимания деятельности головного мозга. Поскольку термин «рефлекторная деятельность мозга» часто употребляется в весьма широком и потому недостаточно опре­деленном смысле, нам важно иметь точное значение понятия о рефлексе, чтобы показать его недостаточность для описания не­которых функций головного мозга.

Обратимся к первоисточникам. «Основным исходным поняти­ем у нас,— говорит И. П. Павлов,— является декартовское по­нятие, понятие рефлекса. Конечно, оно вполне научно, так как явление, им обозначаемое, строго детерминизируется. Это значит, что в тот или другой рецепторный нервный прибор ударяет тот или другой агент внешнего мира или внутреннего мира организ­ма. Этот удар трансформируется в нервный процесс, в явление нервного возбуждения. Возбуждение по нервным волокнам, как проводам, бежит в центральную нервную систему и оттуда, бла­годаря установленным связям, по другим проводам приносится к рабочему органу, трансформируясь в свою очередь в специфи­ческий процесс клеток этого органа. Таким образом, тот или другой агент закономерно связывается с той или другой дея­тельностью организма, как причина со следствием» (И. П. Пав­лов, 1951г, стр. 22). В приведенном высказывании дано четкое общее определение всякого рефлекса (как безусловного, так и условного), что позволяет сопоставлять с ним различные пове­денческие акты на предмет выяснения правомерности их квали­фикации в качестве рефлекторных.

Поведенческий акт может быть назван рефлекторным, если он представляет собой отдельный рефлекс или реализующуюся в определенный отрезок времени цепь рефлексов (между кото­рыми нет никаких «зазоров», ничего промежуточного), или, на­конец, одновременно и последовательно осуществляющуюся сумму или интеграцию рефлексов. Согласно многим представителям павловской школы, рефлекс (условной рефлекс) является исходным элементом высшей нервной деятельности; он представ­ляет собой, по словам А. Г. Иванова-Смоленского, «своего рода «функциональный атом», из которого строятся все более слож­ные реакции больших полушарий: комплексные и цепные услов­ные рефлексы» (А. Г. Иванов-Смоленский, 1929, стр. 71). Пав­ловская школа вычленила и целый ряд других разновидностей условных рефлексов и их образований: следовые и запаздываю­щие условные рефлексы, ситуационные условные рефлексы, яв­ление динамического стереотипа и переключения условных реф­лексов и т. д. По мнению Э. А. Асратяна (1966а), все известные разновидности условных рефлексов, взятые в их совокупности, позволяют объяснить любую форму целостной деятельности го­ловного мозга (при этом Э. А. Асратян прав, подчеркивая, что явления динамического стереотипа, переключения, ситуационный условный рефлекс как один из вариантов комплексного условно­го рефлекса и т. д. представляют собой сложные интегральные образования: однако отсюда еще совсем не вытекает, что интегральность условного рефлекса равнозначна интегральности це­лостной деятельности мозга, что для объяснения всех форм це­лостной деятельности мозга рефлекторная теория вполне доста­точна).

Элементарные нормы научного мышления заставляют немед­ленно подвергнуть сомнению всякое общее суждение, если ука­зан хотя бы один противоречащий ему случай. Поскольку мы имеем тезис: «любая наисложнейшая деятельность мозга суть рефлекс» и получили точное определение рефлекса, нетрудно привести сколько угодно противоречащих примеров.

Рассмотрим первый пришедший на ум реальный случай. Я проснулся утром с мыслью о своем приятеле, которого не видел несколько месяцев и о котором давно уже не вспоминал, и мне очень захотелось поговорить с ним, увидеться. Сразу же вскочив с постели, я пошел к телефону, набрал номер и стал с ним разговаривать и т. д. Можно ли без чрезвычайной натяж­ки утверждать, что описанный пример является рефлексом или носит рефлекторный характер в точном смысле слова. Все это сложное действие (встал с постели, подошел к телефону, вспом­нил и набрал нужный номер и т. д.), конечно, программиро­валось и управлялось деятельностью головного мозга, но оно не было вызвано ударением какого-либо внешнего агента на ре­цепторы (считать же, что пусковую роль здесь сыграли раздра­жения каких-либо интерорецепторов, вызвавших воспоминание о приятеле и т. п., значит допускать вещи маловероятные.

Таким образом, непременная для рефлекса афферентная пусковая часть в анализируемом примере отсутствует, ибо нет и внешней причи­ны в виде определенного физического агента, ударяющего в рецептор; действие начинается здесь с мозгового уровня, на котором сформировалась предваряющая его нейродинамическая модель, субъективно выявляющаяся в виде определенного желания, и которая реализуется затем в целостный комплекс действий от­нюдь не по однозначно-детерминированной схеме (ибо реализа­ция возникшего желания допускает широкую вариативность отдельных слагающих — я мог не сразу пойти к телефону и во­обще не пойти к телефону, а позвонить ему вечером или заехать к нему после работы и т. д. и т. п.). Но что же тогда остается для того, чтобы назвать описанное действие рефлексом? Ведь оно яв­но не есть динамический стереотип, переключение, комплексный рефлекс, цепной рефлекс и т. д. Если же объяснить его как сле­довой рефлекс, то тогда совершенно непонятно, почему оно воз­никло, к примеру, ровно через четыре месяца три дня восемь ча­сов и десять минут после того, как я в последний раз видел своего приятеля, а не, скажем, через пять с половиной меся­цев. Если принять объяснение через следовой рефлекс, то тогда можно «объяснять» любое настоящее действие индивида любым прошлым его действием.

Кроме того, вообще непонятно, каким образом можно со­ставить подобные действия из рефлекторных «атомов»; насколь­ко нам известно, ни один представитель павловской школы ни­когда не предпринимал попытки серьезного анализа сложных поведенческих актов человека в плане разложения их на от­дельные рефлексы (занятие поистине совершенно бесплодное!), но почему-то многие из них считают себя вправе безапелляци­онно утверждать, что «любая наисложнейшая деятельность моз­га суть рефлекс». Возможно ли объяснить с помощью понятия о рефлекторной деятельности творческий процесс создания Пуш­киным «Пиковой дамы»? Ведь этот процесс представлял собой «сложнейшую деятельность мозга» Пушкина. Или, быть может, творческий процесс, есть нечто такое, что нельзя обозначить как деятельность мозга? Быть может, творческий процесс во­обще является фикцией[13], неким психологическим артефактом? Но если творческий процесс есть все-таки деятельность мозга, то как можно втиснуть ее в рамки понятия рефлекса? Для вся­кого непредубежденного человека, знакомого с творческим процессом и значением понятия о рефлексе, ясна бессмыслен­ность подобной операции.

Еще К. Р. Мегрелидзе справедливо писал: «Поведение че­ловека нельзя расценивать под углом зрения «условных раздра­жителей»» (К. Р. Мегрелидзе, 1965, стр. 78). Недостаточность понятия условного рефлекса для описания явлений субъектив­ного мира и человеческой деятельности вообще подчеркивали многие исследователи (И. С. Беритов, 1947, 1961; Л. А. Орбели, 1949; М. О. Гуревич, 1949; А. С. Шмарьян, 1949; М. Р. Могендович, 1958, 1961; Е. И. Бойко, 1961; М. Б. Митин, 1962; М. Пастерняк (Pastrnak, l963); Д. Д. Василев, 1963; А. Р. Лурия, 1965; В. В. Орлов, 1966 б, и другие).

Очень важно отметить, что сам И. П. Павлов отличался гораздо меньшей категоричностью и неизмеримо большей даль­новидностью в сравнении с нынешними своими «ортодоксаль­ными» последователями. Это понятно, ибо великий ученый не может не отдавать себе отчета в том, что в науке всегда боль­ше проблем, чем решений, а потому ему претит застойная тео­ретическая комфортабельность.

И. П. Павлов подчеркивал, что «все наши классификации, все наши законы всегда более или менее условны и имеют значение только для данного времени, в условиях данной ме­тодики, в пределах наличного материала. Ведь у всех на гла­зах недавний пример — неразлагаемость химических элементов, которая считалась долгое время аксиомой» (И. П. Павлов, 1951в, стр. 210).

В своей знаменитой речи «Естествознание я мозг», носившей программный характер, И. П. Павлов, излагая свои обобщения о двух механизмах деятельности высшего отдела нервной си­стемы (механизмах временной связи и анализаторов), говорил: «Было бы неоправдываемой претензией утверждать, что двумя описанными общими механизмами исчерпывается раз и навсег­да высшая нервная деятельность животного. Но это и неважно. Будущее научного исследования всегда темно и чревато неожи­данностями. В данном случае существенно то, что на чисто ес­тественнонаучной почве, при руководстве основным и чисто естественнонаучными понятиями, открывается огромный, необозримый сейчас горизонт исследований» (И. П. Павлов, 1951в, стр. 116).

Подобные высказывания И. П. Павлова, в которых он обращает внимание на возможность новых открытий и новых теоретиче­ских построений, как правило, замалчиваются. Но могут сказать, что приведенные нами слова И. П. Павлова из его работы «Ес­тествознание и мозг» относятся к 1909 г., когда рефлекторная теория еще окончательно не сложилась. Возьмем тогда еще один пример, из самых последних павловских «сред».

За три месяца до смерти, на «среде», состоявшейся 13 нояб­ря 1935 г., при обсуждении экспериментов с доставанием обезь­яной плода И. П. Павлов говорил: «А когда обезьяна строит свою вышку, чтобы достать плод, то это условным рефлексом назвать нельзя. Это есть случай образования знания, улавлива­ния нормальной связи вещей. Это — другой случай. Тут нужно сказать, что это есть начало образования знания, улавливание постоянной связи между вещами—то, что лежит в основе всей научной деятельности, законов причинности и т. д. Я на это хо­тел обратить внимание. Я об этом говорил, но из разговора было видно, что это не особенно было принято к сведению» («Павловские среды», т. III. М.—Л., 1949, стр. 262—263. Курс. мой.—Д. Д.).

Как видим, И. П. Павлов не исключал совершенно таких форм деятельности головного мозга и поведения, которые не укладываются целиком в понятие рефлекторной деятельности; и это объяснялось тем, что его мысль находилась в непрестан­ном движении и поиске, а не отдавалась во власть уже пред­уготовленному теоретическому руслу. Нетрудно допустить, что если бы И. П. Павлов жил и в наше время, то он, сообразу­ясь с новым уровнем развития физиологии и биологических дис­циплин, не пощадил бы некоторые из своих теоретических обоб­щений, ибо ему были в высшей степени чужды неприкосновен­ные для критической мысли каноны.

Любопытно посмотреть теперь, как .комментирует приведен­ное высказывание И. П. Павлова Э. А. Асратян, посвятивший этому недавно целую статью (см. Э. А. Асратян, 1970), дабы «предотвратить возможность появления разного рода измышле­ний и спекуляций в отношении самой сущности павловского уче­ния» (Э. А. Асратян, 1970, стр. 122). Выдавая ассоцианизм за единственно возможный теоретический базис психологии и фи­зиологии мозга, Э. А. Асратян дает затем такое истолкование термина «ассоциация», которое позволяет ему придать высказы­ванию И. П. Павлова противоположный смысл, т. е. утверж­дать, что описанные И. П. Павловым поведенческие акты обезь­яны можно назвать условным рефлексом. На этом стоит остано­виться подробнее.

И. П. Павлов предельно четко определяет отношение между понятиями «ассоциация» и «условный рефлекс». «Видите ли,— пишет он,— ассоциация — это есть родовое понятие, то есть сое­динение того, что было раньше разделено, объединение, обобще­ние двух пунктов в функциональном отношении, слитие их в од­ну ассоциацию, а условный рефлекс—это есть видовое понятие» («Павловские среды», т. III, 1949, стр. 262). Что касается Э. А. Асратяна, то он неявно отождествляет понятия ассоциа­ции и рефлекса, исходит из положения о рефлекторном харак­тере всякой ассоциации и затем, ссылаясь на то, что И. П. Павлов относил описанную деятельность обезьяны к категории ассо­циаций, называет ее вопреки И. П. Павлову рефлексом. Здесь Э. А. Асратяном допускается очевидное нарушение логических правил. Всякая ассоциация является рефлексом в том и только в том случае, если каждая ассоциация является либо услов­ным, либо безусловным рефлексом, ибо других рефлексов не су­ществует. Поскольку указанная деятельность обезьяны не яв­ляется условным рефлексом и тем более не является безусловным рефлексом, она не может быть отнесена к категории рефлекса вообще. Это значит, что И. П. Павлов имел в виду качествен­но отличную от рефлекса форму отражательной деятельности мозга. Однако, несмотря ни на что, Э. А. Асратян относит опи­санный случай к числу условных рефлексов (так как зачисление его в разряд безусловных рефлексов было бы слишком уж рис­кованным).

В этом пункте Э. А. Асратян решительно расходится с И. П. Павловым. Ведь И. П. Павлов ясно говорит, что указан­ную деятельность обезьяны «условным рефлексом назвать нель­зя». Э. А. Асратян же пишет: «нам кажется все же, что можно было бы назвать ее «каузальным условным рефлексом»» (Э. А. Ас­ратян, 1970, стр. 122). Заметим попутно, что прилагательное «каузальный» вряд ли может иметь здесь какой-либо смысл: ска­зать «каузальный условный рефлекс»—это все равно, что оказать «рефлекторный условный рефлекс». На наш взгляд, предложе­ние Э. А. Асратяна обозначать одну разновидность условного рефлекса при помощи термина «каузальный», а другую — при помощи термина «сигнальный» является неприемлемым, так как всякий условный рефлекс является одновременно с необхо­димостью и каузальным и сигнальным.

«Примечательно, что в конце своего высказывания И. П. Пав­лов сетовал по поводу того, что его новая идея не встречает должного понимания и отклика у своих учеников. И действи­тельно, эта его идея была чрезвычайно смелой, поистине рево­люционной с точки зрения привычных для тех времен представ­лений. Мысль о том, что условный рефлекс является высшей и доминирующей формой деятельности мозга, укоренилась в умах у всех нас достаточно глубоко и крепко, чтобы можно было так быстро отказаться от этой мысли 'и примириться с новой мыслью о том, что существуют и более высокие, чем условные рефлексы, формы церебральной деятельности, если даже такая новая мысль исходила от самого творца учения об условных рефлек­сах. Сила инерции сказалась и в данном случае». Данное выска­зывание, как это ни странно, принадлежит Э. А. Асратяну (там же, стр. 121—122). С этим высказыванием мы полностью соглас­ны, хотя автор, по-видимому, и не относит его на свой счет.

Концепция физиологии активности Н. А. Бернштейна высту­пает против рефлекторного «атомизма» в объяснении сложных поведенческих актов и в этом отношении действительно развива­ет изложенную выше идею И. П. Павлова. «Рефлекс,—как справедливо отмечает Н. А. Бернштейн,—есть не элемент дейст­вия, а элементарное действие. Если расположить все доступные организму действия в ряд в порядке их возрастающей сложности и активности, то на том конце ряда, к которому мы отнесем наименее сложные и наименее активные, мы найдем и все реф­лексы» (Н. А, Бернштейн, 1965, стр. 71)[14].

При этом концепция физиологии активности вносит сущест­венные коррективы в понимание структуры рефлекторного акта, находясь в полном соответствии с данными современной нейро­физиологии. Речь идет о замене схемы рефлекторной дуги, на которую опиралась вся классическая физиология, рефлекторным кольцом. «Разница здесь не в термине, а в самом существе вопроса: открытая рефлекторная дуга не может обеспечить дви­жение в том виде, как оно совершается в действительности» (Н. Д. Довгялло, 1964, стр. 66). Только кольцевой характер процесса способен обеспечить непрестанное коррегирование мо­торных актов по ходу действия в направлении реализации цели. Обширный экспериментальный материал, не оставляющий со­мнения в кольцевом характере рефлекторных актов, накоплен ,П. К. Анохиным и его сотрудниками, а также рядом зарубежных нейрофизиологов.

«На месте автоматизированной цепочки элементарных реф­лексов, не связанных ничем, кроме последовательного порядка так называемого динамического стереотипа и поэтапной «санк­ционирующей» сигнализации, современное физиологическое воз­зрение ставит непрерывный циклический процесс взаимодейст­вия с переменными условиями внешней или внутренней среды, развертывающийся и продолжающийся как целостный акт вплоть до его завершения по существу» (Н. А. Бернштейн, 1966, стр. 303).

Стоит отметить, что в утверждении принципа кольцевой структуры управления в современной физиологии немаловаж­ную роль сыграло развитие кибернетики, хотя этот принцип и зародился в физиологии задолго до возникновения кибернетики. Указанный принцип имеет первостепенное методологическое значение для дальнейшего изучения жизнедеятельности, особен­но в плане выяснения субординации циклических контуров уп­равления в целостном организме, степени и форм их автоном­ности, конкурентности и взаимозамещаемости, их топологиче­ской динамичной организации в целом. Что касается методоло­гических исследовательских установок, вытекающих из понятия рефлекторной дуги, то они в лучшем случае служат лишь очень ограниченным задачам.

Приведем в этой связи еще одно, как бы подытоживающее, высказывание Н. А. Бернштейна: «Установ­ленный к нашему времени всеобщий факт регуляции и контро­ля всех отправлений организма по принципу обратной связи заставляет признать необходимость замены понятия рефлектор­ной дуги, не замкнутой на периферии, понятием рефлекторного кольца с непрерывным соучаствующим потоком афферентной сигнализации контрольного или коррекционного значения. Судя по всему, даже в самых элементарных видах рефлекторных реак­ций организма имеет место кольцевое замыкание указанного типа, лишь ускользавшее от внимания вследствие краткости и элементарности этих реакций. Таким образом, приходится рас­сматривать рефлекторную дугу как первое приближение к фак­тической картине основного типа нервного процесса, прибли­жение, прогрессивная роль которого (в свое время очень зна­чительная) к настоящему времени уже сыграна» (Н. А. Берн­штейн, 1966, стр. 302—303).

Н. А. Бернштейн высказывает ряд убедительных, на наш взгляд, критических замечаний, показывающих недостаточность чисто рефлекторного объяснения речевой деятельности и истол­кования слова как сигнала первых сигналов (если такие слова, как «дерево», «хлеб» и т. п., еще можно расценивать как сигналы чувственных восприятий, обобщения определенных раздражите­лей, то возникает вопрос: сигналами чего являются, приводя примеры Н. А. Бернштейна, такие слова, как «опять», «без», «или», не говоря уже о словах, подобных таким, как «волновая функция», «кватернион», «антиномия»).

С помощью условнорефлекторной методики были установле­ны некоторые простейшие зависимости в речевой деятельности, причем между такими словами, которые обозначают конкрет­ные чувственно воспринимаемые предметы. Сюда относятся, на­пример, эксперименты сотрудника Н. И. Красногорского А. Я. Фе­дорова, который, выработав условный рефлекс на слово «пти­ца», воспроизводил его при предъявлении испытуемому слова «голубь». Можно указать также на экспериментальные данные М. М. Кольцовой (1958, 1967), проследившей некоторые усло­вия овладения ребенком речевым фондом и отметившей, в част­ности, первостепенное значение моторных факторов в этом про­цессе. Представляют интерес исследования многих других авто­ров, пользовавшихся методом условных рефлексов при изучении тех или иных сторон речевой деятельности. Однако интерпрета­ция огромного числа экспериментальных данных, полученных при помощи метода условных рефлексов и касавшихся речевой деятельности, далеко не исчерпала своих возможностей и может быть более глубокой и основательной в плоскости концепции физиологии активности. Позднейшие теории высших уровней де­ятельности головного мозга несомненно используют определенную часть этого обширного материала для своих целей и найдут в нем некоторые важные опорные пункты.

Здесь уместно еще раз (во избежание кривотолков) настоя­тельно подчеркнуть следующее: мы полностью отдаем себе отчет в той выдающейся роли, которую сыграл И. П. Павлов в разви­тии физиологии и защите материалистического мировоззрения. Иван Петрович Павлов — великий исследователь природы, за­конная гордость отечественной науки, один из самых мужествен­ных подвижников на тернистом пути искания истины. Но исклю­чает ли это критическое отношение к развитой им системе взгля­дов? Критическое отношение к теоретическим представлениям великих исследователей естественно и неизбежно (раболепие мысли и тем более воинствующая косность никогда не приносили пользы науке и отечеству). Такого рода критическое отношение, разумеется, должно учитывать и оберегать подлинные ценности, опираться на марксистское понимание диалектики относительно­го и абсолютного в развитии научного познания.

Всякое теоретическое обновление в физиологии носит диа­лектический характер; оно не перечеркивает результаты пред­шествующих теоретических построений, но обнажает ограничен­ность, неполноту, относительность, условность устоявшихся принципов и понятий, отбрасывая в качестве ложных лишь неко­торые из них и подчеркивая гипотетичность ряда положений, казавшихся ранее полноценными истинами; оно позволяет осоз­нать степень упрощения действительности, допускавшуюся ста­рыми теоретическими представлениями, и учитывать их впредь. Поэтому мы не разделяем излишнего радикализма Н. А. Бернштейна, проявляющегося у него в оценках концепции двух сиг­нальных систем и рефлекторной теории И. П. Павлова вообще.

Разумеется, концепция физиологии активности также не мо­жет претендовать на истину в последней инстанции; многие ее положения носят гипотетический характер и, в свою очередь, за­служивают критического анализа. Но в целом эта концепция представляет собой несомненно глубокое и верное обобщение современных достижений в исследовании жизнедеятельности, более точное приближение к пониманию общих принципов жиз­недеятельности в сравнении с классической физиологией[15].

Большой интерес не только для физиологии, психологии и кибернетики, но и для теории познания диалектического матери­ализма представляют идеи Н. А. Бернштейна об активном опе­раторном моделировании мозгом объективной действительности, ибо «мозг не запечатлевает поэлементно и пассивно веществен­ный инвентарь внешнего мира» (Н. А. Бернштейн, 1966, стр. 287), как это предполагалось ассоциативной психологией. Отражение мира в головном мозгу строится по типу моделей, информацион­ное значение которых формируется в связи с основным фондом потребностей и целями живой системы, а не безотносительно к ним, в виде неких зеркальных копий и дагерротипов. Это имеет прямое отношение к отражательной деятельности мозга общест­венного субъекта, к пониманию субъективности формы познания объективной действительности.

По словам Н. А. Бернштейна, «в мозгу сосуществуют в сво­его рода единстве противоположностей две категории (или фор­мы) моделирования воспринимаемого мира: модель прошедше-настоящего, или ставшего, и модель предстоящего. Вторая не­прерывным потоком перетекает и преобразуется в первую» (там же, стр. 288). При этом модель предстоящего выражает собой вероятностное прогнозирование в деятельности мозга.

Вероятностное прогнозирование—фундаментальная функ­ция головного мозга, обеспечивающая программирование и ор­ганизацию текущих действий[16]. Поставленная в фокус нейрофизиологического анализа (в чем большая заслуга принадлежит именно физиологии активности), эта функция привлекала к се­бе за последнее время многосторонние экспериментальные ис­следования, что способствовало переосмыслению в целом ряде существенных отношений природы ориентировочной реакции, процессов опережающей преднастройки в различных системах организма и других хорошо известных ранее функций, а также создало новые плодотворные русла разработки проблемы лока­лизации и организации функций головного мозга. Все это зна­чительно раздвинуло горизонты исследования наиболее высоко организованных уровней жизнедеятельности, поставив во главу угла изучение тех аспектов жизнедеятельности, которые выражают внутреннюю активность живой системы, т. е. специфические свойства биологической самоорганизации. Как подчеркивают Н. И. Гращенков и Л. П. Латаш, «совершенно очевидно, что именно разработка физиологических основ активности нервной деятельности явится кардинальным направлением развития ней­рофизиологии в ближайшем будущем» (Н. И. Гращенков, Л. П. Латаш, 1964, стр. 60).

Все сказанное позволяет утверждать, что категория физио­логического, обнимающая собой все процессы жизнедеятельно­сти, включает не только рефлекторные формы жизнедеятельно­сти, но и разнообразные по своему филогенетическому и онто­генетическому уровню нерефлекторные формы поведения орга­низмов, т. е. выражает диалектическое единство реактивного и активного. Учет этого единства, акцентирование внимания на активной стороне жизнедеятельности имеет первостепенное зна­чение для исследования вопроса о соотношении физиологическо­го и психического.

 

§ 9. О нейрофизиологических явлениях, протекающих на уровне головного мозга

 

Подразделение нейрофизиологических явлений на два под­класса — протекающих в головном мозгу и в нижележащих от­делах нервной системы — было вызвано тем, как уже отмеча­лось, что психика есть функция головного мозга. Именно нейрофизиологические изменения, осуществляющиеся на уровне головного мозга, наиболее непосредственным образом несут ответственность за психические явления. Это утверждение со­храняет свою силу, несмотря на полное понимание центрально-периферического единства в функционировании нервной си­стемы.

Однако вряд ли можно усомниться в неравнозначности раз­личных звеньев центрально-периферического контура нервной деятельности. Теоретическое мышление вынуждено дробить це­лое на части, аналитически вычленять из целостного процесса жизнедеятельности его различные уровни, стороны, звенья, что­бы затем снова получить целое в результате синтеза всего мно­гообразия частностей. Эта теоретически синтезированная карти­на целого пока представляет еще довольно грубый и абстракт­ный макет оригинала. Но она динамична, в ней все более четко прорисовываются отдельные узлы, приуроченные к соответству­ющим морфологическим образованиям, все более усиливается связность этих узлов, что указывает на поступательное движе­ние познания жизнедеятельности. При этом функции головного мозга составляют в научной картине жизнедеятельности высших животных и человека, пожалуй, самый важный и самый сложный узел. Ставшее традиционным в физиологии выделение функ­ций головного мозга в особый подкласс явлений жизнедеятель­ности оправдывается не только его морфологической специфич­ностью, но еще и тем обстоятельством, что в головном мозгу, по словам И. М. Сеченова, представлены интересы целого ор­ганизма.

Головной мозг является высшей управляющей инстанцией в организме, но в то же время он сам по себе выступает как самоорганизующаяся система; причем это последнее качество головного мозга имеет самое непосредственное отношение к по­ниманию осуществляемых им процессов управления целостным организмом. Выяснение специфических сторон деятельности го­ловного мозга, связанных с его самоорганизацией, является не­пременным условием познания и овладения его отображающей и управляющей деятельностью. Это тем более важно отметить, что процессы самоорганизации в головном мозгу включают пред­варяющее формирование стратегии и тактики управления (ме­няющихся к тому же во времени) целостным поведением ор­ганизма.

Понятие о нейрофизиологических явлениях, протекающих на уровне головного мозга, охватывает все множество функций го­ловного мозга в целом, его различных систем, отдельных мак­роструктур, а также микроструктур нервного субстрата, т. е., во-первых, все интегральные функции, приурочиваемые только ко всему головному мозгу в целом, во-вторых, все аналитиче­ски вычленяемые функции, приурочиваемые только к отдельным его образованиям или нескольким образованиям в их взаимо­связи (например, функции мозжечка, функции поля 17 коры, функции гипоталамо-кортикальной системы и т. п.) и, наконец, все функции, приурочиваемые к отдельным нейронам, нервным волокнам и их компонентам, включая синаптические связи. Классификация аналитически вычленяемых функций в данном отношении следует вначале за нейроморфологическими подраз­делениями головного мозга и за морфологически фиксируемыми нервными связями между отдельными этими макроструктурами, нащупывая затем шаг за шагом такие функциональные системы, которые уже недоступны чисто морфологическому описанию.

В последнем случае подразделения аналитически вычленяе­мых функций следуют за психологическими описаниями пове­денческих актов, их фрагментов и субъективных состояний. Пси­хологическая эмпирия, психологические обобщения как бы инду­цируют физиологические гипотезы о функциях тех или иных морфологчески специфичных образований головного мозга и их комплексов, составляющих отдельные мозговые подсистемы. В ходе экспериментальной проверки возникающих таким путем гипотез устанавливаются с известной степенью приближения функциональная роль соответствующих мозговых образовании и их вклад в интегративные функции целого мозга.

Однако разряд аналитически вычлененных функций, т. е. функций отдельных мозговых образований и их частных комп­лексов, имеет ту особенность, что указывает лишь на большую или меньшую степень, а иногда лишь на весьма предположи­тельную сторону функциональной специфичности данного мозго­вого образования, ибо оно является частью единой системы моз­га и далеко не однозначно взаимодействует с остальными мозго­выми образованиями в разные отрезки времени. Функциональ­ная значимость данного мозгового образования (скажем, опре­деленных ядер гипоталамуса или ретикулярной формации мозгового ствола, не говоря уже об отдельных цитоархитектонических полях) обусловливается не только его морфологиче­ской природой, т. е. тем, что отличает его от других мозговых образований, но и характером текущих воздействий со стороны всех остальных, активно связанных с ним в данный отрезок вре­мени мозговых образований, целостным контекстом мозговой деятельности. Другими словами, каждое мозговое образование (или некоторый их комплекс), хотя и вносит оригинальный вклад в текущую целостную деятельность головного мозга, но в то же время делает это по-разному, в зависимости от ряда внешних и внутренних условий и от решаемой мозгом задачи, а следовательно, характеризуется известной степенью полифунк­циональности.

В строгом смысле все обнаруженные к настоящему времени функциональные инварианты отдельных мозговых структур не могут квалифицироваться как совершенно определенные (за ис­ключением, быть может, сравнительно небольшого числа глубоколежащих подкорковых ядер). Это связано с тем, что мозг есть самоорганизующаяся система, а постольку функциональное мно­гообразие данной мозговой структуры может быть, в принци­пе, неисчерпаемо. Современная нейрофизиология поэтому пере­носит центр тяжести с традиционного вопроса о том, какова функция данной мозговой структуры, на вопрос о том, каково участие данной структуры в организации и реализации данной целостной мозговой функции. Такого рода перенос центра внимания имеет важное методологическое значение и вытекает из происшедшей за последние десятилетия переоценки общих представлений об организации деятельности головного ' мозга.

На основе глубокого анализа и обобщения обширных мате­риалов нейрофизиологии мозга и смежных с нею дисциплин Н. И. Гращенков и Л. П. Латаш приходят к выводу об от­сутствии жесткой связи между функцией целостного мозга и теми мозговыми структурами, посредством которых она реали­зуется. Они отмечают, что концепция, локализующая функцию не в одном, а в нескольких участках мозга, даже далекоотстоящих друг от друга, из которых одни имеют первостепенное, а другие второстепенное значение для данной функции, но в общем-то связаны с нею обязательно,— такая концепция лишь формально отличается от узкого локализационизма. Современ­ная концепция динамической локализации функций, как подчер­кивают Н. И. Гращенков и Л. П. Латаш, в полной мере «учи­тывает сложный динамический характер самой системы, осу­ществляющей функцию, отсутствие жесткой однозначной предопределенности вхождения тех или иных структур в систе­му, вероятностный характер формирования разных звеньев си­стемы, связей между ними, реализующийся благодаря статисти­ческой представленности соответствующих элементарных про­цессов. В связи с этим приуроченность функции даже к несколь­ким мозговым территориям носит не абсолютный, а относитель­ный характер, причем число и границы таких территорий могут при осуществлении одной и той же функции существенно варьи­ровать в зависимости от конкретных условий такого осущест­вления» (Н. И. Гращенков, Л. П. Латаш, 1964, стр. 67). Такое понимание преодолевает ограниченность как узкого локализа­ционизма (во всех его модернизированных разновидностях), так и эквипотенциализма, отрицающего оригинальность вклада, вно­симого различными мозговыми структурами в целостное осуществление функции (широкая вариативность участия отдельных мозговых структур в организации и реализации функции вовсе не означает эквипотенциальпости этих структур по отношению к данной функции).

Даже в случаях совершенно однозначного эффекта при раз­дражении (или поражении) определенной мозговой структуры (например, эмоциональные реакции при раздражении опреде­ленных участков гипоталамуса, возникновение «вспышек прош­лого» и так называемых интерпретационных ответов при раз­дражении слабым током пунктов височной коры, выявленное впервые У. Пенфильдом, и т. д.) нельзя приписывать возника­ющую функцию данной структуре, локализовать в ней целиком эту функцию. Такого рода устойчивое воспроизведение функции указывает лишь на то, что раздражаемая мозговая структура представляет собой существенное или даже необходимое звено единой мозговой системы, реализующей функцию; активация указанного звена запускает систему в целом (наоборот, выпа­дение этого звена вследствие поражения резко ослабляет функ­цию, «искажает» ее или делает ее вообще невозможной).

Изложенный взгляд, вытекающий из общих представлений о циклическом и многоэтажном построении любой целостной (ин­тегральной) мозговой функции, разделяется в настоящее время большинством нейрофизиологов и представителей смежных специальностей, находя дополнительные подтверждения в новей­ших материалах неврологии, нейропсихологии, нейрохирургии и в огромной совокупности экспериментальных нейрофизиологиче­ских исследований, произведенных на животных.

Нейрофизиологические явления, протекающие в головном мозгу, исследуются на трех диалектически взаимосвязанных уровнях: субнейронном, нейронном и супранейронном. Первый из них имеет свое основание в молекулярном уровне, который все более втягивается в поле зрения и прямых интересов ней­рофизиологии мозга, поскольку выявляется его ответственность за хранение информации (извлечение же и переработка инфор­мации составляют необходимую черту всякой нервной деятель­ности). Что касается супранейронного уровня, то он, базируясь на нижележащих уровнях и включая их в себя, как раз и осу­ществляет в пределе интегральные функции головного мозга. Этот уровень мозговых нейрофизиологических явлений может быть абстрактно определен, посредством понятия о нейродинамической системе.

Попытаемся в общих чертах охарактеризовать это понятие.

Нейродинамическая система есть форма целостной мозговой активности. Всякая интегральная мозговая функция — это опре­деленное множество связанных между собой разнотипных ней­ронов (входящих в различные мозговые структуры), активация и инактивация которых распределена во времени, что в итоге задает пространственно-временной интервал сукцессивных и си­мультанных изменений, образующих неиродинамическую систе­му в целом.

Нейродинамическая система есть функциональная система, ибо она есть мозговой аппарат реализации данной интеграль­ной функции. Это программа и вместе с тем механизм управ­ления предстоящими и текущими действиями. Сформировав­шись, данная нейродинамическая система осуществляется как саморегулирующаяся система, вплоть до своей инактивации или преобразования в другую неиродинамическую систему (факто­ром ее инактивации или диссоциирования является сигнализа­ция о достижении цели).

Проблема функциональной системы как ведущей категории нервной деятельности на протяжении многих лет плодотворно разрабатывалась П. К. Анохиным.

Будучи аппаратом управления, нейродинамическая система обладает соответствующими афферентными входами и эффе­рентными выходами, образуя собой некоторый контур, в кото­ром разворачивается циклический процесс. Скорее всего, даже неиродинамическую систему можно представить как состоящую из двух результирующих контуров. Один из них допустимо назвать внешним (по отношению к головному мозгу) кольцом, а второй — внутренним кольцом, составляющим собственно моз­говую неиродинамическую систему как таковую. Внутреннее кольцо есть мозговое звено единого саморегулирующегося кольцевого процесса, осуществляющегося в масштабах всего организ­ма; но поскольку оно является управляющим аппаратом, оно обладает относительной самостоятельностью, т. е. лишь частич­ной зависимостью от афферентных сигналов. Сопоставляя аф­ферентные сигналы, идущие в процессе выполнения действий от исполнительных органов и всевозможных рецепторных прибо­ров, внутреннее кольцо корректирует последующие эффекторные акты, но все время удерживает общую «формулу» задачи дея­тельности. В этом выражается активность мозговой нейродинамической системы как внутреннего саморегулирующегося кон­тура, обладающего к тому же гораздо меньшими масштабами по сравнению с внешним кольцом и значительно большим чи­слом составляющих его нервных элементов (что является важ­ным условием высокого темпа и интенсивности протекания ин­формационных процессов во внутреннем кольце).

Итак, нейродинамическая система представляет собой мно­жество нейронов, замкнутых в некоторый циклический процесс, который топографически имеет чрезвычайно сложную конфигу­рацию. В настоящее время нейрофизиология еще не в состоя­нии дать точное описание всех пунктов этой конфигурации в их временной упорядоченности. Однако можно считать твердо установленным, что всякая нейродинамическая система, ответ­ственная за интегральную мозговую функцию, организована не только в горизонтальных планах, но и в вертикальном направ­лении вдоль нервной оси, что стало особенно ясным в связи с исследованием роли ретикулярной формации в целостной дея­тельности мозга, а также изучением различных других под­корковых структур.

Роль подкорковых образований не может быть сведена к тонизирующим влияниям на кору головного мозга. «Накоплены многочисленные данные, клинические и экспериментальные, о своеобразном и специализированном участии глубинных фор­маций в процессах формирования временной связи, оперирова­ния с памятью, в мотивации, в процессах выбора и санкцио­нирования действия. Эти данные показывают, что структуры промежуточного мозга и древней коры (диэнцефальные и ринэнцефальные) наряду с новой корой и вместе с ней принимают прямое участие в тех процессах переработки информации, ко­торые составляют сущность высшей интеграции, высших моз­говых функций» (Н. И. Гращенков, Л, П. Латаш, 1964, стр. 64)[17].

Опираясь на  большой экспериментальный  материал, Н. И. Гращенков и Л. П. Латаш (1964) считают, что имеются серьезные основания думать о возникновении первичной инте­грации возбуждений разной модальности не в так называемых корковых ассоциативных зонах, а на нижележащих уровнях, откуда в кору поступают уже готовые результаты такой инте­грации, где они продолжают использоваться при построении высших мозговых функций. Это соответствует концепции, давно уже развиваемой К. Прибрамом (1961). Согласно его представ­лениям, та зона коры, которая объединяет заднетеменную, задневисочную и околозатылочную области, имеет ближайшее отно­шение к «стратегии отбора» информации и программированию активных восприятий, в то время как лобная зона, тесно свя­занная с лимбической системой, играет существенную роль в организации целенаправленности, последовательности намере­ний и действий в связи с их общим планом; причем указанные зоны используют уже проинтегрированную в подкорке информа­цию, поступающую туда по различным специфическим аффе­рентным путям.

Строго установленный факт кортико-ретикулярных цикличе­ских взаимодействий (П. К. Анохин, 1958, и другие авторы) не должен поэтому истолковываться в плане полной подчиненности подкорковых неспецифических формаций коре головного мозга[18], а оцениваться как диалектическая взаимообусловленность мор­фологических образований в процессе мозговой самооргани­зации.

Все сказанное об организации интегральной мозговой функ­ции может быть в полной мере отнесено к структуре класси­ческой условнорефлекторной связи в головном мозгу (времен­ная связь в широком понимании составляет необходимую черту всякой мозговой функциональной системы, откуда, однако, не следует, что всякая интегральная мозговая функциональная си­стема носит условнорефлекторный характер).

В последнее вре­мя представителями павловской школы и других направлений были произведены комплексные исследования структуры условнорефлекторных связей, убедительно показавшие, что «условно-рефлекторная временная связь многоканальна и охватывает аф­ферентные и эфферентные образования различных уровней го­ловного мозга» (Н. Ю. Беленков, 1960, стр. 1129). Было показа­но, что при удалении у животного определенных корковых проекционных полей выработку у него условного рефлекса следует связывать с деятельностью подкорковых образований. Н. Ю. Бе­ленков, проделавший в этом направлении многостороннюю экс­периментальную работу, справедливо выступает против абсолю­тизации функционального значения коры больших полушарий, против признания во всех случаях решающей, ведущей их роли в образовании условнорефлекторных связей.

Обобщая весь накопившийся по этому вопросу материал и собственные исследования, Н. Ю. Беленков приходит к выводу, что «в определенном объективном отношении подкорковые обра­зования могут играть ведущую роль в становлении, формирова­нии и проявлении некоторых форм условных рефлексов» (Н. Ю. Беленков, 1965, стр. 269). Глубокий анализ тех же вопросов, но с более широких теоретических позиций, производился П. К. Анохиным (1958, 19666), Н. И. Гращенковым, Л. П. Латашем и И. М. Фейгенбергом (1962), Г. Гасто и А. Роже (1959), Л. П. Латашем (1968) и многими другими исследователями[19], показавшими устарелость представлений о транскортикальном замыкании условного рефлекса как принципе работы коры боль­ших полушарий.

Целостная мозговая функциональная система имеет чрезвы­чайно сложную структуру; в ней безусловно существенное место занимают те ее фрагменты или подсистемы, которые ориенти­рованы в горизонтальном направлении, в том числе и главным образом на уровне коры. Эту систему вообще можно предста­вить себе как состоящую из множества подсистем, образующих такое единство, в котором они упорядочены сукцессивно и симультанно; причем между симультанно реализующимися подси­стемами могут существовать различные степени зависимости — от очень сильных до крайне слабых; то же самое логично пред­положить в отношении сукцессивно реализующихся подсистем. Этим облегчалось бы объяснение перехода одной функциональ­ной системы в другую, их смена во времени и взаимопереходы, характерные для сложных поведенческих актов с меняющейся программой. Такого рода сложные поведенческие акты зача­стую непрерывно переходят друг в друга, будучи связаны либо общей целью, либо последовательным изменением цели. Поэто­му дискретное описание конкретных функциональных систем (в естественных условиях) связано с большими трудностями, ибо предполагает указание их границ во времени.

Кроме того, нужно иметь в виду многочисленные данные, указывающие на статистический принцип организации мозговых функциональных систем. Как показано А. Б. Коганом, актива­ция или инактивация такой системы или ее подсистем не озна­чает сплошного возбуждения или, соответственно, торможения всех входящих в нее нейронных элементов, а представляет собой статистический результат взаимодействия нейронов, из которых некоторые находятся в состоянии возбуждения, а другие — в со­стоянии торможения. А. Б. Коган подчеркивает, что «торможе­ние мозаично организованного нервного центра может отличать­ся от его возбуждения лишь характером пространственно-вре­менного распределения в значительной своей части, возможно, одних и тех же нейронов, находящихся в колеблющемся функ­циональном состоянии. Специализация нейронов и их синаптических аппаратов придает такому распределению особо слож­ный характер» (А. Б. Коган, 1965, стр. 110).

Всякая целостная, интегральная мозговая функциональная система несет в себе единство специфических и неспецифиче­ских моментов, причем первые представляют ту категорию ин­формационных процессов, которые связаны с формированием цели, задачи действия и отображением внешней ситуации и не­которых внутренних состояний; вторые представляют информа­ционные процессы, связанные с осуществлением внутренней моз­говой саморегуляции (по-видимому, все так называемые неспе­цифические подкорковые формации имеют непосредственное отношение к механизмам саморегуляции, хотя было бы рискован­но приписывать названную функцию исключительно им).

Как уже отмечалось, специфика нейрофизиологических яв­лений, протекающих на уровне головного мозга, выражается также и в том, что они непосредственно связаны с психиче­скими явлениями, ответственны за психические явления. Ра­зумеется, далеко не всякое нейрофизиологическое явление, про­текающее в головном мозгу, непосредственно связано и сопоста­вимо с психическими явлениями. Психические явления непосред­ственно связаны с физиологическими явлениями, осуществляю­щимися на уровне нейронных систем. По-видимому, у человека даже простейшие психические явления возникают как интеграль­ные мозговые функции. Можно ли утверждать, что всякая ин­тегральная мозговая функция или всякая интегральная мозго­вая функциональная система включает психические явления? Или, быть может, существуют такого рода функции и функцио­нальные системы, которые осуществляются на допсихическом уровне? Эти вопросы требуют кропотливого анализа и прежде всего выяснения сущности психического.

Во всяком случае сов­ременная интегративная нейрофизиология (т. е. направление нейрофизиологического исследования головного мозга, которое имеет своим объектом интегральные мозговые функции и систе­мы) оперирует многими исконно психологическими терминами, которым она, однако, придает значение, не тождественное с чи­сто психологическим (имеются в виду такие термины, как, на­пример, мотивация, память, эмоции и др.). С другой стороны, некоторые направления современной психологии без каких-либо оговорок используют эти обогащенные нейрофизиологическим содержанием понятия так, что между психологией и интегративной нейрофизиологией в ряде пунктов становится трудным проведение четкой разграничительной черты.

Взаимопроникно­вение психологии и нейрофизиологии несомненно говорит о сбли­жении этих дисциплин, о давно уже обнаружившейся тенденции к выработке синтетического языка, на котором моделирующая и управляющая деятельность головного мозга описывалась бы с учетом психологической и нейрофизиологической плоскостей исследования одновременно. Однако в настоящее время эта тенденция еще не привела к решающим результатам и реализу­ется лишь в некоторых частностях, что тем не менее имеет важ­ное значение. Как справедливо подчеркивают А. В. Напал­ков, Е. С. Геллер и Б. В. Бирюков (1969), важнейшую роль в установлении корреляций между психологическими и нейрофи­зиологическими исследованиями призвана сыграть нейрокибернетика.

Современная интегративная нейрофизиология уже сейчас имеет своим объектом явления того же порядка сложности, 'что и некоторые объекты психологии. Это еще раз свидетельствует о несостоятельности теоретической трактовки физиологического как принципиально низшего по сравнению с психическим.

Разработка проблемы соотношения физиологического и пси­хического предполагает выяснение возможностей и конкретных перспектив нейрофизиологической интерпретации психических явлений. Для целей сопоставления психических явлений с физио­логическими и анализа их общностей и различий использова­ние экспериментальных материалов, обобщений и понятий интегративной нейрофизиологии имеет главенствующее значение, поскольку в последней физиология достигает однопорядкового уровня описания деятельности мозга с психологией. Но для того чтобы попытаться сделать такого рода сопоставления, не­обходимо подробно рассмотреть категорию психического.

 

 

Читать далее

В начало Главы 3 и к Оглавлению

 

 

 

 

 



[1] Трудно согласиться с К. Мечковым, который, выясняя отношение между биохимиче­скими и физиологическими процессами, пытается разделить их во времени. «Следует признать,—пишет он,—что в естественном причинно-следственном ряду биохимическое является первичным, а физиологическое — вторичным» (/С. Мечков, 1964. стр. 64). В дей­ствительности, однако, начало

 

[2] Необходимо подчеркнуть достижения советской школы нейроморфологов, внесшей боль­шой вклад в исследование морфологии и типологии нейронов коры головного мозга (С. А. Саркисов, Г. И. Поляков, Е. Г.. Школьник-Яррос, И. Н. Филимонов, Г. П. Жу­кова, И. А. Замбржицкий и другие). Должны быть отмечены также значительные успехи советских исследователей, достигнутые за последние годы в области физиоло­гии нейрона и синапса (П. Г. Костюк, 1962, 1965 и др.).

 

[3] На английском языке первая из названных работ была опубликована в 1961 г., вто­рая — в 1959.

 

[4] В книге С. А. Петрушевского «Философские основы учения И. П. Павлова», опубли­кованной в 1949 г., имеется специальная глава «Учение II. П. Павлова—естественно­научная основа марксистско-ленинской теории отражения». Спустя восемнадцать лет С. А. Петрушевский вновь утверждает, что рефлекторная теория представляет «естест­веннонаучную основу» марксистско-ленинокой теории познания (см. С. А. Петрушев­ский. 1967, стр. 56). Здесь уместно будет сослаться на специальный критический ана­лиз этой книги С. А. Петрушевского, см.: Е. С. Геллер и Д. И. Дубровский, 1968, № 9.

 

[5] Как справедливо подчеркивает П. К. Анохин, «тот факт, что философы называли это учение естественнонаучной основой диалектического материализма, послужило тому, что учение И. П. Павлова в целом было канонизировано» (П. К. Анохин. 1966а, стр. 285—28й). «Методологи-философы могут помочь нам тем,— продолжает П. К. Анохин— что они могут разорвать ту догматическую нить, которая протянута от учения И. П. Павлова к философии» (там же, стр. 289).

 

[6] По этому поводу вице-президент Академии медицинских наук СССР С. Мардашев со справедливой резкостью писал следующее: «Вместо того, чтобы творчески развивать те мысли, гипотезы, догадки и наметки перспективных физиологических направлений, которые составляют огромное богатство, содержащееся в работах Павлова, а также создавать новые, оригинальные направления, некоторые наши физиологи вращались в замкнутом кругу догматизма. Они скорее проматывали, чем приумножали наследство, оставленное И. П. Павловым» (С. Мардашев. 1965). Аналогичные суждения высказы­вают и ряд философов (см. Л. Баженов и М. Слуцкий, 1966)

 

[7] Анализу диалектической природы научного познания, процессов перехода от старой теории к новой посвящены работы Б. М. Кедрова (Д. М. Кедров, 1964.—См. особенно стр. 18, 61—62). Этот анализ имеет большое значение для правильной оценки той си­туации, которая существует в современной физиологии и пограничных с ней дисципли­нах (см. также: Б. М. Кедров, 1970). Заметим также, что в указанном отношении весьма поучительно философское рассмотрение опыта физики, роли диалектических противоречий в развитии ее теорий, вопроса о характере соответствия новых концен ций классическим теориям (см. М. Э. Омельяновский. 1970).

 

[8] Так, С. М. Павленко совершенно серьезно относит всех, кто хоть в чем-то не согласен с учением И. П. Павлова, к категории позитивистов. К числу врагов материализма, по его мнению, должны быть отнесены также все явные и даже «скрытые» критики «ми­чуринского учения» (С. Л. Павленко, М., 1966, стр. 320, 321. 323 и др.).

 

[9] Впервые термин «рефлекторное кольцо», ставший сейчас общепринятым в мировой физиологической науке, был введен Н. А. Бернштейном в 1934 г. (см.: /Н. А. Берн­штейн. 1934, стр. 447—448 и др.).

 

[10] Сейчас является общепризнанным не только вклад советских математиков в создание кибернетики (см., например, признание Н. Винером частичного, по его выражению, приоритета А. Н. Колмогорова в разработке принципов кибернетики, сделанное в кни­ге «Я—математик» (Н. Винер, 1964, стр. 249—250)); в настоящее время общепризнана и выдающаяся роль в становлении основных идей кибернетики таких советских физио­логов, как Н. А. Бернштейн и П. К. Анохин. Оценивая в этом отношении значение экспериментальной и теоретической деятельности Н. А. Бернштейна, известные мате­матики И. М. Гсльфанд, М. Л. Цетлин, С. В. Фомин и биофизик В. С. Гурфинкель пишут: «Н. А. Бернштейн был одним из первых пропагандистов кибернетики в нашей стране,—он был по существу одним из ее создателей. Фундаментальные идеи Н. А. Бернштейна с каждым годом оказывают все большее влияние на физиологиче­ское мышление» (Модели структурно-функциональной организации некоторых биоло­гических систем. М., 1966, стр. 5). С этой высокой оценкой нельзя не согласиться (см. также по данному вопросу: А. Р. Лурия, 1966 б; В. В. Лебединский, 1967; Ф. В. Бассин, 1967; М. Г. Ярошевский, 1968, гл. XI). В самое последнее время первостепенное значе­ние концепции Н. А. Бернштейна для развития кибернетических исследований дея­тельности  мозга и психологии подчеркивали Б. В. Бирюков и Е. С. Геллер. Авторы справедливо отмечают, что «раскрытие феномена активности живых существ имеет фундаментальное значение для уяснения природы жизни и выяснения сущности пси­хики. ««Физиология активности» индуцирует «.психологию активности»» (Б.. В. Бирюков, Е. С. Геллер, 1969, стр. 18).

 

[11] Это было хорошо показано в последнее время А. С. Кардашевой (1966).

 

[12] Термин «гомеостазис», ставший достоянием кибернетики, был впервые введен извест­ным американским физиологом У. Б. Кэнноном (1927) для обозначения механизма поддержания физиологических констант, связанных с нейрогуморальной регуляцией (попутно заметим, что сподвижник Н. Винера А. Розенблют был учеником и ближай­шим сотрудником У. Б. Кэннона).

 

[13] Примечательно, что к такой оценке творческого процесса в силу принятых методоло­гических установок явно склоняются Э. А. Асратян и П. В. Симонов: «Поскольку любая наисложнейшая деятельность мозга суть рефлекс,— утверждают они,— апелли­рование к категориям «творчества», «переживаний», «фантазий» носит скорее лири­ческий, чем естественнонаучный характер» (Э. А. Асратян, П. В. Симонов, 1963, стр. 132). И это говорится в то время, когда у нас, так же как и за рубежом, выросли и бурно развиваются обширные психологические и кибернетические исследования эврис­тического и творческого процесса (см., например, обзорные статьи М. С. Бернштейна, 1965, 1966, или вышедшую недавно под редакцией С. Р. Микулинского и М. Г. Ярошевского (1969) коллективную монографию). Удивительно только то, что приведенная выше цитата подписана и именем П. В. Симонова — автора ряда интересных работ о связи физиологии с художественным творчеством, опубликованных и до (П. В. Симонов, 1962) и после (П. В. Симонов, 1966) книги «Надежность мозга»; в этих работах он говорит о творческом процессе совсем в ином ключе.

 

[14] Следует подчеркнуть, что и П. К. Анохин рассматривает условный рефлекс как «эле­ментарный акт поведения» (П. К. Анохин, 1965, стр. 297).

 

[15] Концепция Н. А. Бернштейна вызвала резкие нападки со стороны некоторых предста­вителей павловской школы и отдельных философов. Вполне естественно, что взгляды Н. А. Бернштейна подлежат критическому анализу, как и всякая научная концепция. Однако опубликованные выступления против Н. А. Бернштейна (мы имеем в виду статьи Я. Б. Лехтмана, 1958, 1966; И. Г. Ерошкина. 1966; Р. И. Кругликова, 1967) край­не далеки от действительного научного анализа; их методика такова, что вначале Н. А. Бернштейна уличают в отступлениях от классической рефлекторной теории, а затем на этом основании его взгляды объявляются недопустимо ложными, зловред­ными, индетерминистскими, вызывающими «смешанное чувство недоумения и нелов­кости» (Я. Д. Лехтман, 1966. стр. 373) и т. д. и т. п. Теоретический уровень статей названных авторов говорит сам за себя. И не случайно известный советский физиолог Г. В. Гершуни (1967) публично выразил протест против опубликования в «Журнале высшей нервной деятельности» статьи И. Г. Ерошкина (1966), которая действительно не удовлетворяет элементарным требованиям, предъявляемым к научной работе.

 

[16] Нарушение высших мозговых регистров вероятностного прогнозирования необходимо связано с тяжелыми психопатологическими расстройствами, качественно изменяющими поведение личности. В этой связи чрезвычайно показательны экспериментальные данные Я. М. Фейгенберга (1964) об отсутствии иллюзии Шарпантье у больных с выраженным шизофреническим дефектом. Как известно, эта иллюзия типична для здоровых людейе возникновение связано с тем, что вероятностный прогноз различного веса сравнивае­мых цилиндров вызывает ошибку в проприоцептивной оценке их истинного веса. У боль­ных шизофренией отсутствие иллюзии Шарпантье явилось следствием нарушения веро­ятностного прогнозирования.

 

[17] Широкое освещение этих вопросов дано в монографии Л.  П. Латаша  (1968).

 

[18] Следует заметить, что настойчиво выдвигавшиеся западными нейрофизиологами лет де­сять—пятнадцать тому назад гипотезы, согласно которым высшие интегративные цен­тры локализуются в ретикулярной формации мозгового ствола, не были оригинальными. Еще в начале 20-х годов в связи с эпидемией летаргического энцефалита и большим патологоанатомическим материалом, указывавшим на поражение подкорковых узлов и особенно стволовой части головного мозга, многие видные психоневрологи того вре­мени (Экономо, Рейхардт, Бэрце, Кюпперс, Бонгеффер, Клейст и другие) пришли к убеждению, что центр тяжести психических процессов, их преимущественную лока­лизацию следует перенести в мозговой ствол и подкорковые образования. Некоторые же из них решительно утверждали, что «ядро личности», воля, характер определенно связаны только с деятельностью мозгового ствола (см. А. Г. Иванов-Смоленский, 1929, стр. 53). Недостаточность узко локализационистского подхода к оценке роли мозго­вого ствола или другого отдельно взятого мозгового образования, в том числе и коры, сейчас отчетливо прояснилась.

 

[19] См. обзорную статью О. Бурешовой (О. Buresova,1961).