На главную страницу

Научные тексты

Книги

Воспоминания

Публицистика

Каратэ-До

Рисунки

Контакты

 

 

 

Д.И. Дубровский

Обман.

Философско-психологический анализ.

 

ПРИЛОЖЕНИЯ

 

dubrov obman.jpg

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие ко второму изданию

1. Природа обмана

1.1. Общая характеристика

1.2. Правда как высшая ценность

1.3. Намеренный и ненамеренный обман. Голос совести

1.4 Структура обмана. Взаимоотношения «обманывающего», «обманываемого» и «обманутого»

1.5.Социальные функции обмана

2. Проблема добродетельного обмана

2.1. Суть добродетельного обмана

2.2. Разновидности добродетельного обмана

2.3. Цели добродетельного обмана

2.4. Связь аксиологических и праксеологических аспектов добродетельного обмана. Польза и правда

2.5. Ложь Н.И. Бухарина. О необходимости различать благонамеренность и благо­детельность обмана

2.6. Что такое добродетельный обман со стороны государства и его органов?

3. Полуправда: ее природа и социальные функции

3.1. Целостность и полнота правды

3.2. Неполная правда и ее разновидности

3.3. Цели полуправды. Всегда ли она означает обман?

3.4 Процессуальность правды и двоякая функция полуправды

3.5. Полуправда как средство обмана

4. Самообман

4.1. Общая характеристика. Склонность к самообману

4.2 Формы и способы самообмана

4.3 Стойкость самообмана и пути его преодоления

Приложения

I. Взаимозависимость знания и незнания

I.1. Субъект познания и основные гносеологические ситуации

I.2. Знание о знании

I.3. Незнание о знании

I.4. Знание о незнании

I.5. Незнание о незнании. Допроблемная и предпроблемная ситуации

ii. К проблеме «другого сознания»

ii.1. «Сознание», «Другое сознание»Другая субъективная реальность»

ii.2. Основные вопросы

ii.3. Возможны ли критерии диагностики «Другой субъективной реальности»?

ii.4. «Аргумент от аналогии»

ii.5. «Мое сознание» и «Другое сознание»

ii.6. «Народная психология», герменевтика и «Другое сознание»

ii.7. О перспективе расшифровки мозговых нейродинамических кодов явлений субъективной реальности

IIi. Самопознание: накануне XXI века

IV. Смысл смерти и достоинство личности

V. ВЕЛИЧИЕ ЭПИХАРИДЫ

VI. ЕЩЕ РАЗ О ПРОБЛЕМЕ ДОБРОДЕТЕЛЬНОГО ОБМАНА. КАНТ И СОВРЕМЕННОСТЬ

VI. 1.Несостоятельность концепции Канта

VI. 2. Каков способ существования и действенности моральных норм? Четырехмерность категориальной структуры метатеоретического уровня этики

VI.3. Абсолютное и всеобщее в теоретических конструкциях этики

VI.4. Продолжим «оправдательные аргументы»

VI.5. Как быть с самообманом? Феномен «отрешенности от себя»

VI.6. Природа человека, обман и этические проблемы

VII. О СОВЕРШЕНСТВОВАНИИ ЧЕЛОВЕКА. ВОЗМОЖНО ЛИ ЭТО?

 

 

 

 

 

 

I. ВЗАИМОЗАВИСИМОСТЬ ЗНАНИЯ И НЕЗНАНИЯ

 

I.1. Субъект познания и основные гносеологические ситуации

 

Познание означает достижение нового знания. Предметом познания является не только внешний мир, но и человек, его внутренний мир. Познание так или иначе обращено к самому себе, стремится выяснить пути и способы достижения нового знания.

Процесс перехода от незнания к знанию весьма сложен, противоречив. Чтобы его осмыслить, надо выделить те основные гносеологические ситуации, в которых находится субъект, стремящийся перейти от незнания к знанию и затем – ко все более полному и точному знанию.

На наш взгляд, можно выделить четыре такие ситуации, в которых всегда находится всякий познающий субъект. Обозначим их кратко следующим образом:

1) знание о знании (когда субъект обладает некоторым знанием и в то же время знает, что оно истинно или оценивает его как вероятное, неточное и т.п.);

2) незнание о знании (когда некоторое присущее субъекту знание не рефлексируется, не осознается, пребывает на протяжении какого-то интервала в скрытой форме);

5) знание о незнании (имеется в виду проблемная ситуация, когда субъект обнаруживает и четко фиксирует свое незнание чего-либо опре­деленного);

4) незнание о незнании (речь идет о допроблемной ситуации; например, ученые XVIII в. не только ничего не знали о квазарах или о молекулах ДНК и генетическом коде, но совершенно не знали и о том, что они этого не знают).

Обычно в нашей гносеологической литературе подробно анализируются первая и третья ситуации, и уже это обнаруживает весьма сложную, многоплановую взаимозависимость категорий знания и незнания. Что касается второй и особенно четвертой ситуации, то они исследованы пока еще недостаточно, хотя представляют большой интерес для понимания путей формирования нового знания. Без их учета и тщательного анализа не может быть основательно раскрыта многомерная структура взаимоотношений между знанием и незнанием.

Поскольку каждая из названных ситуаций характеризует определенное состояние познающего субъекта, важно вначале уточнить само понятие «познающий субъект» (или «субъект познания»), так как это понятие может употребляться в разных смыслах. Вряд ли нужно доказывать, что познающий субъект есть социальный субъект. Это относится ко всякому субъекту познания: и тогда, когда имеется в виду социальный индивид, и к тем случаям, когда речь идет об определенной социальной целостности – научном коллективе, сообществе, социальном институте, нации, челове­честве.

Вместе с тем для различных целей гносеологического анализа понятия индивидуального субъекта и коллективного субъекта используются в своих специфических значениях, что не исключает их взаимосвязи. Индивидуальный субъект не существует вне определенной социальной общности, он необходимо включен в социальную коммуникацию и поэтому несет в себе все основные социальные параметры (обще­человеческий, национальный, профессионально-групповой и т.д.). С другой стороны, коллективный субъект любого ранга и типа не существует вне и помимо образующих его индивидуальных субъектов, ибо познание осуществляется реальными, живыми людьми. При этом некоторые индивидуальные субъекты (например, Менделеев или Эйнштейн) способны в существенной степени формировать характеристики коллективного субъекта (ценности, принципы, цели его познавательной активности, ее результаты и т.д.).

Все это важно подчеркнуть в связи с тем, что деятельность ин­дивидуального субъекта нередко интерпретируется весьма упрощенно; само понятие индивидуального субъекта иногда принижается, «покрывается» понятием коллективного субъекта. Многоплановость гносеологических проблем требует специфического использования в зависимости от конкретной цели исследования каждого из указанных понятий (с учетом их связи и взаимополагаемости), а также более абстрактного понятия познающего субъекта, выражающего общие и существенные свойства всякого субъекта, т.е. свойства, инвариантные для индивидуального и коллективного субъектов. Такое общее понятие познающего субъекта отражает в абстрактном виде необходимую связь индивидуального и общественного в любом познавательном акте.

Выделенные выше четыре познавательные ситуации выступают в качестве условий, состояний, моментов деятельности всякого субъекта, они представлены в любом интервале его активности. Рассмотрим каждую из них в отдельности.

 

I.2. Знание о знании

 

В общих чертах данная ситуация понятна. Речь идет о том, что субъект осознает, что знает нечто о чем-то. Такое осознание, однако, включает различные способы отображения собственного знания и различные формы его оправдания. Все это многообразие способов отобра­жения и форм оправдания пока еще далеко от общепринятой концеп­туальной систематизации (даже если ограничиться научным знанием, оставляя в стороне обыденное знание, знание, выражаемое средствами искусства, и др.).

Мы не будем вдаваться в анализ этих сложных вопросов и лишь проиллюстрируем нашу мысль. Одно дело, когда я вижу цветущий перед моим окном куст сирени и осознаю адекватность отображения этого объекта. Здесь отображение знания, данного мне в форме чувственного образа, и его оправдание совершаются, как правило, на интуитивном уровне. Другое дело, мое знание о моем знании структуры атома урана или, скажем, закономерностей биологической эволюции. В таких случаях осознание и оправдание моего знания предполагает различные формы тео­ретической рефлексии, специальное обоснование основных положений, а зачастую и логико-методологический анализ их предпосылок, практичес­кую проверку и т.д. На уровне коллективного субъекта знание о знании выступает (если речь идет о научном знании) как результат обоснования, доказательства, практического подтверждения, как осознание того, что оно удовлетворяет принятым в данном сообществе теоретическим и практическим критериям, нормативам, ценностным установкам.

Безусловно, способы отображения и оправдания наличного знания существенно варьируют в зависимости от характера этого знания: эмпирического или теоретического. К тому же в реальном процессе познания эмпирическое и теоретическое обнаруживают весьма сложные и многообразные отношения. Здесь нет возможности анализировать эти вопросы, как и особенности интересующей нас познавательной ситуации применительно к обыденному знанию. Поэтому мы ограничимся далее лишь общим планом ее рассмотрения в рамках научного познания.

Отображение и оправдание знания включают в себя осознание его относительности и системной обусловленности. Это означает ту или иную степень понимания исторической ограниченности данного знания в смысле глубины и основательности отображения в нем соответствующего объекта, понимание его ограниченности в смысле его адекватности лишь в рамках определенной предметной области и, наконец, понимание зависимости данного знания от других знаний, а в пределе – от всей системы научного знания, что служит также постоянно дейст­вующим фактором его ограничения (т.е. уточнения, конкретизации, изменения сферы его приложения).

Таким образом, знание о данном знании предполагает отображение его границы, а тем самым и соотнесение с категорией незнания, которая в рассматриваемой ситуации часто фигурирует лишь неявно. Основатель­ность знания о данном знании связана с выявлением этого диалекти­ческого противоречия.

Граница знания осмысливается обычно в двух планах – экстенсивном и интенсивном. Первый из них выражает допустимую сферу приложения данного знания, за пределами которой оно равносильно незнанию (скажем, знание о структуре атома не имеет никакого отношения к знанию закономерностей развития экономики, оно обладает, так сказать, нулевой степенью отображения экономического развития). Второй план выражает наличный предел «глубины» отражения действительности, достигнутый в данном знании. Хотя этот предел носит конкретно-исторический характер, «передвигается», он всегда существует, и за ним лежит неизвестное, область незнания.

Итак, уже первые шаги анализа показывают, что в ситуации знания о знании нельзя обойтись без категории незнания. Эта категория служит необходимым логическим условием определения всякого знания, что свидетельствует о его исторической природе.

 

I.3. Незнание о знании

 

Эта ситуация на первый взгляд кажется довольно парадоксальной. В самом деле, как возможно иметь некоторое знание и не знать о нем? В каком смысле здесь допустимо говорить о знании и незнании?

Выше мы характеризовали рассматриваемую ситуацию, прибегая к понятию нерефлексируемого знания. Но это требует дополнительного обсуждения, так как указанное понятие истолковывается не вполне однозначно и к тому же вряд ли способно охватить все случаи данной ситуации.

Прежде всего важно подчеркнуть, что ситуация незнания о знании выступает всегда лишь как момент или, может быть, лучше сказать, как «слой», структурный фактор многомерного процесса познавательной активности субъекта. В каждом интервале этого процесса всегда на­личествуют такие содержательные и структурные компоненты, которые выполняют определенные, иногда весьма существенные функции (отобразительные, нормативные, оценочные), но не осознаются субъектом, хотя в последующем периоде могут быть осознаны и осмыслены. Можно ли говорить о незнании субъектом указанных компонентов его собст­венной познавательной активности и в то же время относить их к категории знания?

На этот вопрос, как известно, современная гносеологическая лите­ратура дает положительный ответ, вводя понятие неявного знания. Различные формы неявного знания и их роль в науке стали со второй половины прошлого века предметом специального исследования в работах ряда западных философов (особенно М. Полани) [1].

В нашей литературе эта проблематика разрабатывается в разных планах. Было показано, что всякая система знания представляет собой единство рефлексивного и арефлексивного. Их связь и взаимообусловленность носит конкретно-исторический характер, служит формой развития научного знания.

Характеристика неявного как арефлексив-ного относится прежде всего к так называемому предпосылочному знанию, анализ которого составляет важнейшее условие развития научного знания. Он позволяет существенно углубить понимание взаимосвязи знания и незнания, так как раскрывает «двумерность» обоснованного знания, т.е. то принципиальное обстоя­тельство, что оно несет в себе не только отображение объективной действительности (определенного объекта), но и отображение самого себя. При этом характер, способ, результативность отображения субъек­том собственного знания о данном объекте (и прежде всего его пред­посылок, глубинных оснований), т.е. знание о знании, в существенной мере влияют на знание о данном объекте, на степень адекватности и «глубину» его отображения в научной теории, на процесс захвата ею новых слоев, горизонтов, сфер объективной действительности, на реконструкцию объекта познания. Естественно, отображение субъектом своего наличного знания может, как уже отмечалось выше, носить различный характер: одни его компоненты отражаются вполне адекватно, другие лишь отчасти, некоторые же из них могут отображаться превратно или вообще функционировать в «скрытом» виде. В этом отношении знание субъекта о собственном знании всегда содержит проблемный аспект.

Как показал М. Полани, неявное знание выступает на разных уровнях структуры познания и актуально не осознается субъектом, является «молчаливым знанием». По его словам, «вследствие молчаливого характера нашего знания, мы никогда не можем высказать все, что знаем, точно так же, как по причине молчаливого характера значения мы никогда не можем в полной мере знать всего того, что имплицировано нашими высказы­ваниями» [2].

Таким образом, «незнание о знании» означает либо неадекватное отображение каких-то компонентов наличного знания, либо отсутствие их отображения вообще на данном этапе познавательной деятельности субъекта. Это относится не только к предпосылочному знанию, но и к весьма различным по содержанию и значению составляющим, которые имплицитно наличествуют в данном знании, но пока еще неосознанны и неэксплицированы. История науки демонстрирует многочисленные примеры такого рода. В литературе часто приводится тот факт, что, создав теорию множеств, Кантор не знал о содержащихся в ней парадоксах; не знали о них до определенного времени и математики, принимавшие эту теорию.

Особый случай ситуации «незнания о знании» наблюдается на уровне коллективного субъекта, обладающего достаточно сложной структурой. Здесь типичны факты, когда некоторая группа исследователей приобретает весьма важное новое знание, но оставляет его «закрытым» для других групп исследователей, работающих в той же области, и для научного сообщества в целом (в силу групповых или государственных интересов и т.д.). Заметим, что и помимо такого рода фактов, т.е. когда нет причин для сокрытия новых результатов, проходит некоторое время, пока уже добытое новое знание становится известным научному сообществу. Заслуживает внимания, кстати, сам процесс перехода от незнания к знанию об этом новом знании и к его усвоению научным сообществом, сопровождающийся нередко различными коллизиями в структуре внутренних коммуникаций коллективного субъекта.

Весьма сложным и противоречивым образом проявляется ситуация незнания о знании на уровне индивидуального субъекта. Она связана здесь с функционированием бессознательной сферы психики и ее много­образными взаимоотношениями с сознательной сферой. Это выражается часто в форме таких феноменов, как «вытеснение», «психологическая защита», символизация текущих сознательных переживаний, арефлексивность ценностных и смысловых структур, которые обусловливают направленность интересов и познавательной активности субъекта, его парадигмальные установки.

Особенный интерес представляет анализ процесса зарождения и оформления в сознании субъекта принципиально новой идеи, та его стадия, когда содержание этой новой идеи еще полностью не оформилось и ее подлинное значение еще не осознано самим творцом, не вербализовано адекватным образом – его знание о произведенном им новом знании еще смутно, граничит с незнанием. Все эти вопросы остаются пока крайне слабо исследованными, хотя имеют для гносеологии первосте­пенное значение, ибо выражают самый важный и интересный аспект познавательного процесса – акт творчества.

Ситуация «незнание о знании», как видим, в той или иной форме своего проявления всегда сопровождает познавательную активность субъекта, выражает одно из его «непреходящих» состояний, а постольку может рассматриваться как один из обязательных объектов гносеологического анализа. Последний призван раскрыть способы отображения, осознания, освоения этой ситуации конкретно-историческим субъектом (с учетом типологии коллективного и индивидуального субъектов). Здесь мы обнаруживаем неразрывную связь данной ситуации с тремя остальными, без чего ее нельзя основательно осмыслить.

Ведь «незнание о знании» по необходимости соотносится с «знанием о знании». Лишь в плане такого соотнесения может быть раскрыт смысл первого («незнания») и выяснены пути перехода ко второму («знанию»). Далее, само состояние незнания о знании всегда присуще субъекту, имеет по крайней мере две формы, или стадии, требующие специального рассмотрения. Первая: когда субъект обнаруживает свое незнание, непо­нимание некоторых особенностей, свойств, компонентов присущего ему знания (скажем, определенной научной теории) и стремится преодолеть это незнание, непонимание. Здесь налицо ситуация знания о незнании, которое относится к некоторым фрагментам наличного знания (я узнал, что не знаю, не понимаю чего-то в хорошо известной мне научной тео­рии, – весьма обычный случай, который типичен и для коллективного субъекта). Это обычная проблемная ситуация в области методологии научного познания, психологии познания и гносеологии. Вторая: когда субъект еще не обнаружил своего незнания некоторых скрытых свойств наличного знания, которые, однако, участвуют в формировании нового знания, когда он еще не знает, что он не знает об этом (вспомним уже приводившийся пример: пользуясь теорией множеств Кантора, математики до известного периода не только не знали, что в ней содержатся парадоксы, но и не подозревали, что они этого не знают, и были «спокойны»). Это тоже довольно обычная ситуация, которая всегда исторически предшествует первой и была обозначена как «незнание о незнании».

 

I.4. Знание о незнании

 

Выше мы обозначили эту ситуацию как проблемную. Однако понятие проблемной ситуации, широко используемое в гносеологической литера­туре, не имеет общепринятой трактовки. В большинстве случаев она характеризуется как обнаружение определенного незнания, фактов рассогласования и противоречий в наличном знании, что вызывает соответствующую направленность активности в научном сообществе. Проблема же является результатом отображения субъектом проблемной ситуации. Она всегда выражается в конкретной потребности узнать, понять, объяснить то, чего мы не знаем, не понимаем.

Другими словами, проблемная ситуация порождает новую цель познания, формирует новый объект познания. Осознание этого объекта имеет вопросительную форму, в которой как раз и выражается установленный факт недостаточности наличного знания. Таким образом, определяется то, чего мы не знаем, но должны познать, т.е. определяется наше незнание чего-то вполне конкретного. Это и есть то, что именуется знанием о незнании.

Понятия «знание» и «незнание» постоянно выступают в логической зависимости друг от друга, демонстрируют взаимопереходы. Ведь впервые обнаруженное нами незнание чего-либо есть тоже новое знание. И нао­борот, обнаружение ограниченности, неполноты наличного знания в каком-либо конкретном отношении есть обнаружение нового незнания.

Формулировка «знание о незнании» может быть истолкована в несколь­ких смыслах. Например, в широком смысле, когда указывается, что рост знания сопряжен с возникновением нового незнания, новых проблем. Это хорошо понимали уже древние философы (вспомним хотя бы Зенона Элейского, говорившего своим ученикам, что он не только знает больше, чем они, но и большего не знает, ибо его границы с неизвестным обширнее).

В узком смысле указанная формулировка истолковывается в тех случаях, когда мы обнаруживаем некоторое явление, причины которого нам совершенно непонятны, когда не можем объяснить наблюдаемое и стремимся преодолеть это наше незнание, которое четко фиксируется средствами обыденного или научного языка.

Например, хорошо известно, что человеческий взгляд способен выражать различные психические состояния. Но как это возможно? Остается неизвестным, каким образом изменение жидкой среды глаза корелирует с мозговыми процессами, ответственными за сложнейшие психические состояния, и как эти изменения способны «выражать» настроения, желания, чувства и т.п. Здесь лежит пока область почти полного незнания[3]. Или возьмем загадку «астрономии догонов». Откуда у племени догонов столь точные и глубокие знания о системе Сириуса, если они не могли быть заимствованы у европейцев и если исключается возможность палеовизита иных разумных обитателей космоса? Этого мы не знаем. Знание об этом незнании, возникшее, кстати, сравнительно недавно, служит источником настойчивых научных поисков и размышлений, имеющих помимо всего прочего и важное мировоззренческое значение [4].

Таким образом, тезис «знание о незнании» имеет серьезный гносеоло­гический смысл, и это ставит задачу анализа различных видов незнания, т.е. теоретической рефлексии наличных и возможных способов знания о незнании, включая разработку типологии последнего.

Пытаясь классифицировать или хотя бы перечислить некоторые виды незнания, мы тем самым конкретизируем понятие незнания, т.е. наше знание о незнании. Это относится и к эмпирическим, и к теоретическим формам знания. Фиксация различных видов и проявлений наличного незнания безусловно составляет одно из непременных условий всякого познавательного процесса, которое легко обнаруживается как на уровне индивидуального, так и на уровне коллективного субъекта.

Таким образом, рассмотрение ситуации «знание о незнании» и стремление осмыслить ее особенности в историческом плане с необходимостью предполагают исследование ее обусловленности тремя осталь­ными ситуациями, ибо основательное понимание любой конкретной ситуации «знания о незнании» требует четкой фиксации наличного знания о том, что именно мы знаем по данному вопросу. Без этого нельзя точно определить, что же именно мы не знаем. Но здесь вместе с тем нужно учитывать и осмысливать то обстоятельство, что в наличном знании всегда существуют, так сказать, «скрытые параметры», которые должны быть подвергнуты теоретической рефлексии, ибо от этого во многом зависит степень осознания, понимания самой проблемной ситуации и направление поисков возможных путей ее разрешения. В связи с этим важно отдавать себе отчет в наличии того конкретно-исторического основания, из которого вырастает данная проблемная ситуация, т.е. ситуации «незнания о незнании», к анализу которой мы и переходим.

 

I.5. Незнание о незнании. Допроблемная и предпроблемная ситуации

 

Если все три описанных выше «состояния» субъекта могут быть им конкретно диагностированы, ибо они связаны с более или менее определенным объектом, то ситуация «незнания о незнании» выявляется в настоящем лишь абстрактно (так как объект незнания остается совершенно неизвестным). Убежденность в ее непременном наличии ос­новывается на ретроспекции: любой произвольно взятый интервал исто­рии науки легко обнаруживает эту ситуацию, несомненно связанную с общими закономерностями познания. Поэтому ее экстраполяция на настоящее и будущее является вполне естественной.

Осознание исторической ограниченности нашего знания нацеливает на более глубокое понимание связи относительного и абсолютного в познании и стимулирует устремленность за горизонт наличного знания – туда, где простирается безграничная область неизведанного.

Когда речь идет о незнании, то в большинстве случаев подразу­мевается незнание чего-то определенного. В случае незнания о незнании предмет незнания остается неопределенным, ему можно приписать лишь самые абстрактные характеристики. Оно касается, скажем, не только объективной реальности (неизвестных и пока даже непредполагаемых физических явлений, космических объектов, химических образований, проявлений жизни и т.п.), но и субъективной реальности, неизведанных способностей и возможностей человеческой психики.

Если незнание чего-то определенного характеризует проблемную ситуацию и задает направленность поиска, формирует конкретный познавательный интерес, конкретный вектор активности субъекта, то незнание о незнании характеризует допроблемную ситуацию, своего рода «спокойствие духа»; «беспокойство» субъекта, вопросы, новая направленность его активности возникнут лишь в будущем, сейчас они у него начисто отсутствуют, и он даже не подозревает, что они могут возникнуть. Например, триста лет тому назад ни один субъект не был озабочен квантово-механическими закономерностями и никто даже не подозревал об их существовании, познавательная активность стимулировалась и погло­щалась другими проблемами. В те времена никто не подозревал и о том, что возрастание солнечной активности служит причиной роста смертности среди страдающих сердечно-сосудистыми заболе-ваниями (эта зависимость значительно позже была обнаружена А.Л. Чижевским, что породило комп­лекс новых проблем) [5].

Рефлексия допроблемной ситуации – важное условие поддержания творческой перспективы познания, нашей веры в возможность пости­жения неведомых «измерений» бытия, иных способов дискретизации и континуумизации объективной реальности, а с другой стороны, и самой духовной активности познающего субъекта.

Здесь необходимо учитывать и психологический аспект. Подобно тому как личность склонна вытеснять мучительные, не поддающиеся решению экзистенциальные проблемы, точно так же субъект «нормальной науки» (исследователь, работающий в области стандартных проблем) вытесняет, как правило, свое знание о наличии допроблемной ситуации (это знание, почерпнутое из исторического опыта, несомненно, присуще всякому субъекту, но редко актуализируется им, будучи вытесненным на пе­риферию сознания или вообще за его пределы). Мы постоянно стоим на краю «бездны незнания о незнании», но не испытываем страха, беспокойства, ибо не видим, не ощущаем ее. Но чувство «бездны незнания о незнании» остро переживается отдельными мыслителями, особенно часто это свойственно гениальным ученым и поэтам.

Самосознание гения обнаруживает, как правило, напряженную амби­валентность: величия и ничтожества. Ньютон, конечно, понимал величие своих научных деяний, но вот что он писал о себе, выражая свое чувство «бездны незнания»: «Не знаю, чем я могу казаться миру, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, развлекаю­щимся тем, что от поры до времени отыскиваю камешек более цве­тистый, чем обыкновенный, или красивую раковину, в то время как великий океан истины расстилается предо мной неисследованным» [6]. Подобные переживания способны питать агностические умонастроения, но они же служат стимулом великих творческих новообразований.

Анализ допроблемной ситуации призван содействовать пониманию перехода к проблемной ситуации. Как возникает знание о незнании, это качественно новое состояние? Теоретически ясно, что ему предшествует допроблемная ситуация, и оно возникает из последней. Но пока процесс указанного перехода осмыслен крайне слабо, его отображение в гносеоло­гии остается слишком бедным и абстрактным.

Несомненно, этот процесс подготавливается всем ходом познаватель­ной деятельности в области наличных проблем, связан с влиянием обыденного и художественного познания на научное познание; обусловлен чрезвычайно сложными и многообразными изменениями взаимодействий эмпирических и теоретических факторов во всей системе научного знания, различными непрогнозируемыми «флуктуациями» и случайными находками как в сфере эмпирических исследований, так и в области теоретико-конструктивной и теоретико-рефлексивной деятельности. Существенную роль в этом процессе играет критическая рефлексия, сопровождающая каждый шаг познания; она выражает хроническое «недовольство» субъекта достигнутым познанием и выполняет функцию детектора новых пунктов, направлений дальнейшего роста знаний, она постоянно зондирует поле возможностей такого рода, нащупывает те слабые звенья горизонта наличного знания, где вероятнее всего прорыв в неизвестное.

Разумеется, конкретный анализ процесса перехода от допроблемной ситуации к проблемной требует пристального рассмотрения фактов реальной истории научного познания. Не имея возможности осуществить здесь систематический анализ (он требует специальной работы), ограничимся лишь некоторыми соображениями, подкрепляемыми фактическими данными.

На наш взгляд, между допроблемной и проблемной ситуациями может быть обнаружена весьма характерная в гносеологическом смысле про­межуточная стадия, которую назовем предпроблемной ситуацией. Она представляет собой такое состояние субъекта, когда он выходит впервые за черту полного незнания о незнании, но еще не приобрел достаточно адекватного знания о незнании. Это – состояние первичного «беспо­койства духа», выражаемое недостаточно определенными, но. вместе с тем уже вполне конкретными по содержанию новыми интенциями. Новая интенция знаменует формирование нового объекта наблюдения или размышления, она сопровождается чувством «необычного», удивлением, особой интенсивностью интереса, коллизией веры и сомнения, она означает новую ориентацию активности субъекта, стремление уменьшить неопределенность, обрести уверенность в реальном существовании неиз­вестного ранее объекта познания и в необходимости его исследования, т.е. уверенность в том, что формируется действительная проблема, а не псевдопроблема.

В так называемых фактуальных науках предпроблемная ситуация возникает в результате наблюдения необычных, «непонятных» явлений или фиксации необычных, «удивительных» связей между хорошо из­вестными явлениями. Необычность, аномальность подобных феноменов вызвана тем, что они не укладываются в существующие категориальные рамки эмпирического описания, резко диссонируют с привычными спо­собами объяснения и понимания или просто не находят какого-либо гипотетического допущения, рационального предположения в рамках соответствующей научной дисциплины.

Специфика предпроблемной ситуации состоит в том, что на этой стадии аномальные феномены еще не имеют убедительной статистики, их систематическое наблюдение еще не осуществлено или вовсе невозможно в силу их спорадического характера. В их описании на этой стадии часто превалируют средства обыденного языка, результаты наблюдений интерпретируются крайне противоречивым образом, подвергаются сом­нению многими членами научного сообщества; в ряде случаев отсутствует уверенность в том, что налицо действительно новые феномены, допускается возможность ошибочного наблюдения, неточ­ности расчетов, в результате которых сделан вывод о существовании загадочного феномена, и т.п. Предпроблемная ситуация может быть многоликой, но главное ее отличие от проблемной ситуации состоит, по-видимому, в том, что здесь само знание о незнании еще не получило научного обоснования. Это знание еще не может быть признано достоверным, оно зачастую является лишь надеждой на знание, т.е. объект незнания точно не определен, а это равнозначно тому, что точно не определен и объект познания, исследования.

Реальная проблемная ситуация предполагает формулировку проблемы, т.е. объекта исследования, его основных задач, а тем самым катего­риальное описание того, что неизвестно, что должно получить научное объяснение. При этом, как правило, уже имеются некоторые гипотезы или представления о путях разрешения проблемы, организуются систе­матические исследования, интенсивность которых (в случае актуальности данной проблемы) быстро нарастает, в результате чего формируется специфический коллективный субъект.

Конечно, нередки случаи, когда общепризнанные проблемы долгие годы ждут своей интенсивной разработки или считаются на данном этапе неразрешимыми и т.п., но это особые вопросы, не затрагивающие главных различий между предпроблемной и проблемной ситуациями.

Для нас важно подчеркнуть, что проблемной ситуации всегда пред­шествует предпроблемная ситуация. В ряде случаев последняя довольно быстро превращается в проблемную ситуацию, иногда же предпроблемная ситуация столь же быстро «снимается» (если обнаруживаются мнимый характер аномальных феноменов, ошибки интерпретации данных наб­людения, серьезные погрешности в расчетах и т.п., если накапливаются обширные статистические данные, решительно опровергающие выводы, сделанные на основе первоначальной, недостаточно репрезентативной статистики наблюдений, и т.п.).

Бывает, однако, что предпроблемная ситуация «тлеет» многие десятилетия, не дорастая до проблемной ситуации, но сохраняя свое значение и порождаемые ею острые вопросы, интерес к которым то ослабевает, то вновь усиливается, что не приводит, однако, к изменению положения дел, к устранению сомнений и резких отрицаний у одних, веры у других, к решающим доказательствам или столь же решающим опровержениям. Так, например, обстоит дело с рядом загадочных явлений человеческой психики.

Между тем наличие предпроблемной ситуации, в том числе и такой, которая вызывает негативные эмоциональные реакции у большинства представителей фундаментальных областей науки [7], требует непредвзя­того к ней отношения, строгого методологического анализа порождаемых ею вопросов, настойчивых поисков, ибо, как показывает исторический опыт, она таит в себе возможности выхода на новые рубежи научного познания.

Предпроблемная ситуация несет в себе значительный эвристический потенциал, будит научную мысль, служит прелюдией к принципиально новым проблемам. Рассмотрим некоторые примеры предпроблемной ситуации, взятые из области медико-биологических дисциплин.

Еще в начале века рядом исследователей было подмечено, что люди, болеющие шизофренией, рождаются в основном в холодное время года, преимущественно с декабря по март. Вначале наблюдения такого рода были немногочисленны, вызывали сомнения у большинства членов научного сообщества, тем более что характер связи между указанной болезнью и временем рождения казался весьма «странным» (к тому же подобного рода связи прокламировались астрологами). Однако попытки опровержения этого «странного» феномена оказались тщетными, что создало отчетливую предпроблемную ситуацию, ибо отсутствовали и решающие доказательства в пользу данной корреляции. Такое положение сохранялось довольно долго, оно «беспокоило» исследователей, стиму­лировало их размышления и поиски.

Перелом наступил примерно четыре десятилетия тому назад, когда к этой «странной» теме обратилось значительное число ученых, осуществивших кропотливые изыскания с использованием компьютерных средств. К настоящему времени накоплены и проанализированы огромные статистические данные, не оставляющие ни малейшего сомнения в реальности указанной зависимости. Она подтверждена и для Южного полушария, где больные шизофренией также рож­даются преимущественно в самое холодное время года. Предпроблемная ситуация переросла в проблемную, сформулированы основные задачи исследования, выдвинуты рабочие гипотезы. В этом направлении развер­нута широкая программа исследований существенных связей между изме­нениями магнитосферы и плазмосферы Земли и сдвигами физиологических показателей организма [8].

Можно привести множество других примеров предпроблемных ситуа­ций, вызванных обнаружением «странных», «непонятных» феноменов, не получивших пока достаточного обоснования. В последнее время накап­ливаются данные, свидетельствующие о том, что леворукость встре­чается у мужчин в два раза чаще, чем у женщин, и что леворукие рождаются преимущественно во втором полугодии [9], что специфический тип маскированной депрессии, проявляющейся в виде фациомиалгии (особых болей в области лица), встречается почти исключительно у женщин [10], что злокачественные новообразования у больных шизофренией наблюдаются в два раза реже, чем у психически здоровых лиц и у лиц, с другими психическими заболеваниями [11].

Особенно поразительны хорошо описанные, правда, немногочисленные, данные о предсмертных ремиссиях в так называемых исходных состояниях шизофрении. В этом состоянии наступает практически полная деградация личности, и больной пребывает в нем многие годы, оно считается необратимым. Однако в отдельных случаях на фоне тяжелого сома­тического заболевания незадолго до смерти у такого больного вдруг резко нормализуется психическое состояние и поведение, к нему полностью возвращается, сознание [12]. Этот загадочный феномен бросает вызов современной психиатрии и всей медико-биологической науке, стимулирует нестандартные размышления о связи знания и незнания в этой области.

Мы коснулись вопроса о зарождении и динамике предпроблемных ситуаций в области фактуальных дисциплин. Эти процессы, безусловно, имеют свои существенные особенности в сфере математики, физического познания, космологии, информатики – всюду, где имеются развитые теории и достигнута высокая степень математизации, а также в области социального познания. Наша задача состояла в том, чтобы обратить внимание на эту своеобразную стадию знания о незнании, подчеркнуть актуальность ее исследования в гносеологии, так как она является первичной формой выхода за границы «незнания о незнании», а в силу этого одной из творческих фаз познавательного процесса.

Выше уже отмечалось, что всякий субъект находится одновременно во всех четырех рассмотренных ситуациях. Это не исключает того, что та или иная из них может не рефлексироваться субъектом в данном интервале, актуализироваться в большей или меньшей степени. Но важно иметь в виду, что эти четыре различные гносеологические ситуации взаимообусловливают друг друга и образуют структуру всякого познавательного процесса.

                                                   1984 г.

 

 

 

 

II. Проблема «другого сознания»

 

II.1. «Сознание», «Другое сознание», «Другая субъективная реальность»

Проблема «другого сознания» (сокращенно – ДС) составляет важный аспект проблемы сознания. В ней тесно переплетаются философские и сугубо научные подходы[13]. Ее теоретический анализ способен в существенной мере содействовать разработке тех аспектов проблемы сознания, которые стали особенно актуальными в условиях информационного общества (среди них – задачи понимания подлинных намерений другого субъекта, разоблачения обмана и т.д.).

Прежде, чем говорить о ДС, надо определиться с самим понятием сознания (содержание которого многомерно и слабо упорядочено), попытаться выделить основные планы проблемы сознания и определить, по крайней мере, специфические и неотъемлемые свойства сознания.

 На мой взгляд, во избежание редукционистских и упрощенческих подходов, сознание должно рассматриваться в четырехмерной категориальной структуре, а именно в следующих планах: 1) гносео-логическом; 2) онтологическом; 3) аксио-логическом и 4) праксеологическом (интенцио-нальность, целеполагание, воля). Эти основные категориальные измерения не редуцируемы друг к другу, но взаимополагаемы (в том смысле, что каждое из них при основательном исследовании требует рефлексии через остальные) [14].

 Неотъемлемое же и специфическое качество сознания состоит в том, что оно является субъективной реальностью (сокращенно СР). Это качество обозначается в аналитической философии терминами «ментальное», «феноменальное», «субъективный опыт», «квалиа» и др. (хотя некоторые ее представители широко используют также термин «субъективная реальность» – Дж. Серл, Т. Нагель, Д. Чалмерс и др.). Именно это качество служит камнем преткновения при теоретическом объяснении сознания и попытках вписать его в физическую картину мира (так называемый «провал в объяснении» – Т. Нагель и др.). С ним же связаны и главные трудности проблемы ДС. Мое знание о моем сознании дано мне непосредственно, в форме моей СР, знание же о сознании другого я могу получить лишь опосредствованно, и между этими двумя типами знания существует «эпистемологический разрыв» (как выражаются представители аналитической философии).

 Хочу подчеркнуть необходимость тесных контактов философских подходов к сознанию с научными исследованиями феноменов сознания (особенно в психологии, психиатрии, нейрофизиологии, генетике, в проблематике искусственного интеллекта и др.). За последние десятилетия накоплен колоссальный конкретно-научный материал, который служит развитию и коррекции теоретических, в том числе и философских построений, стремящихся к объяснению сознания [15].

Проблема сознания многомерна и не может сводиться к индивидуальному сознанию, тем самым – к рассмотрению лишь в плане СР. Правомерны понятия сознания, прилагаемые к массовым, коллективным и институциональным субъектам. Здесь тоже может идти речь о ДС, скажем о сознании другой, мало знакомой нам социальной, этнической общности, но в подобных случаях характер проблемы ДС существенно изменяется. Содержание сознания такого рода субъектов обладает особым способом существования и функционирования, его анализ требует соответствующих подходов и методов, хотя так или иначе предполагает учет индивидуального сознания, ибо вне и помимо него не бывает никакого сознания, а может существовать лишь его отчужденное содержание, представленное в опредмеченной, объективи-рованной форме.

 Поэтому суть проблемы ДС – в познании (и понимании) СР другого человека. Но это предполагает знание (понимание) собственной СР, знание того, как мы отображаем, оцениваем, объясняем свои сознательно переживаемые состояния и как мы управляем ими.

 Однако качество СР присуще и психике животных. Поэтому имеет смысл ставить проблему более широко – как проблему «Другой субъективной реальности». Это вызвано тем, что сознание человека и СР животных имеют существенные общие черты и единый эволюционный источник, а так же тем, что теоретически мыслимо существование других типов СР в иных звездных мирах и возникновение новых разновидностей СР в результате развития информационных технологий и симбиозов человека с искусственными информационными системами. Размышления, опирающиеся на такие посылки, способны иметь немалое эвристическое значение.

 

II.2. Основные вопросы

В проблеме Другой СР можно выделить два взаимосвязанных вопроса:

1. Каковы критерии (или хотя бы основания для определения) того, что некоторый внешний объект, в том числе другой человек, обладает СР (а не просто выполняет разумные действия, как это предполагается, например, Тестом Тьюринга и его современными модификациями)? Что требуется для диагностики наличия или отсутствия у него этого качества?

2. Как возможно и как достигается познание (понимание) содержательно определенных состояний СР другого существа, прежде всего человека (хотя это должно быть отнесено и к животным).

Первый вопрос концентрирует внимание на самом качестве СР, его онтологическом статусе. Он близок к тому, что в аналитической философии именуют «эпистемологической проблемой ДС» в отличие от «концептуальной проблемы ДС», в которой главным является вопрос о том, на каких основаниях я могу сформировать понятие о другом сознании, например, распространить свое понимание боли на понимание боли другого человека. Подобное разграничение представляется мне весьма условным, так как обе «проблемы» слишком тесно взаимосвязаны.

Философский анализ первого вопроса пока не привел к какому-нибудь определенному теоретическому решению, и перспектива здесь достаточно туманна (что подчеркивается в заключении статьи о ДС в «Стэнфордской философской энциклопедии»). Поэтому в некоторых отношениях имеет смысл сместить поиск ответа на этот вопрос в те пограничные с философией и в другие области знания, которые помогают глубже уяснить специфику СР (прежде всего в плане ее исторического возникновения, способа существования и функциональной роли в жизнедеятельности человека и животных) и таким путем повысить возможность искомого теоретического решения.

Представляют ли собой явления СР эпифеномены («номологических бездельников») или они способны выполнять каузальные функции? И если способны, то как можно это объяснить, если явлениям СР нельзя приписывать физические свойства (массу, энергию, пространственные характеристики)? Эти вопросы в аналитической философии решаются по преимуществу с позиций редукционизма: физикалистского или функционалистского типа. В последние десятилетия преобладает второй из них, в концепциях которого явления СР сводятся к функциональным отношениям, отождест-вляются с некоторым их классом.

 Это связано с оформлением во второй половине прошлого века парадигмы функционализма, противостоящей классической парадигме физикализма. Суть первой в том, что описание функциональных отношений логически независимо от описания физических свойств; а это исключает возможность редукции первых ко вторым.

Тем самым создается теоретическая основа для нового типа объяснения и предсказания в области исследования самоорганизующихся систем и информационных процессов. Ключевым пунктом здесь служит, как я его называю, принцип инвариантности информации по отношению к физическим свойствам ее носителя (т.е. одна и та же информация может быть воплощена и передана носителями, имеющими разную массу, энергию, пространственные и временные характеристики, иными словами, может кодироваться по-разному). Поэтому в самоорганизующихся системах цель и результат управления определяются информацией как таковой, а не самими по себе физическими свойствами носителя. Это позволяет выделить особый вид причинности – информационную причинность, видом которой является психическая причинность, подойти к пониманию явлений СР с позиций парадигмы функционализма, допускающей не только редукционистскую стратегию, но и построение теоретических объяснений нередукционистского типа [16].

 

II.3. Возможны ли критерии диагностики «Другой субъективной реальности»?

Психика – продукт эволюции, ее оригинальная находка, позволившая решить фундаментальную проблему поддержания целостности, способности развития и эффективного управления в сложных самоорганизующихся системах, ведущих подвижный образ жизни (элементы которых – клетки, отдельные органы – так же являются самоорганизующимися системами, имеющие собственные программы). Имеется в виду выработка меры автономности самоорганизующихся элементов и подсистем и меры их подчиненности программам целостного организма. Сохранение единства системы такого рода и централизация управления – важнейшие функции психики и прежде всего тех ее регистров, которые связаны с явлениями СР.

Возникновение СР знаменует новый уровень организации информационных процессов, который обеспечивает производство информации об информации, создает качество виртуальности, способность пробных виртуальных действий, проектирования реальности и поведения, что резко расширяет диапазон возможностей освоения внешнего мира. Всякое явление СР есть информация о чем-либо, данная живой системе как бы в «чистом» виде (в том смысле, что ее мозговой нейродинамический носитель не ощущается, не отображается). Но нам дана не только способность иметь информацию в «чистом» виде, но и способность оперировать ею и использовать ее для управления собой, другими людьми, внешними объектами. Таковы кардинальные факты нашей психической организации, взятой в единстве нашего Я и всего многообразия явлений СР.

Качество СР есть функция чрезвычайно сложно организованной и специфической мозговой нейродинамической системы; она отличается от той, которая реализует информационные процессы, «идущие в темноте» (по выражению Д. Чалмерса), так как обладает некоторыми дополнительными способностями не только «освещения» информации, но также произвольного управления ею и вместе с тем моторными функциями. Мы пока еще далеки от понимания «устройства», структурно-функциональной организации такой нейродинамической системы, но ясно, что это кодовая организация. Постепенно прорисовываются ее существенные черты. За последние годы в этом направлении достигнуты определенные успехи (работы ДжЭделмена, А.М. Иваницкого, В.Я. Сергина, А. Дамасио,    М. Арбиба и Г. Риззолатти и др.). Речь идет о специфическом типе структурно-функциональной организации (в качестве многоуровневой и многопланово распределенной нейродинамиче-ской системы), имеющей кольцевой характер и способной представлять эгосистеме мозга информацию в «чистом» виде. В силу принципа инвариантности информации по отношению к физическим свойствам ее носителя и вытекающего из этого принципа положения об изофункционализме систем теоретически допустимо мыслить, что такая организация воспроизводима на различной субстратной основе. Общие, существенные и специфические свойства подобной организации, если они станут известны, смогут служить критериями диагностики наличия или отсутствия качества СР у некоторого внешнего объекта (по крайней мере, в земных рамках) [17].

Эта задача по своему характеру представляет собой задачу расшифровки кодов. Большие успехи в решении такого рода задач продемонстрированы генетикой (расшифровка кода ДНК, генома животных и человека). На повестке дня – решение задачи расшифровки мозговых нейродинамических кодов явлений СР (взятых как с их формальной и содержательной, так и с оперативной стороны).

 

II.4. «Аргумент от аналогии»

Философское обсуждение проблемы ДС проводится по преимуществу лишь во втором аспекте: как достигается познание содержательно-определенных состояний СР другого?

 В большинстве случаев концептуальные построения, стремящиеся ответить на этот вопрос, основываются на «аргументе от аналогии», восходящем к Р. Декарту и Дж. Локку. Суть его в том, что знание о ДС обусловлено знанием о собственном сознании. Мои субъективные состояния даны мне непосредственно, а другого – лишь посредством их внешних проявлений. Я знаю типичные корреляции между состояниями своей СР и их внешними проявлениями (реакциями, поведением, речевыми актами и пр.). Наблюдая подобные внешние проявления у другого, я могу судить о состояниях его СР. Кроме того, часто ссылаются на аналогичную телесную структуру и физиологию (например, наличие глаз свидетельствует о наличии зрения и, значит о наличии субъективных образов, и т.п.).

 Существуют различные версии указанного аргумента, в том числе касающиеся понимания речи. Особенная роль в проблеме ДС отводится эмоциям. Некоторые авторы утверждают, что эмоции суть телесные проявления и потому могут рассматриваться в качестве наблюдаемых субъективных феноменов, тем самым якобы преодолевается «эпистемологический разрыв» между знанием о собственных явлениях СР и знанием о явлениях СР другого. Так Х. Пикард заявляет, что эмоции и соответствующие им телесные изменения есть «свойства тела» и «если эмоции наблюдаемы, тогда есть основания считать, что вы способны знать, иметь доказательство обычного верования о наличии сознания у другого – ведь вы наблюдаете это»[18]. Однако отождествление эмоций и их телесных проявлений не выдерживает критики. Вряд ли надо доказывать, что связь и корреляция эмоций с некоторыми телесными изменениями не может означать их тождества; эмпирические зависимости здесь многозначны; автор явно занимает позицию бихевиористского редукционизма.

 Концепции ДС, характерные для представителей аналитической философии, опираются на эмпирические регулярности и, как правило, не достигают теоретического уровня (в точном его понимании). Сознавая слабость «аргумента от аналогии», его не раз пытались «усовершенствовать» и вместе с тем постоянно подвергали критике; он все время «находится в ремонте», по словам Н. Малкольма, который критически рассмотрел ряд ранних версий «аргумента от аналогии», восходящих к Дж. Ст. Миллю (взгляды Ст. Хэмпшайра, Х. Прайса и др.). Он продемонстрировал изобретательный анализ, стремясь показать неопределенность утверждений от первого лица о собственных ментальных состояниях, на которых (при данном «аргументе»), собственно, и основывается в конечном итоге суждения о ментальных состояниях другого. Надо отдать должное его интересным соображениям о специфике различения, идентификации и оценки собственных субъективных состояний, специфическом характере знания о протекающих в данном интервале собственных ментальных явлениях и характере верификации такого рода знания. Однако нельзя согласиться с заключениями автора, близкими к позиции логического бихевиоризма Л. Витгенштейна. Кроме Н. Малкольма основательной критике указанный аргумент подвергали П. Стросон, С. Шумэйкер и др. [19]

 Основные контраргументы следующие: для многих субъективных состояний связь между ними и их внешними проявлениями многозначна; в большинстве случаев мы описываем свои состояния СР для себя таким образом, что при этом вообще отсутствуют ссылки на бихевиоральные проявления; оценка собственных ментальных состояний бывает ошибочной, и др.[20]

 Характерно, что Б. Рассел, называя «аргумент от аналогии» «туманным», тем не менее прибегал к нему, предложив свой подход [21]. По его мнению, познание ДС должно совершаться так же, как познание ненаблюдаемых объектов; методы познания таких объектов освоены наукой, в особенности физикой. С этой целью выдвигаются теоретические гипотезы, подтверждение или опровержение которых осуществляется посредством наблюдаемых актов поведения. Такой подход к проблеме ДС называется «научным» или «подходом лучшего объяснения». Он обычно сочетается с «подходом по аналогии», ибо предпосылки обоих подходов, связанные с поведенческими критериями, по сути, одинаковы. Подобное сочетание «гипотетического» и «аналогического» именуется «гибридным подходом». Он в настоящее время преобладает среди тех, кто опирается на «аргумент по аналогии» (А. Мелник [22] и др.).

 По-моему, «гибридный подход» является столь же малопродуктивным как и его составляющие. При этом вряд ли корректно использовать термин «наблюдаемое» («не наблюдаемое») не только по отношению к собственным состояниям СР (здесь имеет место иной способ отображения в сравнении с чувственными данными), но и к явлениям СР другого. Заслуживает внимания критика «аргумента от аналогии» под углом рассмотрения позиции солипсизма и доказательства ее несостоятельности. Здесь интересен анализ интерсубъективной нагруженности высказываний от первого лица о собственном Я, соотношения в такого рода высказываниях «личного» (private) и «публичного» (public), что позволяет вскрыть самопротиворечивость солипсизма и тем самым указать на неразрывную связь «моего сознании» с «другим сознанием» (cм. статью Ст. П. Торнтона (St.P. Thornton) «Солипсизм» в «Стэнфордской Философской Энциклопедии»). Однако этот анализ ведется в сугубо эпистемологическом плане, касается лишь знания о содержании ментальных состояний и оставляет в тени самый трудный пункт о способе существования этого содержания, о специфике самого качества ментального состояния.

 В рамках аналитической философии проблема ДС обсуждается в обширной литературе, посвященной мысленным экспериментам с так называемыми «зомби». Понятие «зомби» означает существо, начисто лишенное сознания, но обладающее всеми функциональными свойствами человека. Здесь в центре внимания, естественно, находится качество СР и вопросы о его специфике, его необходимости и о возможности его обнаружения у другого существа. Многолетние дискуссии довольно интересны. Ее участники приходят к самым разным выводам, включая признание «несущественности сознания» и «неразрешимости проблемы другого сознания» (в силу того, что нам доступно лишь внешнее поведение другого, а не его сознание, и мы фактически имеем дело с «зомби»). На мой взгляд, заслуживает пристального критического анализа сам тезис о «мыслимости зомби». Если «зомби» приписываются действительно все функциональные свойства человека и понятие «функционального» берется в широком смысле, то «мыслимость зомби» становится невозможной (возможны лишь некоторые функциональные свойства за пределами качества СР, а это – общее место). Однако результаты обсуждения мысленных экспериментов с «зомби» содержат существенные соображения и стимулирующие факторы для дальнейшей разработки проблематики ДС  [23].

 Наряду с эмпирическими концепциями существуют и теоретические подходы к проблеме ДС. Среди них – основательная концепция Гуссерля (проанализированная Н.М. Смирновой в сопоставлении с концепциями Шюца и Шеллера, представляющими для темы ДС значительный интерес [24]). Гуссерль конструирует трансцен-дентальное Эго, опирается на аналогизирующую апперцепцию смысла собственного сознания, на аналоговую проекцию его смысла на другую телесность, стремится преодолеть противоречия, возникающие при обосновании интер-субъективности, которая выполняет ключевую роль в проблеме ДС (эти вопросы квалифицированно рассматриваются в указанной работе Н.М. Смирновой).

 Я коснулся концепции Гуссерля, чтобы подчеркнуть следующее важное, на мой взгляд, обстоятельство: неустранимость идеи «аналогии», исходной посылки «моего сознания» и апеляции к «другой телесности» как в эмпирических, так и в теоретических концепциях ДС. Вопрос в том, как интерпретируются и применяются эти понятия. Но несомненно, что указанное обстоятельство свидетельствует об их рациональном смысле, важной роли в разработке проблемы ДС. При этом наиболее острым является вопрос о правомерности исходной посылки «моего сознания» для познания ДС.

 

II.5. «Мое сознание» и «Другое сознание»

Элементарный эпистемологический анализ показывает взаимополагаемость в ряде существенных отношений «моего сознания» и «другого сознания». Очевидна интерсубъективная нагруженность множества моих актуальных и диспозициональных состояний СР, моих «отчетов от первого лица». С другой стороны, те, кто берут за первичное, исходное некий уже готовый интерсубъективный препарат сознания, т.е., вслед за Шеллером, утверждают, что «сфера Мы предшествует сфере Я», всегда неявно противоречат самим себе, ибо провозглашают это от себя лично (т.е., от своего, первого лица). Конечно, в некоторых отношениях спор о том, что «первично» Я или Мы, напоминает спор о курице и яйце. Однако в случаях теоретического объяснения ДС ситуация не столь парадоксальна.

 Среди представителей аналитической философии и особенно когнитивных наук получила широкое распространение так называемая «Теория Теории» (сокращенно она именуется в текстах, где о ней ведется речь, ТТ). Ее предметом является процесс и результат самосознания (self-awarеness). Суть ТТ в том, говоря кратко, что знание о собственных ментальных состояниях достигается теми же средствами, что и знание о ментальных состояниях другого; создана якобы теория, объясняющая познание ментальных состояний других людей (обозначается кратко ТоМ), она прилагается к познанию собственных ментальных состояний и дает их объяснение, является их теорией (т.е. теорией теории, отсюда – ТТ). Активные сторонники ТТ (А. Гопник, А. Мельцофф, Х. Веллман, У. Фритц и др.) вслед за У. Селларсом, Г. Райлом объявляют иллюзией феномены «непосредственно данного» и «привиллегированного доступа», сводят менталь-ное лишь к его когнитивному содержанию, используют другой редукционистский репертуар.

 В последние годы, однако, в аналитической философии и когнитивной науке нарастают антиредукционистские тенденции, что проявляется в жесткой критике, которой подвергается ТТ. Основные контраргументы против ТТ связаны с опровержением ТоМ и доказательством зависимости теоретических построений о познании другого сознания от понимания специфических процессов самоосознания.

 Примером этого может служить обстоятельное исследование Ш. Николс и Ст. Стич, которые наряду с серьезным теоретическим анализом используют обширный эмпирический материал из области психологии и психо-патологии, свидетельствующий о несостоя-тельности ТТ [25]. Они показывают, что отобра-жение («чтение») ментальных состояний другого невозможно без адекватного отображения собственных ментальных состояний и что между последним и первым нет необходимой связи. ТТ противоречит феноменологическим данным и не объясняет нашей способности самоосознания, которая связана со специальным когнитивным механизмом самоотображения (именуемым «механизмом мониторинга»). Они приходят к выводу, что этот механизм предзадан психике («mind»), т.е. носит фундаментальный характер, действует во всяком ментальном акте и, что важно, не имеет логически необходимой связи со словесным отчетом

 Следует подчеркнуть, что вопросы, касающиеся познания собственных явлений СР, остаются узким местом в проблеме ДС, хотя составляют ее ключевой пункт. Традиционная эпистемология не располагает достаточными средствами для анализа вопросов такого рода, большей частью выносит их за скобки. Поэтому здесь хотелось бы кратко повторить и дополнить некоторые положения, высказанные уже в моих публикациях [26] об особенностях познания СР и ее «первичности» в разработке ряда важнейших аспектов проблемы сознания, в частности проблемы ДС. Исследования в этом плане имеют, по моему глубокому убеждению, первостепенное значение для осмысления актуальных вопросов современной эпистемологии.

 СР есть исходная форма всякого знания. Любое высказывание от третьего лица имеет первоначальную форму высказывания от первого лица, т.е., всякий познавательный акт непременно включает в том или ином виде отчет от первого лица для себя и лишь потом – для другого. Такого рода отчет для себя, когда он уже сложился (санкционирован «веровательными» регистрами и проработан словесно) может быть представлен в интерсубъективной форме, т.е. в виде отчета от третьего лица. Мы склонны слишком поспешно вещать от некого анонимного надличностного субъекта, не рефлексируя указанную ситуацию, теряя чувство того, что говорим не более чем от себя. Я называю этот феномен «отрешенностью от себя».

 Всякое явление СР включает фундаментальную способность самоотображения себя, оно есть единство иноотображения и самоотображения. Эта способность самоото-бражения сохраняется даже в условиях тяжелейшей психической патологии (в виде сохранения чувства принадлежности переживаемого явления СР своему Я), что свидетельствует о ее глубоких эволюционных корнях, о формировании ее на стадии антропогенеза в качестве не- обходимого свойства сознания. Самоосознание, о котором речь шла выше, есть форма такого рода самоотображения, присущего всякому познавательному акту. Если самоотображение неадекватно, то неадекватно отображение в целом, не говоря уже о неэффективности интуитивного и иного самоконтроля. Это однозначно подтверждается многочисленными данными психопатологии.

Учет изложенных положений, характеризующих «мое сознание» – непременное условие понимания (познания) «другого сознания». Такого рода понимание (знание) достигается тоже в исходной форме от первого лица. Тем не менее, оно не является дублированием мной явлений СР другого, а представляет собой воспроизведение некоторых инвариантов их содержания; так обстоит дело даже в случае эмоциональных сопереживаний (и, добавлю, даже в случаях собственного воспоминания, воспроизведения своих субъективных переживаний). Впрочем, теоретически, возможность такого дублирования нельзя исключать, но для этого нужны совершенно иные способы и средства коммуникации, которыми мы не обладаем (мысленные эксперименты на эту тему могут быть весьма интересными).

 

II.6. «Народная психология», герменевтика и «Другое сознание»

Несмотря на слабость теоретических разработок проблемы ДС, в практическом отношении, в повседневной жизни мы решаем эту проблему более или менее удовлетворительно, опираясь на наши врожденные способности, речевые коммуникации, нелингвистические средства общения (мимика, жесты, особенно выражение глаз), разнообразный опыт и знания. «Способность восприятия чужого психического состояния – отмечает известный психолог А. Кемпински – появляется на очень раннем этапе онтогенетического развития», что свидетель-ствует о ее обусловленности функциями филогенетически «старых» этажей нервной системы. Это – «древнейший тип познания», «объективность и достоверность познания чужого психического состояния – непременное условие сохранения жизни» [27].

 Мы постоянно используем арсенал средств, накопленный «народной психологией» и, я бы добавил, «народной эпистемологией». Они охватывают и предъявляют нам колоссальный исторический опыт эмпирических обобщений и вероятностей, касающийся врожденных и приобретенных способностей человека общаться не только с другими людьми и животными, но и с самим собой (аутокоммуникация, играющая столь важную роль в «моем сознании»!). Это – живой источник здравого смысла и непременный базис всех эмпирических и теоретических разработок проблемы ДС. Каждый из нас руководствуется опытом такого рода, причем не всегда осознанно, большей частью интуитивно, отдавая при этом предпочтение прежде всего оценке действий того человека, субъективные состояния которого хотим понять.

 Надо заметить, однако, что в условиях информационного общества с его гигантским нагромождением коммуникативных процессов, непомерным ростом сферы неопределенности, изощренными способами манипуляции сознанием и обманных действий особенно обострилась проблема критериев реальности, т.е. подлинности, содержания сообщений другого субъекта о его чувствах, намерениях, желаниях, мыслях, решениях. Эти критерии, действующие большей частью интуитивно, возникли и сотни миллионов лет шлифовались в ходе эволюции, а затем антропогенеза и истории общества; сейчас они часто дают осечку. Речь идет о соответствующих глубинных санкционирующих механизмах, которые вместе с тем развиваются в процессе индивидуального опыта и над которыми надстраиваются различные более поздние эмоциональные, чувственные и рациональные способы оценки подлинности. Проблема распознавания подлинности относится, кстати, не только к индивидуальному, но и к институциональному субъекту. Это составляет специальный и в нынешних условиях высоко актуальный аспект проблемы ДС.

Эпистемологический подход к проблеме ДС необходимо связан с коммуникативным подходом. В сущности, всякое познание «содержания» явлений СР другого человека представляет собой процесс и результат коммуникации. Это – акт понимания, требующий герменевтического анализа, «перемещения в чужую субъективность», как говорил Дильтей.

Здесь нужно выявить и постигнуть содержание явлений СР, воплощенное в некотором речевом сигнале, взгляде, телесном движении, тексте или продукте деятельности. Причем наибольшие трудности связаны не с пониманием отдельных субъективных состояний, а с пониманием оригинальной, уникальной целостности СР другого индивида, его «самости».

Речь идет о том аспекте постижения «Другой СР», который четко выразил Томас Нагель в своей знаменитой статье «Что значит быть летучей мышью? («What is like to be a Bat?»). Представители аналитической философии обозначают этот аспект постижения СР термином «каково это быть» («другим»), т.е. чувствовать себя другим, побывать на месте другого. Т. Нагель считает, что субъективный мир летучей мыши нам недоступен. Но в близком смысле каждому из нас недоступен и уникальный внутренний мир другого человека. Тем не менее, опыт показывает, что в определенной степени это возможно, так как мы способны познавать «уникальное», «неповторимое» путем формирования прицельных инвариантов множества единичных, уникальных явлений. Ведь и собственную «уникальность» и «неповтори-мость» мы рефлексируем посредством некоторых инвариантов.

Познание уникальности субъективного мира «Другого», как и познание уникальности вообще, остается трудной эпистемологической проблемой, которая, однако, поддается разработке, не является безнадежной. Именно это мне хотелось подчеркнуть в связи задачами понимания «Другой субъективной реальности».

 Проблема ДС в общем плане – предмет философской герменевтики (в духе Дильтея, Гуссерля, Гадамера, а, с другой стороны, в той форме, в какой эта проблематика ставится и обсуждается представителями аналитической философии); она имеет первостепенное значение для исторической науки, различных областей гуманитарного знания, культуротворческой деятельности в целом.

 Однако, в связи с задачей понимания, можно говорить так же о художественной герменев-тике (глубоком постижении другого сознания, человеческих типов, характеров, сокровенных переживаний средствами художественной литературы, музыки, театра, иных видов искусства) и научной герменевтике. Последняя ставит задачу понимания более широко – как постижение информации, воплощенной в некотором материальном носителе. Это – задача диагностики кодового объекта (т.е. такого объекта, который действительно содержит, несет определенную информацию) и расшифровки кода [28]. Не говоря уже о различных областях естествознания, она стоит на первом плане в археологии, криминологии, лингвистике, этнографии, в тех специальностях, которые имеют дело с тайными, загадочными шифрами. Вспомним расшифровку языка майя Ю. Кнорозовым или факт расшифровки японской контрразведкой изощренного кода Рихарда Зорге. Здесь необходимо учитывать методы и результаты криптологии – специальной и весьма развитой науки, изучающей создание шифров и способы их «взлома», историю «эволюционной борьбы» шифровальщиков и дешифровщиков [29]. Возникновение компьютеров подняло криптологию на новую ступень. Специалисты высказывают мнение, что создание квантовых компьютеров позволит расшифровывать без особых трудностей любые коды, созданные человеком. Научная герменевтика, однако, шире криптологии и более основательно рассматривает проблему кодированиия, кодов и их декодирования, охватывает область биологи-ческих, психологических и социокультурных кодов, выясняет их роль в процессах жизнеде-ятельности и в социальной самоорганизации.

 Поскольку нас интересует проблема другой СР, ограничимся этим планом рассмотрения. Что означает в данном отношении задача расшифровки кода и акт понимания информации? Ведь информация необходимо воплощена в своем носителе и, значит, всегда существует лишь в определенной кодовой форме. Поэтому расшифровка кода может означать лишь одно: перевод, преобразование «непонятного» кода в «понятный» для данной самоорганизующейся системы, т.е. в такой код, который «открывает» для нее информацию и делает ее доступной для управления (я называю первый тип кода «чуждым», второй – «естественным»; простейшая иллюстрация: незнакомое английское слово и его перевод). Мы можем не знать устройство «естественного» кода, но как бы непосредственно обладать содержащейся в нем информацией, ярким примером этого является взгляд. Почему определенное изменение жидкой среды глаза несет нам часто столь значимую информацию о субъективных состояниях другого? Это – загадка; но мы зачастую весьма точно и почти мгновенно понимаем «выражение глаз».

 Разумеется, здесь тоже происходит расшиф-ровка кода, но протекает она «автоматически», на бессознательном уровне, и когда мы говорим, что «содержание» взгляда нам понятно, то это означает осознание уже «готового» результата. Акт успешной коммуникации есть цепь (или сеть) кодовых преобразований, которые в итоге «открывают» мне информацию о некоторых явлениях СР, переживаемых другим человеком.

 Я хочу остановиться на этих специальных вопросах, как будто далеких от философии (но близких проблеме другой СР), поскольку уверен, что решающие сдвиги в разработке проблемы другой СР будут достигнуты на путях научной герменевтики. Разумеется, философскую и научную герменевтику не следует противопоставлять друг другу, они связаны, должны сотрудничать, хотя у них во многом разные цели и методы. Что касается других видов философской деятельности, прежде всего эпистемологии и методологии науки, то понятно, что они могут быть в высшей степени полезны научной герменевтике. Она же, думаю, стоит на пороге крупных достижений, способных повлиять на судьбы нашей цивилизации. Здесь теснейшим образом переплетаются естественнонаучные и социогуманитарные проблемы, разработка которых настоятельно требует глубоких философских и методологических размышлений, способных стимулировать новые теоретические подходы к проблеме ДС.

 

II.7. О перспективе расшифровки мозговых  нейродинамических кодов явлений субъективной реальности

Мне хотелось бы еще раз подчеркнуть некоторые принципиальные моменты философских рассуждений о проблеме ДС, которые, по-видимому, в силу своей элементарности, часто остаются в тени. Когда философ ставит проблему другой СР, то он явно или неявно исходит из наличия коммуникативной ситуации. Это означает, что есть субъект, который стремится познать некоторый объект, что между ними есть некоторая связь, и субъект стремится решить вопрос: есть у этого объекта СР или ее нет. Далее явно или неявно полагается, что познающий субъект знает, что такое СР, может, в принципе, определить ее наличие, «узнать» ее и ищет в другом именно то, что уже знает. В противном случае постановка проблемы бессмысленна. Но субъект знает, что такое СР лишь по себе (так сказать от первого лица). Это знание имеет, по крайней мере, два аспекта: 1) субъект знает, что он обладает качеством СР, т.е., что он «находится в сознательном состоянии», переживает «чувство принадлеж-ности» ему этого состояния, как выражаются психиатры; это – «немедленное» знание, «непосредственно данное» (термины из аналитической философии) и 2) субъект знает то определенное «содержание», которое он переживает в данном интервале, оценивает это «содержание» и может в определенной мере оперировать им. Разумеется, оба аспекта образуют единство, представляют акт аутокоммуникации. Другими словами, мое знание о моей СР возникает в процессе аутокоммуникации, протекающем в данном интервале. Здесь субъект и объект представлены в форме переменного соотнесения модальностей «Я» и «не-Я», которая составляет базисную динамическую структуру СР [30].

Если я располагаю способностью (средствами) «немедленного» определения наличия СР у себя, то для того, чтобы определить наличие СР у другого, я должен научиться (создать, использовать) те же самые средства. Вопрос в том, что эти средства даны мне диспозиционально и арефлексивно: я знаю что, но не знаю как, т.е. знаю о наличии своей СР, знаю, что она дана мне сразу и непосредственно, но не знаю, каким образом это совершается, от какого рода информационных процессов в моем (или другом) головном мозге это зависит. Поэтому решение вопроса о другой СР лежит на пути анализа информационных процессов, образующих коммуникативный акт.

 Рассмотрим в упрощенном виде основные этапы процесса какой-либо элементарной коммуникации, в результате которой определенное содержание СР одного человека (скажем, переживание образа красной розы) становится достоянием другого (тоже в форме его СР). Данное содержание СР первого человека (обозначим это содержание знаком А) есть информация, воплощенная в соответствующей мозговой нейродинамической системе (обозначим ее Х), и он хочет сообщить ее другому. Х есть «естественный» код А, в силу чего эта информация А дана мозговой эгосистеме (и, значит, личности) непосредственно. Далее АХ инициирует словесный код АУ, последний преобразуется в моторный код АZ, программирующий и реализующий соответ-ствующее словеcное выражение – звуковой код АW. Воздействуя на слуховой аппарат второго человека, последний вызывает в его мозгу обратную цепь кодовых преобразований и в итоге соответствующую мозговую нейродинамическую систему, близкую к Х, представляющую собой «естественный» код примерно той же информации А, переживаемой в форме субъективной реальности.

 Конечно, на самом деле все гораздо сложнее, но суть дела обстоит примерно так. Здесь главным для нас является мозговой нейродинамический код Х, который, будучи «естественным», несет исходную информацию и представляет ее для личности (для меня и каждого) в «чистом» виде. Теоретически возможно выделить это кодовое образование, подключиться к нему и расшифровать его, минуя все сложнейшие его преобразования, ведущие к внешнему выражению этого информационного содержания в естественных коммуникациях (или к его внешней маскировке). Это означает, что оно будет выражено, например, в виде словесной записи (или как-то иначе) на приборе у того, кто осуществляет такую расшифровку кода (даже помимо воли обладателя указанной информации). Разумеется, в таком случае вполне возможно будет продлить коммуникативную цепь и обеспечить расшифровку указанного кода в форме дублирующего субъективного переживания соответствующего содержания у того человека, который осуществляет эту операцию расшифровки кода Х. Так, собственно, и происходит всякий раз, когда речь идет о расшифровке кода человеком, ибо конечным этапом является понимание им некоторого ранее скрытого «содержания», представленного ему сейчас в форме его СР.

 Вслед за расшифровкой генетического кода, наука приближается к решению подобной задачи [31]. Но что означает ее решение для проблемы «Другого сознания»? Появится новый способ коммуникации, но суть, в принципе, останется та же. Как и в случае понимания выражения глаз или понимания желаний человека путем наблюдения его действий, здесь будет совершаться процесс расшифровки кода, т.е. преобразования «чуждого» кода в «естественный» код типа Х. Никакого «непосредственного» постижения «другой субъективной реальности» быть не может. Расшифровка нейродинамического кода типа Х может означать только новый вид доступа к «содержанию» явлений СР другого человека.

Если такая задача будет решена даже в частном виде, то нетрудно вообразить масштаб возможных последствий. Размышляя о тех новых перспективах, которые откроются перед медициной, многими видами деятельности, межличностными и социальными отношениями, мы должны прежде всего иметь в виду негативные последствия этого, способных нести угрозу человечеству. Конечно, многие важные позитивные и особенно негативные последствия непредсказуемы. Но, несомненно, то, что негативные последствия такого нового вида коммуникации будут значительными, они смогут нарушить фундаментальные структуры социальной самоорганизации.

 Наша земная социальная самоорганизация основывается на относительной автономности личности, что выражается в относительной «закрытости» ее внутреннего, субъективного мира. В подавляющем числе случаев личность «открывает» и «закрывает» его по своей воле и весьма избирательно. Что произойдет, если это будет нарушено? Если личности станут «открытыми»? Или одни будут «открытыми», а другие «закрытыми»? Или небольшая группа «закрытых» сможет «открывать» кого захочет вопреки их воле? Ведь наверняка технологии расшифровки нейродинамических кодов явлений СР окажутся в руках государственных или крупнейших финансово-экономических структур, а не исключено, что и в руках некого объединения злонамеренных лиц. Эти и другие вопросы такого рода вызывают серьезные опасения; вместе с тем они создают во многом новое поле для мысленных экспериментов и теоретического анализа относительно будущего земной цивилизации.

 Нас все в большей степени волнуют вопросы о злонамеренных интенциях ДС, о скрытых коварных замыслах, способных нести горе и гибель не только отдельным людям, но всему человечеству. Тем более, что в нашу эпоху системных инфраструктур один единственный человек, реализуя свой преступный замысел, способен вызвать цепную реакцию колоссальной разрушительной силы.

А как быть с обманом, пропитывающим все поры социальной жизни, все межличностные и институциональные коммуникации; как быть с прокламированием честности, благородства и справедливости, под покровом которого вершатся самые гнусные дела? Эти вопросы имеют прямое отношение к проблеме ДС, они становятся все более острыми и актуальными в условиях информационного общества, нарастания глобализации и требуют пристального внимания философов.

2005 г

В начало Приложений и к Содержанию

 

 

 

 

III. САМОПОЗНАНИЕ: НАКАНУНЕ XXI ВЕКА

 

Честное, мужественное самопознание – тема не новая, остро обсуж­давшаяся уже во времена Сократа. Но сейчас, на пороге XXI столетия, она приобрела решающее значение для судеб земной цивилизации. Мы должны делать выбор, а для этого надо знать себя, свои подлинные ценности и цели. Но может ли отдельный человек, народ или чело­вечество считать, что у него есть достаточное основание для наилучшего выбора? Прошлый опыт всегда оказывается недостаточным: мы снова и снова остаемся лицом к лицу с мучительными проблемами, а выбор нужно делать немедленно, и от него зависит будущее. Как разорвать этот замкнутый круг?

Самопознание – не только условие, но и главный фактор саморазвития и самосовершенствования человека. Ведь это – путь к себе и другому, путь созидания подлинно человеческих смыслов и ценностей, творчества доброй воли, собственной судьбы, путь взаимопонимания людей и народов, путь мировой социальной самоорганизации, одухотворенный высокими гуманистическими идеалами.

Сейчас, на рубеже веков, когда уже можно окинуть единым взглядом уходящее столетие, нельзя не ощутить трагизма исторического процесса, чрезмерности платы за прогресс, который к тому же является каким угодно, но только не нравственным прогрессом. Для нашей страны XX век начинался поражением в войне на востоке, социальным брожением и революцией. Кончается он примерно тем же, хотя ясно: нынешняя революция в России и по форме и по содержанию существенно отличается от того, что происходило в 1905 г. Но, как и тогда, она обещает вернуть человеку свободу и достоинство, право на самодеятельную жизнь. Мы полны надежд, ибо они подкрепляются и общим потеплением мирового климата. Кажется, человечество устало, наконец, от раздоров и убийств, и здравый смысл иногда начинает брать верх.

Кто же мы, люди, в действительности? Не лгала ли нам классическая философия, не впадала ли она в изрядную дозу самообмана? Давайте еще раз пристально всмотримся в гордые лики великих мыслителей прошло­го – чиста ли их совесть и не преобладала ли слишком их жажда самоутверждения над поиском истины.

Ведь XX век поставил ни с чем не сравнимые рекорды жестокости, бесчеловечности, самоуничтожения и самодискредитации людского рода! Десятки миллионов убитых в первой и второй мировых войнах, во многих локальных кровопролитиях на всех континентах, десятки миллионов замученных, замордованных в застенках НКВД и гестапо, в сталинских и гитлеровских концлагерях, миллионы и миллионы невинных жертв со­циального лицемерия и обмана, трупами которых мостили свой путь всевозможные диктаторы, честолюбцы, лжепророки.

Ведь все это – мы, люди, и пусть никто не думает, что он не причастен к позору XX века.

По-видимому, недалеки от истины те, кто полагает, что только благо­даря созданию атомного оружия и страху перед всеобщим уничтожением не произошла третья мировая война. Вторая половина XX века довольствовалась лишь так называемыми малыми войнами. Зато, продемонстрировав небывалый научно-технический прогресс, она вместе с тем обнажила всю глубину кризиса человеческой цивилизации. В пос­ледние десятилетия неуклонно нарастают и принимают все более грозный облик глобальные проблемы, готовые ввергнуть нас в царство безраздельного абсурда. Безумные траты на вооружения. Экологический кризис. Потребительский ажиотаж. Кровавые распри. Торжество мелоч­ности, алчности, амбициозности, сладострастия. Ложь, ложь и самообман. Зияющая озонная дыра в человеческой душе, сквозь которую быстро выходит, покидая ее, жизнеутверждающий смысл – она опадает, сминается нарастающим давлением бессмыслицы. И медленно встающая во весь горизонт апокалиптическая заря СПИДа!

В чем же смысл человеческой жизни и всего развития цивилизации, в чем предназначение человеческого разума? Может быть, наше земное существование, полное пасмурных, бесследно исчезающих дней, мимолетных радостей и удовольствий, тревог и страхов, несбывшихся надежд – может быть, оно не является подлинным, а главное и подлинное начнется потом, после смерти. Сколько раз мы вопрошали небо! Но оно молчит.

Действительно разумное существо обладает свободой воли, свободой самополагания, не должно быть марионеткой, живущей подсказкой, командой сверху. Действительно разумное существо призвано не просто вопрошать небо, а само творить свои подлинные смыслы и ценности и нести всю полноту ответственности перед собой и Абсолютом. Без этого разум не может сохранить достоинство, а то, что лишено достоинст­ва, – ничтожно, бездуховно. Вот проблема, которую надо осмыслить во всей ее парадоксальности, ибо люди унижены и зависимы, в них редко и лишь ненадолго вспыхивает сила духа, способного возвыситься над силой обстоятельств и внешних зависимостей.

Что такое сила духа, величие духа? Кто именно из оставшихся в памяти человечества обладал истинным величием духа, в чем источники этого величия, почему его нельзя было сломить, несмотря ни на что. Эти доблестные рыцари духа, святые, великомученники, гении доброты были во все времена, у всех народов. Они как бы передавали друг другу эстафету, сохраняя тем самым историческую связь времен и удостоверяя, что высшие ценности действительно существуют, что вера в них не напрасна.

Сейчас, как никогда, актуальна и извечная проблема связи духовного и телесного, обуздания и раскрепощения плоти, познания собственной телесности и психорегуляции, психопатических конфликтов личности со своей плотью, типичные явления ухода в болезнь, рабской зависимости от соматических ощущений и боли, от инстинктивных позывов, погруженность сознания в пучину обмена веществ. Но ведь дух по самой своей сути свободен, призван управлять телом, развивая его жизнестойкость, красоту его пластики.

Надо, конечно, различать духовное и душевное, ибо духовное есть высшее и лучшее в душе человека и потому оно обладает наибольшей силой воздействия на телесные процессы, достигая феноменальных результатов. Для целей самопознания весьма важно тщательное описание и осмысление опыта великих мастеров саморегуляции, выдающихся достижений в области психического управления собственной телес­ностью. Здесь неоценим опыт восточных медитативных практик, исклю­чительно важно освоение восточных методов психорегуляции и самосовершенствования. Их польза для людей западной культуры убедительно подтверждена практически.

Обращение к восточной культуре не просто дань моде, оно имеет для современного западного человека глубокий смысл, ибо помогает ему ослабить свою устремленность во внешний мир, чтобы углубиться в себя и увидеть новые значимые цели в своем внутреннем мире. Интеграция подлинных ценностей восточной и западной культур – один из способов укрепления жизненности земной цивилизации. И в этом нашей великой стране принадлежит историческая миссия. Она – мост между Западом и Востоком, она одновременно Восток и Запад. Может быть, на ее просторах зреют новые источники духовной энергии, способной объ­единять обе культуры и воскрешать действенность высших ценностей.

Иногда самопознание трактуют весьма упрощенно – как отображение и понимание себя, взятого в виде определившегося уже объекта, будущее которого как бы предуготовлено, и дело лишь в разгадке тайны: познание себя ничего не меняет. Однако на самом деле самопознание не просто пассивное отображение и отгадка, оно является творческим фактором, способно оказывать преобразующее влияние на ценностно-смысловую структуру сознания, служить генератором воли, духовной энергии.

Как часто мы оправдываем древнеримскую поговорку: «Вижу лучшее и одобряю, но следую худшему» – нам не хватает именно воли, энергии, настойчивости, упорства, и мы соскальзываем на более низкий ценностный уровень, терпим поражение, испытывая страдание, презирая и оправ­дывая себя, стремясь вытеснить факт поражения, но все более убеждаясь в невозможности избавиться от угнездившегося в глубине нашего Я чувства собственной несостоятельности.

В чем же суть и причина этого рокового зазора и разлада между ценностно-смысловой и деятельно-волевой структурами нашего сознания, между знанием высшей ценности, ее полаганием в качестве своего идеала, желаннейшей цели и неспособностью ее реализовать? Это один из центральных вопросов самопознания, с ним связаны стремление глубже заглянуть в, так сказать, постоянно действующие источники скепсиса, цинизма, безверия, утонченного морального релятивизма и нравственной растленности, не говоря уже о тех повсеместных, массовых, почти общепринятых явлениях нашей жизни, которые можно обозначить афо­ризмом: мораль падает на все более удобные постели.

Разумеется, трактовка самопознания как необходимого условия гене­рации духовных сил, воли, как фактора самосовершенствования не отрицает того, что оно предполагает понимание типичных свойств человеческой природы, тех устойчивых черт, почти неизменных, с кото­рыми человек проходит сквозь века (вспомним «Характеры» Теофраста; присмотритесь, вы легко найдете их в своем окружении). Именно эти черты роднят нас с людьми прошлых эпох, с представителями других стран, континентов, наций, рас. Эту общность всех нас, то, что лежит в основе человеческой природы и связывает всех людей на Земле, несмотря на многообразие их различий, эту суть человеческой натуры мы должны постоянно держать в поле зрения, углублять ее понимание.

Важно учитывать результаты психоаналитических исследований, раскрывших многие объективные трудности самопознания. Карл Юнг писал: «Суждения о собственной личности всегда чрезвычайно неясны. Эти субъективные помрачения суждения особенно часты потому, что каждому выраженному типу присуща особая тенденция к компенсации его типа, тенденция, которая биологически целесообразна, т.е. она стремится удержать душевное равновесие» [32]. Возможно ли пробиться сквозь дебри этих зависимостей, преодолевая самообман с его «биологической целесо­образностью»?

Самопознание есть исследование сокровенных, глубинных свойств, человеческой натуры. Это должно быть реалистическое, мужественное исследование, чуждое умолчаний и приукрашений. Нужно поместить в фокус рассмотрения все основные проявления бессознательного в психике, иррациональное, агрессивное, спонтанное, непредсказуемое, то темное вожделеющее начало, о котором Платон писал, что оно внедрилось в душу человека и «своей неразумной силой многое переворачивает вверх дном» [33]. Это те феномены, которые волновали великих поэтов и писателей, служили для них пробным камнем художественного прозрения. Вспомните из Достоевского: «...меня ужаснула великая праздная сила, нарочито ушедшая в мерзость» [34].

Именно эти вопросы самопознания чрезвычайно актуальны, ибо XX век, пронизавший, казалось бы, все поры жизни технической, организа­ционной и деловой рациональностью, в то же время продемонстрировал всесокрушающую мощь иррационального, вселил ужас перед непред­сказуемой игрой спонтанных жизненных сил, позволил заглянуть в бездну алчности, низменных страстей, своеволия, субъективизма, националис­тической ненависти, явил чудеса амбивалентности и фрагментарности (казалось бы такое никогда не может сочетаться, сосуществовать в одном человеке, но оно – увы! – сочетается, сосуществует).

Реалистическое понимание человека обязано учитывать эту его парадоксальность, проявляющуюся как на уровне личности, так и на уровне коллектива, народа, массы. Это особенно важно в области со­циального проектирования и предсказания. Ведь в каждом социальном проекте, явно или неявно, заложена определенная модель человека (с его типичными свойствами, потребностями, устремлениями и т.п.). Если эта модель не реалистична, социальный проект оказывается очередной утопией, с треском проваливается.

Впрочем, подобные утопии могут служить идеологической ловушкой для масс, спекулируя на их чаяниях. Это своего рода «обещающий» обман, сулящий недостижимое благо и внушающий веру в возможность его обретения. Длительность такого гипнотического действия измеряется периодом полураспада надежды, после чего наступает постепенное отрезвление и усиливается горькая жажда похмелья.

Сейчас мы, читатель, находимся примерно в таком состоянии, и это обязывает нас удержаться от отчаяния, от порыва хватануть снова какого-нибудь зелья, чтобы облегчить душевную муку, забыться, ус­мирить себя в новом, необыкновенно правдоподобном самообмане или возжелать нового «великого отца народов».

Нет, надо во что бы то ни стало, любой ценой сохранить трезвое мышление, способность анализа и расчета, сохранить историческую память, всю полноту разумной самокритики, чтобы решить, куда идти, что делать дальше.

Самопознание человека неотделимо от самопознания народа и чело­вечества, а, следовательно, оно предполагает скрупулезный анализ как индивидуального, так и общественного сознания, выяснение предрас­судков, символов веры, различных проявлений социальной мифологии, обмана и особенно самообмана, истоков всевозможных воззрении, имею­щих антигуманную направленность. Нужна своего рода герменевтика индивидуального и массового сознания, чтобы расшифровывать сокро­венные смыслы в речах, текстах, произведениях искусства, в привычных стереотипах, новомодных идеологических клише, раскрывать подлинные намерения и интересы, которые в них выражены. Это предполагает рассмотрение типичных социальных игр в сфере массовых коммуникаций, в интеллектуальной жизни, когда желаемое выдается за действительное, а личный или групповой интерес освящается именем народа и человечества.

Сейчас, когда от грядущего века нас отделяет всего несколько лет, особенно отчетливо выступает трагическая деформация человеческого разума, полагающего все свои высшие ценности, все свои вожделенные цели во внешнем мире. Эта безоглядная экспансия во вне, характерная для западной культуры, уже обнаружила свои грозные перспективы. Но по-прежнему главные силы и средства затрачиваются на познание явлений внешнего мира, наука устремлена в физический субстрат, в космос, в область геологии и полезных ископаемых, в техническое конструиро- вание. Человек же остается на периферии ее интересов и возможностей.

Не нужно особой глубины мысли, чтобы понять: необузданная актив­ность человека, направленная во внешний мир, – это путь наименьшего сопротивления, способ ухода от себя, компенсации страха перед ответст­венным самопознанием и самополаганием.

Фундаментальная асимметрия между познавательной и практической деятельностью, направленной во внешний мир и на самого себя, ставшая стержнем всей человеческой культуры, обусловливает типичную для нашей жизни всепоглощающую игровую имитацию. Везде – сплошные маски и роли. Самая интересная, притягательная, самая популярная персона – артист. И чем искуснее нам имитируют нечто, тем выше волны восторга. Безукоризненное лицедейство, безошибочное исполнение роли – как актерами, так и зрителями – есть то, что принимается за настоящую реальность.

Наша культура все более утрачивает объективные критерии реальности, заменяя последние критериями правильного исполнения роли. Поэтому мы боль­шей частью лишены возможности выбора между подлинным и неподлинным – жалкие марионетки вселенского театра. Но человечество уже «доигралось» до экологического кризиса и других стойких разру­шительных тенденций – на него ощутимо повеяло холодом небытия. Тем не менее оно продолжает разыгрывать спектакль о решительной борьбе с надвигающейся катастрофой, заменяя основных актеров более талант­ливыми, срывая время от времени аплодисменты тех, кто играет роль зрителей.

Однако ощущение надвигающейся катастрофы усиливается, что обостряет и инстинкт самосохранения, развязывает его мощный энер­гетический потенциал. Именно это повышает надежду на укрощение привычных игр самообмана, укрепление воли к самопознанию и твор­ческому самополаганию.

Становится все более очевидным, что характер познания внешнего мира в существенной степени зависит от уровня познания человеком самого себя. Эта фундаментальная зависимость заявляет о себе все сильнее. Мы воспринимаем мир сквозь наши ценностные фильтры. То, что мы выделяем в нем и желаем познать, то, чем хотим овладеть, задано ценностными установками, потребностями, стремлениями, привычными целями деятельности. Но поскольку мы плохо знаем наши подлинные потребности и стремления, умело игнорируем или принижаем высшие ценности, не уверены в собственном выборе, некритично относимся к привычным целям деятельности, то, скорее всего, многие виды нашей активности, направленные во вне, могут оказаться лишними, необя­зательными, уводящими нас от других более достойных целей, пустым расточительством сил. Мы не говорим уже о деятельности заведомо вредной, преступной, целиком противоречащей здравому смыслу. Титанический труд по изменению внешней природы стал обнаруживать явно психопатические, параноидальные черты.

Давайте еще раз попытаемся понять, что же нам действительно необходимо, что мы должны познавать и изменять в себе, а что во внешнем мире. Иногда ведь действительно, подобно царю Эдипу, надо ослепнуть, чтобы прозреть. У нас рябит в глазах от житейской мишуры, буйства красок и движений, мы вовлечены в круговороты суеты, в мирскую толчею, потребительские вожделения, во вселенскую ярмарку тщеславия. Неужели это и есть единственная и несомненная реальность? Неужели надо лишиться зрения и слуха, всех непосредственных ощущений, чтобы дать волю внутреннему взору и постигнуть бытие высших и подлинных ценностей?

Ведь уже простое размышление показывает зависимость наличной реальности от наших ценностных установок, символов веры, устоявшихся мыслительных форм, от привычных клише. Они определяют то, что мы способны увидеть, услышать и понять. И если изменить внутренние структуры восприятия, то иным предстанет и внешний мир. Объективная реальность многомерна; то, что мы выдаем или принимаем за нее, – это лишь одно из частичных, несовершенных, упрощенных ее отображений мыслящим существом. Это как раз именно то, что мы способны понять и принять на нынешней стадии духовного развития. Все иное от нас скрыто. Мы отделены от, сокровенного двойной завесой незнания. В ней – средство успокоения, умиротворения: я не только не знаю многого из того, что существует, но и не знаю, что не знаю этого, и моя душа спокойна, не искушена вопросом, соблазном или сомнением. Я не подозреваю о том сокровенном, что живет, длится, ликует, обретает новые формы, зарождается, действует, корчится в муках, отмирает, рассеивается в прах именно сейчас, рядом со мной и во мне. Я не ведаю этого, не чувствую, и оно для меня не существует. Но как же оно не существует для меня, если оно происходит и во мне самом? Вот один из парадоксов самопознания, стоящий перед разумом.

Я могу не знать, что несу в своем теле 100000 километров сосудистых русел, могу не знать и не знаю, что же именно совершается в миллиардах нейронов моего мозга, когда я мыслю и страдаю. Это вряд ли может влиять на мой нравственный выбор. Но как быть в тех случаях, когда я не знаю, что являюсь творцом зла и моя совесть спокойна. Более того, нередко, желая утвердить добро, прилагая все свои силы к достижению благой цели, человек приходит к такому результату, который перечеркивает нравственный смысл его жизни, повергает его в ужас и отчаяние. Но если я не способен знать последствий своих действий, то как я могу нести за них ответственность?

Неужели человек действительно настолько слаб, ничтожен, что не может иметь опоры в себе, не вправе верить в основательность своих знаний и решений? Неужели ему остается искать прочное, надежное, подлинно нравственное лишь в Абсолюте? Способен ли человек быть настоящим творцом или ему уготована во веки веков лишь роль ученика и подмастерья? В чем сокровенный смысл той исторической тенденции, что человек стремится уподобиться Богу, а Бог, наоборот, уподобиться – человеку? Может быть, поэтому в церковном клире процветают те же социальные игры, что и в миру?

На все подобные вопросы человечество ищет ответы многие века, и оно устало от поисков, устало от лжеответов, от утешительных сен­тенций, от обещаний, от половинчатых решений.

Однако нам не остается ничего другого как продолжать попытки разрешения вечных вопросов. Это – непременный способ подтверждения того, что мы – разумные существа и сохраняем надежду на возвышение человечности. Поэтому надо искать в себе новые силы, создавать новые источники духовной энергии, чтобы преодолевать усталость и самооб­ман. Исторический опыт учит, что именно в экстремальной ситуации человек открывает в себе новые силы, обретает дар прозрения, способность перебороть рутину собственного мышления, прорваться в неведомые ранее измерения духовной реальности. Сейчас именно такое время – оно внушает не только страх, но и надежду. Надежду, что вновь разгорится великий свет веры, и она охватит миллионы человеческих душ, наподобие того, как это было двадцать веков тому назад, когда возникло христианство.

Как хочется содействовать зарождению новой веры в человека, способной укрепить смысл и высокую цель личностного бытия. Самопознание есть не только условие творчества себя, самосовершенствования, но и необходимое, условие совершенствования форм социальной жизни, внешней реальности в целом. Глубокое, мужественное самопознание есть способ самополагания личности, народа, человечества, т.е. миростроительства, основанного на любви ко всему живому, ко всему наделенному чувствительностью, смыслом и красотой формы.

Наиболее тернистым является путь понимания себя. Постижение подлинного в себе и обретение подлинного смысла своего существования предполагает долгий путь к душе другого человека (принадлежащего к другому роду и полу, к другому возрасту, к другой эпохе и культуре). Но это одновременно и трудный путь навстречу внеземному разуму, навстречу Великому и Единому, частицей которого является сознающее себя человеческое существо.

                                                 1992 г. 

В начало Приложений и к Содержанию

 

 

 

 

IV. СМЫСЛ СМЕРТИ И ДОСТОИНСТВО ЛИЧНОСТИ

 

Одно из определений смерти состоит в том, что она есть конец жизни, есть отрицание ее как высшей ценности. А постольку смерть это ценность того же ранга, ибо, как и жизнь, она несет в себе некий фундаментальный смысл, задающий масштаб подлинных ценностей. Жизнь как высшая ценность есть своего рода всеобщий эквивалент других высших ценностей – свободы, любви, чести и т.д., – и поэтому она обладает способностью удостоверять их существование, их дейст­вительное социальное бытие, обменивая себя на них. Это относится ко всем высшим нравственным ценностям. А смерть как раз является формой такого обмена. Разумеется, речь идет о смерти конкретной личности, которая из нравственных побуждений (во имя свободы, чести, истины и т.д.) совершает свой выбор, предпочитая жизни смерть.

Отрадна эта участь

Твоим огнем гореть.

Твоею мукой мучась,

За правду умереть [35].

Это стихи Пауля Герхардта, имеющего в виду Христа. Но вообще-то в них выражена идея типичного высоконравственного деяния, независимо от ее религиозного содержания. Однако следует сказать, что за одной и той же нравственной символикой могут скрываться разные смыслы. Одно де­ло – смысл смерти у христианина и всех тех, кто допускает бессмертие души, возможность жизни в потустороннем мире; другое – смысл смерти для тех, кто во все это не верит. В первом случае легко можно обосновывать подлинный смысл жизни, снимать страх человека перед смертью и бренностью всего земного, перед всесилием времени, укреп­лять его надежду на спасение, на приобщение к вечному. Такого рода надежда, потребность в ней – неискоренима в человеке (верующий он или нет).

Пройдут, что сон пустой, победа,

торжество:

Ведь слабый человек не может ничего

Слепой игре времен сам противопоставить.

Мир это пыль и прах, мир пепел на ветру.

Все бренно на земле. Я знаю, что умру.

Но как же к вечности примкнуть себя заставить?! [36].

В этих стихах великого немецкого поэта Андреаса Грифиуса выражены мироощущение и устремление религиозного человека, высказана его главная экзистенциальная проблема, а тем самым и этическая установка, долженствующая направлять его земную жизнь. Возможность приобщения к вечности, к Абсолюту – это не только надежда на спасение, но и гарантия существования незыблемых высших ценностей и смыслов. Однако в идеях Бога, бессмертия души, загробной жизни эти незыблемые высшие ценности и смыслы уже предзаданы. Тем самым снимается неимоверная трудность творческого поиска человеком подлин­ного смысла жизни (и смерти!), поиска трагического по своей сути, ибо он никогда не сможет быть завершен и никогда не будет способен дать того, что на религиозном языке именуется спасением.

Как бы там ни было, а религия сулит человеческой душе, смятенной страхом абсолютного исчезновения, надежду на жизнь вечную (неважно, в аду ли, в раю!), выдает «вексель» бессмертия. Этим, конечно, снижается ценность уникальной земной жизни отдельного человека (ведь на ней не кончается все, а будет еще продолжение), но утверждается Абсолют, укрепляется в своем основании вера в фундаментальные ценности.

Думается, мы должны избегать сравнительно легких путей решения этических проблем смерти, задаваемых постулатами о потустороннем мире и бессмертии души, либо дедуктивным выведением бессмертия души из подходящих посылок. Как было бы прекрасно, если бы это могло быть правдой! Вот что пишет Цицерон: «Если я здесь заблуждаюсь, веря в бессмертие человеческой души, то заблуждаюсь я охотно и не хочу, чтобы меня лишали этого заблуждения, услаждающего меня, пока я жив» [37]. И далее: «О, сколь прекрасен будет день, когда я отправлюсь в божественное собрание, присоединюсь к сонму душ и удалюсь от этой толпы, от этих подонков!» [38]. Умение жестко контролировать нашу спо­собность выдавать желаемое за действительное – важное условие серьезного анализа этических проблем смерти и бессмертия.

И здесь хочется опять привести стихи, на этот раз Пушкина. (Поэтическая мысль способна глубже проникнуть в такого рода проблемы, нежели ординарное теоретизирование или акты традиционной веры. Во всяком случае опыт художественного освоения этих проблем по­учителен.):

Надеждой сладостной младенчески дыша,

Когда бы верил я, что некогда душа,

От тленья убежав, уносит мысли вечны,

И память, и любовь в пучины бесконечны,

Клянусь! давно бы я оставил этот мир:

Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир,

И улетел в страну свободы, наслаждений,

В страну, где смерти нет, где нет

предрассуждений,

Где мысль одна плывет в небесной

чистоте...

Но тщетно предаюсь обманчивой мечте;

Мой ум упорствует, надежду презирает...

Ничтожество меня за гробом ожидает...[39]

 

Да, именно ничтожество – уничтожение уникальной человеческой жизни и невозвратность ее. Пресечение деятельности, истории личности. В другом стихотворении Пушкин говорит, что же все-таки остается:

Нет, весь я не умру душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит.

Но здесь – только ужас исчезновения, конца и страстное желание жизни, любви, красоты как антиподов смерти:

Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!

Мне страшно... И на жизнь гляжу печален

вновь,

И долго жить хочу, чтоб долго образ милый

Таился и пылал в душе моей унылой [40].

Мы должны иметь мужество не строить себе иллюзий о возможности жизни после смерти в некоем потустороннем мире. Жизнь каждого из нас – «дар случайный» – единственна, уникальна, неповторима, невозобновима. И это придает ей особую ценность, которая в существенной степени отличается от ценности ее при условии признания возможности потусторонней жизни, какого-либо способа продления ее после смерти. При прочих равных условиях невозобновимое более ценно, чем возобновимое. Существенно различной становится в каждом случае и проб­лема смысла жизни (и смысла смерти).

Однако общим для всех, в том числе и для верующих, является таинство смерти, чувство страха перед ней: «Иду в ужасный мир всеобщего распада» [41] (Пьер Ронсар.); «Но страшно роковое новоселье, И неизменен в мире этот страх» (Камоэнс) [42].

Весьма типично, что глубоко религиозные люди не спешат в мир иной, полны недоверия к смерти как способу перехода в иное, высшее состояние, желают продлить свою земную жизнь во что бы то ни стало. Вот еще стихи Андреаса Грифиуса:

Как быстро тают дни... Ужель спасенья

нет?

К неумолимому приблизившись итогу,

В зените дней моих, я обращаюсь к богу:

Повремени гасить моей лампады свет! [43]

Характерно, что Н.Ф. Федоров, будучи религиозным мыслителем, считал смерть – «главным злом» и стремился мобилизовать человечество и науку на то, чтобы преодолеть это зло.

В ряде случаев обнаруживается амби-валентность: желание смерти и страх перед ней. Когда человек до конца осознает, что смерть – единственное средство избавления от боли, пытки, душевной муки, от непереносимого позора и когда твердой рукой лишает себя жизни, то и тут он переступает страх и страдание. Это – витальное чувство страха, оно заложено в нас природой, и его преодоление, отстранение требует мужества, доблести и других социально выработанных механизмов, причем не только типа нравственных установок, но и различных форм психологической защиты.

Человек не может постоянно находиться под гнетом осознания не­избежности своей смерти. Он вытесняет это осознание, стремится не думать о смерти, упрочить то качество своего внутреннего, субъек­тивного мира, благодаря которому он в нем как бы вечен, ибо не имеет сознательного опыта о своем рождении и не может иметь сознательного опыта о своей собственной смерти. К тому же человек развивает различные способы компенсации, формирует в своей психике структуры соответствующей символики, которую справедливо именуют символикой бессмертия или иммортализации. Эти структуры иммортализации как раз и служат в качестве психической защиты, обеспечивают человеку полноценную жизнь в условиях понимания и ожидания своей смерти.

Следуя Р. Лифтону [44], можно выделить пять категорий или способов иммортализации: биологическое бессмертие (надежда на продолжение жизни в потомстве), творческое бессмертие (надежда на продолжение жизни в результатах своей деятельности), теологическое бессмертие (различные религиозные формы трансцендирования смерти путем установ­ления связи с вечными духовными ценностями), натуралистическое бессмертие (надежда на бессмертие путем слияния с природой, способ иммортализации, развитый в японской и других восточных культурах), чувственная транс-ценденция (здесь механизм иммортализации основан на непосредственном личном опыте, связанном с достижением различных субъективных состояний, таких, как потеря чувства времени, просвет­ление, экстаз, расширение сознания и т.п.). Каждый способ иммортализации базируется на соответствующих ценностях и связан со своеобразной этической проблематикой. Но все эти способы лишний раз свидетельствуют о том, что этические проблемы смерти выражают в сути своей не что иное как проблемы конституирования подлинных ценностей и обоснования смысла жизни. Смысл смерти оборотная сторона смысла жизни.

Лишь оказываясь лицом к лицу со смертью, многие обретают способность оценить подлинные ценности и постигнуть подлинные смыслы, вырваться из привычных пут самообмана. Это относится не только к собственной, но и к чужой смерти, хотя, быть может, и в меньшей мере. Ларошфуко говорил: «Нельзя прямо смотреть на две вещи – на смерть и на солнце». И в этом есть доля истины, ибо действительно помимо различных факторов, ограничивающих наш взор, смерти присущ еще и момент личностно-сокровенного. Вторжение в это сокровенное, желание подвергнуть его умственной аналитике выглядит зачастую непристойно. Тем не менее, нас неудержимо влечет к познанию всего предсмертного, ко всему, что связано с мыслями, оценками, переживаниями, желаниями умирающего человека или обреченного на смерть, с его последней волей. Такое познание, несмотря ни на что, способно часто давать высокие нравственные уроки. Многие из нас испытали это недавно, когда смотрели по телевидению фильм Герца Франка «Высший суд». Приговоренный к смертной казни, с которым общается создатель фильма, предъявляет нашей нравственной интуиции и совести трудные вопросы, вызывает размышления над такими моральными проблемами, которые не имеют однозначного решения, хотя и касаются главных пунктов понимания смысла жизни.

Бесспорной нравственной добродетелью является сохранение дос­тоинства перед лицом смерти и в процессе умирания, в минуты и мгновения, предшествующие наступлению осознаваемой смерти. Это сохранение достоинства есть способ подтверждения достоинства личносги как высшей ценности, ее аутентичности, верности себе, независимости от негативных, разрушительных факторов физической и социальной среды. В этом есть и демонстрация силы духа, обращенная к людям, остающимся жить. Нужно уметь не только достойно жить, но и достойно умереть. И тому и другому нужно учить и учиться.

Нравственная ценность достойной смерти настолько велика, что ею прославил себя в памяти потомков даже римский император Отон (покончивший с собой, не желая подвергать опасности и угрозе смерти своих сторонников после поражения в битве при Бетриаке; ему приписывают слова: «Справедливее умереть одному за всех, чем многим за одного»). И это несмотря на то, что при жизни он запятнал себя всевозможными пороками и не отличался особыми деяниями. Такова нравственная сила достойной смерти; но она, разумеется, многократно возрастает, если венчает достойную жизнь, и тем более, если смерть носит мученический характер.

Здесь у древних римлян нужно многому поучиться, ибо у них нравственный статус смерти был необычайно высок. И не только в плане подтверждения перед лицом смерти личного достоинства и чести, исключающего позорную слабость духа (вспомним поступок Арии, жены сенатора Цецины Пета, который был приговорен императором Клавдием к самоубийству: видя, что ее муж медлит, колеблется, она пронзила себя кинжалом и успела протянуть его со словами: «На Пет, это не больно»). У них было развито чувство уважения к памяти предков и чрезвычайно сильное желание сохранить себя в памяти потомков. Отсюда особое уважение к деятельности историка. Вот слова Плиния младшего: «Я считаю счастливейшим того, кто наслаждается предвкушением доброй и прочной славы и. уверенный в потомстве, живет будущей славой» [45]. Плиний пишет Тациту: «Предска-зываю – и мое предсказание не обманывает меня, что твои “Истории” будут бессмертны; тем сильнее я желаю (откровенно сознаюсь) быть включенным в них...» [46]. В этом состоял весьма типичный для римлян той эпохи способ иммортализации, а соответственно, и важнейший этический модус их социального бытия, связанного с исторической укорененностью и проекцией в будущее. Нарушение этих свойств чревато этическим релятивизмом, который отчетливо связан с захирением исторической памяти, маразмом историографии, грубой фальсификацией истории в угоду правителям (яркой иллюстрацией может служить середина и конец IV в. в Риме или наша сталинская эпоха).

Жизнь остается высшей ценностью, несмотря на то, что Эрос и Танатос идут рука об руку, несмотря на то, что жизнь может быть пустой и бессмысленной. Кто-то сказал: «То, что умер, еще не доказывает, что жил». Сама по себе смерть как следствие насилия, злодеяния, несчастного случая, глупости, разгильдяйства, пьянства выступает символом жес­токости, примитивизма и бессмыслицы жизни. Но и тут смерть пресекает если не подлинный смысл, то потенцию такого смысла, надежду на его сотворение, ибо человеческая жизнь длится питаемая чувством своего необыкновенного предназначения, устремляется в будущее надеждой и верой. А надежда и вера явно или неявно таят в себе нравственный смысл, так как обращены в лучшее будущее. Когда проекции в будущее пресекаются, наступает конец, жизнь утрачивает смысл.

Отсутствие, ликвидация смысла, атрофия способности творить чело­веческий смысл означают абсурд. Мы наблюдаем гибельное нарастание абсурда в современном мире – нарастание бессмысленности человеческой жизни и деятельности, бессмысленности венчающей их смерти. Вот образ абсурда: цветущие, благоухающие яблоневые сады в Чернобыле, пора­женные радиацией. Вместо трагического апофеоза жизни смерть становится банальностью, простым превращением в труп, исчезновением.

Но никто другой, кроме меня самого, не в силах придать моей жизни подлинный смысл. Это достигается только моим творческим актом, напряжением духовных сил, ответственностью перед собой и челове­чеством, так как всякий подлинный человеческий смысл обязан быть всечеловечным. И это должно удостоверяться всей моей жизнью, а значит и моей смертью. Тем самым моя смерть может послужить утверждению продолжающейся жизни, опровержению абсурда, защите уже апробированных историей нравственных норм человечности.

                                                       1992 г.

В начало Приложений и к Содержанию

 

 

 

 

V. ВЕЛИЧИЕ ЭПИХАРИДЫ

 

Подлинное величие личности – это духовное величие.

В последние годы я часто думаю об этой женщине. Черные волосы, оттенявшие белизну лица, синие глаза, плавность дви­жений, исполненных грации и достоинства – такой рисует ее вообра­жение.

Эпихарида жила и умерла во времена Нерона. Прошло без малого две тысячи лет, но ее душа обитает среди нас, по крайней мере, отчасти обитает во мне – иначе как объяснить то, что ее образ и мысли о ней постоянно занимают мой ум. Я не верю, что всякая душа бессмертна – ведь человеческая душа уникальна, личностна, и после смерти людей миллиарды душ растворяются навсегда в неком гипотетическом мировом разуме, быть может, как-то подпитывая его, и уж наверняка питая наш земной человеческий душевный потенциал. Но я убежден, что некоторые души действительно бессмерт­ны, ибо их уникальное существование продолжается ныне и сохранится в будущем. Это – души, воплотившие в себе величие духа, несокрушенное ядро высшего нравственного смысла. Именно такой была душа Эпихариды.

Трудно объяснить, почему выдающийся нравственный подвиг этой жен­щины остался в тени исторической памяти, несмотря на то, что о нем поведал Тацит. Он сделал это лаконично, но с присущей ему глубокой проникновенностью в двух абзацах, обозначенных номерами 51 и 57, пят­надцатой книги своих «Анналов». Я настойчиво искал упоминаний об Эпихариде у историков, философов, писателей прошлых веков и нашел лишь несколько строк о ней у Монтеня [47]. В литературе нашего столетия имя Эпихариды также обойдено молчанием. Насколько мне известно, никто не писал о ней в России. В последние лет десять я проводил опрос среди многих гуманитариев, студентов и моих высоко эрудированных знакомых: ни один из них не помнил этого имени. И у меня не раз возникало странное чувство: почему забыт образ Эпихариды и лишь в моей душе он занимает столь значимое место? Может быть это не просто случайность, и моя душа – одно из маленьких звеньев пути бессмертия Эпихариды? Так это или нет, но я обязан выполнить свой долг: напомнить ныне живущим об этой прекрасной женщине. Сила духа, которую она продемонстрировала всевластному тирану, обнажив его ничтожество, есть высокая ценность, действительная во все времена, а в наше – особенно.

Естественно, что мой краткий рассказ является переложением Тацита, с учетом сведений, которые были собраны мной из разных источников о событиях того времени и лицах, окружавших Эпихариду.

* * *

В 65 году нашей эры – вскоре после знаменитого пожара в Риме и ужасающих казней христиан – сложился заговор против Нерона. Его составили многие знатные римляне. Среди них были военные – трибуны и центурионы преторианской когорты. Участвовал в нем и сам префект преторианцев Фений Руф, обладавший большим авторитетом среди солдат.

Мотивы заговорщиков были разными, о чем подробно пишет Тацит. Например, поэт Анней Лукан питал к Нерону ненависть за то, что тот препятствовал распространению его сочинений, всячески душил его славу. Сенаторы Флавий Сцевин и Афраний Квинциан, игравшие в заговоре ведущую роль, также ненавидели Нерона по причинам личного харак­тера, в то время как избранный консулом следующего года Плавтий Латеран руководствовался патриотическими побуждениями и считал своим долгом покончить с гнусным тираном, поправшим все политические и нравственные основы Римского государства. Очень многие из примкнувших к заговору связывали его успех с надеждами на собственное воз­вышение. В общем – обычная пестрота интересов довольно значительной и разношерстной группы лиц, скрепленных общей ненавистью к погрязшему во всех мыслимых пороках кровавому властителю.

Во главе заговора стоял Гай Пизон, принявший эту роль не столько по своей инициативе, сколько в силу сложившихся обстоятельств. Он происходил из знаменитого римского рода Кальпурниев, был очень богат, тесно связан со многими знатными семьями Рима.

Пизон, однако, не был волевым и решительным, проявлял вялость духа, известную двусмысленность в действиях, неумение сплотить против­ников Нерона. По словам Тацита: «Он не отличался ни строгостью нравов, ни воздержанностью в наслаждениях; он отдавал дань легко­мыслию, был склонен к пышности и к распутству, что, впрочем, нравилось большинству, которое во времена, когда порок в почете, не желает иметь над собой суровую и непреклонную верховную власть» [48].

Пизон колебался, он отвергнул план убийства Нерона на своей вилле в Байях, где принцепс часто бывал, никак не мог завершить свои полити­ческие расчеты, опасаясь притязаний на власть других крупных римских деятелей. Время шло, опасность разоблачения заговора возрастала, его участники действовали разрозненно и робко.

Теперь приведем то место из «Анналов», где Тацит впервые говорит об Эпихариде:

«Между тем пока они медлили, колеблясь между надеждой и страхом, некая Эпихарида, неведомо как дознавшаяся об их замысле (ранее она была далека от каких-либо забот об общественном благе) принимается распалять и корить заговорщиков и, в конце концов, наскучив их не- реши­тельностью, пытается в Кампании поколебать и связать сообщничеством видных начальников Мизенского флота» [49].

Эпихарида решила склонить вначале к участию в заговоре наварха (командира военного корабля) Волузия Прокула. Она выбрала его потому, что тот часто поносил Нерона и высказывал в его адрес угрозы. Волузий Прокул был близок к начальнику Мизенского флота Аникету, доверен­ному лицу Нерона. Именно ему Нерон поручил организацию и исполнение убийства своей матери Агриппины (эта история широко известна, под­робно описана Тацитом). Аникет привлек к исполнению этого дела Про­кула, который сыграл в нем существенную роль. Во всяком случае его ненависть к Нерону была связана с тем, что последний не вознаградил его должным образом за это, о чем он говорил Эпихариде и клялся отомстить Нерону при первом же подходящем случае.

Характер отношений между Эпихаридой и Волузием Прокулом не совсем ясен. Тацит отмечает: неизвестно, были ли они связаны давними приятельскими отношениями или познакомились незадолго перед этим. Можно предположить, что Эпихарида, будучи гречанкой-вольноотпу­щенницей, была хорошо знакома с Аникетом, тоже греком по проис­хождению. Надо заметить, что греки-рабы и вольноотпущенники зани­мали важное место в жизни римского общества. Многие из них были учителями, врачами, актерами, лекторами («лектор» дословно означает «читающий раб» – распространенная профессия грамотного раба). Греки-вольноотпущенники Нерона составляли его ближайшее окружение, вершившее не только домашние, но и государственные дела. Аникет был тесно связан с ними и сам имел подобное окружение, в котором вращалась Эпихарида, где она, видимо, и познакомилась с Волузием Прокулом.

В отличие от подавляющего большинства заговорщиков Эпихарида не имела с Нероном никаких личных счетов. Она была его непримиримым врагом из сугубо идейных побуждений: за то, что Нерон совершил гнусные злодеяния, попирал элементарную справедливость и свободу. Она рассчитывала через Прокула вовлечь в заговор других офицеров Мизенского флота, что расширяло возможности устранения Нерона, ибо он часто бывал в Мизенах, любил развлекаться морскими плаваниями. Эпихарида призывает Прокула привести в стан заговорщиков отважных и решительных людей. Она горячо убеждает его помочь заговору, перечисляет злодеяния Нерона, взывает к его патриотическим чувствам, сулит возвышение и достойную награду.

Это была роковая ошибка. Волузий Прокул немедленно донес обо всем Нерону. Эпихариду приводят на допрос. Она все решительно отрицает. Ей устраивают очную ставку с доносчиком. Но поскольку свидетелей не было, она смогла отвергнуть все обвинения; ее положение облегчалось тем, что в беседах с Прокулом она не назвала ни одного имени участников заговора. Тем не менее, подозрения Нерона не были рассеяны, и он приказал оставить Эпихариду под стражей.

Между тем заговорщики, наконец, выработали план покушения на Нерона и назначили место и время. Это были цирковые игры, посвя­щенные богине Церере, которые принцепс обязательно должен почтить своим присутствием. Но тут нашелся другой, более осведомленный пре­датель. Им оказался вольноотпущенник сенатора Сцевина Милих.

Мотивы предательства и его механизм просты до предела и воспроиз­водились в веках бессчетное число раз. Пользуясь доверием своего патрона, Милих многое знал и еще о большем догадывался. И «когда его рабская душа углубилась в исчисление выгод, которые могло принести вероломство, и представила себе несметные деньги и могущество, перед этим отступили долг, совесть, попечение о благе патрона и воспоминание о дарованной им свободе» [50].

Подгоняемый женой, Милих на рассвете спешит в Сервиливые сады во дворец Нерона. Его встречает вольноотпущенник Нерона Эпафродит, тоже грек по происхождению, – один из могущественных приближённых принцепса. Проведенный немедленно к Нерону, Милих сообщает все, что ему известно и требует ареста своего патрона. Солдаты хватают Сцевина и доставляют его на допрос. Вначале он все отрицает, обрушивая брань на доносчика, называет его подлым злодеем. Неизвестно, как дальше бы развивались события, если бы Милих, благодаря подсказке жены, не вспомнил, что накануне Сцевин долго беседовал наедине с Антонием Наталом – другом и советчиком Гая Пизона. Натала доставляют к Нерону. Сцевина и Натала допрашивают порознь, и поскольку их ответы не во всем совпали и усугубили подозрения, Нерон приказывает заковать их в цепи. Этого оказалось достаточно, чтобы Натал начал говорить. Он указал на Пизона и затем на Аннея Сенеку (известного философа-стоика, воспитателя Нерона, ушедшего к тому времени от политической деятельности в силу своего весьма преклонного возраста). Узнав о приз­наниях Натала, Сцевин сразу выдал большинство остальных. Начались повальные аресты и допросы. Никого из заговорщиков не пытали, лишь угрожали заковать в цепи. Они выдавали одного за другим не только участников заговора, но и тех, кто хоть в малой степени был причастен к нему или к составлявшим его лицам, оговаривая даже самых близких им людей. Так, поэт Лукан выдал свою мать Ацилию, сенаторы Квинциан и Сенецион – самых близких друзей.

И далее нужно полностью привести слова Тацита об Эпихариде:

«Между тем Нерон, вспомнив, что по доносу Волузия Прокула содер­жится в заключении Эпихарида, и полагая, что женское тело не вытерпит боли, велит терзать ее мучительными пытками. Но ни плети, ни огонь, ни ожесточение палачей, раздраженных тем, что не могли справиться с жен­щиной, не сломили ее и не вырвали у нее признания. Итак, в первый день допроса ничего от нее не добились. Когда на следующий день ее в носильном кресле тащили в застенок, чтобы возобновить такие же истя­зания (изувеченная на дыбе, она не могла стоять на ногах), Эпихарида, стянув с груди повязку и прикрепив к спинке кресла сделанную из нее петлю, просунула в нее шею и, навалившись всей тяжестью тела, пресекла свое и без того слабое дыхание. Женщина, вольноотпущенница, в таком отчаянном положении оберегавшая посторонних и ей почти неизвестных людей, явила блистательный пример стойкости, тогда как свободнорожденные мужчины, римские всадники и сенаторы, не тронутые пытками, выдавали тех, кто каждому из них был наиболее близок и дорог» [51].

Около трехсот заговорщиков, практически все, предали друг друга. Кро­ме Эпихариды!

Разве это не побуждает задуматься, откуда такая сила духа, откуда эта непреклонная верность и стойкость? Как можно вынести столь тяжкие истязания и сохранить до конца достоинство личности? На фоне этого блекнет подвиг тех, кто сумел спокойно встретить смерть, подставив грудь мечу центуриона или вскрыв себе вены. Справедливости ради надо сказать, что некоторые заговорщики потом нашли в себе силы достойно умереть. Пример им подал Сенека, который, кстати, не был участником, заговора – Нерон давно искал повод, чтобы покончить с ним.

Какая необычайная энергия питает эту непобедимую верность и стойкость, явленную нам Эпихаридой, многими другими великими мученниками? Вспомним таких борцов за истину, как Джордано Бруно или Сервет, предпочевших отказу от нее мученническую смерть. Эта энергия «возвышенного и непобедимого духа» (слова Цицерона) генерируется высшей ценностью, ставшей для личности тем, что именуют сверхценной идеей, скрепляющей весь ее душевный строй и определяющей ее волю. Эпихарида не могла выдать Пизона или кого-нибудь другого, ибо тем самым она бы предала свободу и справедливость и, значит, предала бы себя. Мы видим здесь полное слияние личностного и надличностного. Когда духовная энергия добра и справедливости воплощается в человеческой душе, она становится спо­собной обуздать своеволие тела, вытерпеть казалось бы невыносимую боль и муку. Подавляющее большинство из нас – если не рабы, то слуги своей телесности, своих витальных состояний и эмоций, и не смогли бы выдержать того, что перенесла Эпихарида.

Я пытаюсь представить себе последнюю ночь Эпихариды, ее послед­нее утро и те минуты, когда тюремные стражники грубо подняли ее с земли, окровавленную, истерзанную плетьми и каленым железом, с перебитыми ногами и втиснули в носильное кресло, представить ее последние нечеловеческие усилия, чтобы соорудить петлю и пресечь свою жизнь.

Как пишет Монтень, «дав такое удивительное доказательство своей выдержки, не посмеялась ли она тем самым над тираном и не подала ли она и другим пример противодействия ему?» [52].

Почему же такая сила духа – удел избранных? Дана ли она от рождения, заложена ли ее основа в раннем детстве, сформирована ли воспитателями и самовоспитанием или она нисходит свыше? Если оставить в стороне предположение о божественном даре, которое поз­воляет все легко объяснить, то можно думать, что это во многом врожденное свойство – подобно математическому или художественному таланту. Ведь не зря говорят о благородстве как нравственном качестве. Есть не только гении научные и поэтические, но и гении добра и нравственной силы (и есть, по-видимому, что-то напоминающее гения зла с его демонической силой – но это особый вопрос, требующий отдельного обсуждения).

Высшие нравственные ценности и смыслы удостоверяются – пусть кратковременно – деянием личности. Лишь в такой личностной форме они демонстрируют свое подлинное значение, торжество над низменным, мелочным, пошлым, малодушным. Поэтому трудно говорить об абстракт­ном добре, абстрактной правде и справедливости. Эпихарида стремилась обмануть Нерона. Правду говорил Милих. Это еще одна иллюстрация того, что обман бывает добродетельным и может служить утверждению высшей правды.

Точно также и сила духа существует в сугубо личностной форме – как сила индивидуальной души. При характеристике императора Вителлия Тацит употребляет понятие «ничтожная душа» [53]. Великая душа несет в себе силу духа, добродеятельную творческую силу.

Если возможно творчество новых высоких ценностей и смыслов, то почему же невозможно творчество воли к добродеянию, творчество новой высокой духовной силы? Этого так недостает современному человечеству.

Как и все гении, великие души приходят в мир сравнительно редко, но они с удивительной неотвратимостью появляются во все эпохи, у всех народов, связуя нить исторического времени, позволяя ощутить единство человеческой цивилизации.

Может быть, потому и становится душа бессмертной, что ей удалось обрести эту великую духовную энергию и она светит нам, как душа Эпихариды, сквозь века, питая в наших душах любовь, надежду и веру.

                                                      1988 г

В начало Приложений и к Содержанию

 

 

 

 

VI. ЕЩЕ РАЗ О ПРОБЛЕМЕ ДОБРОДЕТЕЛЬНОГО ОБМАНА. КАНТ И СОВРЕМЕННОСТЬ

 

Обман – фундаментальный фактор социальных и личностных отношений, он неизбежно присутствует во всех формах деятельности коллективных, институциональных и индивидуальных субъектов. Вряд ли надо доказывать исключительную актуальность философского осмысления этого феномена в условиях информационного общества.

Для меня проблема обмана особенно остро встала в период так называемой перестройки. Я тогда написал несколько статей на эту тему, опубликованных в журнале «Философкие науки», а затем издал небольшую книжку (Обман. Философско-психологический анализ. М. Рэй, 1994; второе издание этой книги – перед вами)). И в последующие годы меня не переставало удивлять, что столь злободневные вопросы не привлекали теоретического внимания, не разрабатывались в нашей философской литературе (назовите хотя бы одну серьезную философскую статью, посвященную проблеме обмана за последние 20 лет.Может быть, я пропустил?). Вероятно, это было связано с влиянием сложившейся в советских условиях традицией, когда вопросы такого рода считались психологическими, а не философскими (психологи, кстати, уделяли этой проблематике некоторое внимание, хотя, на мой взгляд, недостаточное; и она, конечно, занимала одно из главных мест в публицистике, часто встречалась в популярных изданиях).

Организованное сектором этики Института философии РАН основательное обсуждение эссе Канта «О мнимом праве лгать из человеколюбия» явилось знаменательным событием. Материалы этого обсуждения, которому был целиком посвящен №5 журнала «Логос» за 2008 г., отличаются высоким профессиональным уровнем, вносят значительный вклад в философское осмысление проблемы обмана, а главное, намечают новые вопросы и планы актуальных исследований не только в этике, но и в других областях философского знания. Такой дискуссии – острой, принципиальной и плодотворной, в которой приняли участие столь многие профессионалы высокого ранга, – трудно припомнить в нашей философской жизни последних лет. Она будет долго сохранять свою интеллектуальную энергетику, способную побуждать к творческим размышлениям.

Дискуссия, в частности, еще раз обратила нас к вопросам связи и различий между классической философией и современной, показала необходимость разработки неклассических подходов к традиционным философским проблемам, четкого осознания новых, острейших проблем нашей цивилизации. Обсуждение такой сравнительно узкой темы как «ложь из человеколюбия» показало, что и в ней просвечивают важные философские проблемы нашего времени. По этому поводу я бы и хотел высказать некоторые соображения.

 

VI.1. Несостоятельность концепции Канта

На мой взгляд, это было убедительно показано большинством участников дискуссии и прежде всего в двух статьях ее инициатора Р.Г. Апресяна. Основной тезис Канта (об абсолютной недопустимости лжи, во всех без исключения случаях) не выдерживает критики. На основе тщательного анализа его этических взглядов и обширной кантоведческой литературы (такой анализ, имеет ко всему самостоятельное историко-философское значение) были раскрыты концептуальные нестыковки и явные теоретические противоречия при попытках обоснования абсолютного запрета на ложь. Так, Б.Г. Капустиным выявлены многочисленные парадоксы в теоретических построениях Канта. Они связаны с неопределенностью самого понятия лжи, не различением истины нравственной и «фактической», с трактовкой лжи как несправедливости по отношению к человечеству, с устранением «другого» и т.п. Заявляя о недопустимости исключений из всеобщего принципа, Кант в ряде случаев их допускает. Налицо у него и противоречие между свободой как «самоопределением в нравственности» и безусловным долгом правдивости, исключающим свободу выбора [54].

О противоречиях и упрощенности в толковании Кантом свободы справедливо говорит и А.П. Скрипник: «Не предполагает ли она способность снять с себя всякие наложенные самим собой ограничения, поднявшись над ними и осознав их ограниченность?... Она постоянно идет вдоль края пропасти, в которой находятся новые неизведанные возможности, своеволие и произвол» [55].

А.В.Прокофьев, сопоставляя и тщательно анализируя утверждения Канта о допустимости принуждения и недопустимости лжи, приходит к выводу: «Те теоретические приемы, которые Кант использует в первом случае, вполне могут быть применены и во втором. В итоге они подрывают весь набор кантовских рассуждений, нацеленных на демонстрацию абсолютной неприемлемости обмана агрессора в целях приостановки и нейтрализации его покушения» [56]. Автор отме-чает и другие «тупики и неразрешимые парадоксы» в концепции Канта.

Наиболее систематично внутренние противоречия концепции Канта раскрыты Р.Г. Апресяном, который показывает необходимость рассмотрения поставленного Кантом вопроса в метаэтическом, ситуационном, коммуникативном и нормативном планах. Такой подход в ряде существенных отношений отличается от классического способа теоретизирования в этике (о чем я буду говорить далее). Особенно важен в этой связи вопрос о конфликте обязанностей, за которым скрывается конфликт моральных норм, проблема их неоднозначных взаимоотношений. Этическая оценка конкретного поступка требует зачастую учета ряда этических норм, а не одной единственной, и решения о приоритете одной нормы перед другой. Игнорирование этого принципиального обстоятельства, как подчеркивает Р.Г. Апресян, чревато «скрытой апологией аморализма – в виде признания допустимости предательства по отношению к гостю и другу ради личной честности перед злоумышленником» [57]. «Не может быть предпо-чтительной правдивость, если она является условием несправедливости» [58]. Каждому извест-но, что правда тоже может быть злонамеренной и даже смертоносной. («Правда, сказанная злобно, лжи отъявленной подобна»). Все это еще раз обнаруживает несостоятельность абстрактных абсолютистских решений.

Анализу противоречий и парадоксов в концепции Канта уделяют внимание О.В. Артемьева, В.В. Васильев, Т.И. Ойзерман, Э.Ю. Соловьев. Аргументы, связанные с критикой концепции Канта, так сказать, «изнутри» убедительно свидетельствуют о теоретической необоснованности абсолютного морального запрета добродетельного обмана. Однако не менее важные доводы, отвергающие концепцию Канта, связаны с указанием на ее противоречие фактам жизни, эмпирической действительности, здравому смыслу, наконец, природе человека. И, конечно же, существуют некантианские подходы, которые позволяют морально оправдывать некоторые случаи обмана. Для них характерна более развитая метатеоретическая рефлексия, по сравнению с той, которая была присуща при осмыслении такого рода проблем в ХVIII веке.

Слабость аргументов тех участников дискуссии, которые отстаивали концепцию Канта, коренится, как мне думается, в недостаточной ясности их метатеоретических посылок.

 

VI.2. Каков способ существования и действенности моральных норм? Четырехмерность категориальной структуры метатеоретического уровня этики

 

Где, каким образом существует норма «не лги»? Когда и почему она возникла? Каким образом она способна действовать? В чем ее обязующая сила и насколько она велика? Почему во многих случаях она не реализуется? Если мы исключаем ее божественный характер, то должны ограничивать ее существование сознанием и действиями людей. Но здесь возникают трудные вопросы. Обычно говорят о сознании индивидуальном, групповом, институциональном, массовом и др. Как моральная норма «не лги» существует, например, в институциональном сознании, в обычаях, в культурной традиции, в различных формах культуротворческой деятельности, в том числе в этике (это особенно интересно)? Существует ли она в объективированном виде самом по себе (в тексте, магнитофонной записи и т.п.)? Одно дело, когда в индивидуальном сознании ее содержание только знаемо, другое – когда оно действенно. Кто, что, как и зачем удостоверяет ее действие? И на основе чего (концепции Канта? Библейских заповедей? «Морального кодекса коммунизма»? и т.п.). Таков далеко не полный перечень вопросов онтологического плана, осмысление которых весьма важно, если мы хотим выяснить смысл этой нормы и сферу ее обязательного при- менения.

Но любой из этих вопросов так или иначе требует гносеологической рефлексии (что такое ложь и что ею не является, как соотносятся теоретические утверждения и эмпирические, общее и единичное, абсолютное и относительное, субъективное и интерсубъективное и т.д.). При этом в теории морали главные планы описания и обоснования, особенно те, которые относятся к актам предписания, повеления и исполнения, носят аксиологический и праксеологический характер. Но любые суждения в этом плане, если они служат элементами теоретических построений в этике (в частности, обоснованию максимы «не лги»), должны быть подвергнуты онтологической и гносеологической рефлексии.

Я хочу этим подчеркнуть, что фундаментальная структура философского знания четырехмерна. Она определяется категориями онтологического, гносеологического, аксиологи-ческого (ценность) и праксеологического (актив-ность: интенциональность, цель, воля, действие). Каждая из этих категорий нередуцируема к другим; в этом проявляется ее фундаментальный характер. Они задают четыре основных типа философских проблем. Несмотря на то, что указанные категории не редуцируемы, они предполагают и требуют взаиморефлексии. Это означает, как отмечалось выше, что разработка, скажем, проблемы гносеологического типа должна включать прояснение ее существенных онтологических посылок (часто неявных), ценностных предпосылок и обусловленностей, а также зависимостей от факторов активности (интенциональность, целеполагание, верова-тельные установки, воля и пр.). Подобная трехмерная рефлексия относится и к остальным типам проблем. Этика–область аксиологии и во многих отношениях праксеологии. Проблематика этики принципиально не сводима к гносеологии, но подлежит гносеологической и онтологической рефлексии; особое место в ней занимают вопросы взаиморефлексии аксиологического и праксео-логического планов исследования.

Обрисованная кратко взаимозависимость четырех фундаментальных категориальных планов, методологический учет этой взаимозависимости, создающей четырехмерную систему координат основательного философ-ского исследования, образует тот метатеоре-тический уровень осмысления этических проблем, который существенно отличается от классического. С такой позиции многие классиче- ские теоретические конструкции выглядят упрощенными, а иногда и самопротиворечивыми, что проявляется и в абсолютистской концепции Канта.

К этому необходимо сделать еще одно чрезвычайно важное дополнение. Интеграл всех обозначенных четырех категориальных изме-рений формирует категорию экзистенциального смысла, задающего, без преувеличения, центральную, главную философскую проблему нашего времени – смысла существования и деятельности личности, социальной группы, институционального субъекта, народа, человечества. Земная цивилизация испытывает острейший дефицит высоких жизнеут-верждающих смыслов. Разрастание экзистен-циального вакуума, ужасающее нагромождение абсурда, бессмыслицы, скепсиса и цинизма, «боязнь будущего» – грозные симптомы гибельного вектора нашей цивилизации, вызванного быстро углубляющимся экологи-ческим кризисом и другими глобальными проблемами. В этих условиях охрана традиционных и творчество новых жизнеутверждающих экзистенциальных смыслов является главной задачей философии и особенно такого ее раздела как этика. Отсюда следует, что теоретические построения в этике, ее установки, решения, обоснования должны рассматриваться и оцениваться сквозь призму их экзистенциальной значимости, их жизнеутверждающего смысла. «Человеколюбие», как обобщающая экзистен-циальная установка, является приоритетной при оценке человеческих поступков, она может быть этически более значимой и «сильной» чем отдельные абстрактные нормы.

 

VI.3. Абсолютное и всеобщее в теоретических конструкциях этики

Сторонники концепции Канта стремятся во чтобы то ни стало защитить абсолютность морального требования «не лги». Они считают отказ от абсолютного запрета подрывом морали, ибо таким путем открываются ворота для вседозволенности, для всевозможных извращений и демагогии. В этом, конечно же, есть рациональный смысл. Но разве абсолютистские призывы, наставления, требования, запреты не могут служить удобным орудием демагогии и обмана. Сколько раз мы это видели (особенно со стороны институциональных субъектов, их лидеров, со стороны искренних и «игровых» фанатиков разного толка: политических, религиозных и пр.). Это вполне может относиться и к абстрактному тезису Канта о «долге перед человечеством», в котором нет места отдельному человеку.

Вместе с тем ссылаются на то, что абсолютность нормы является необходимым условием теоретической последовательности. А.А. Гусейнов говорит: «Как бы в человеческом смысле мне ни была близка позиция Апресяна, как бы мне ни хотелось разгрузить свою совесть, тем не менее, в качестве теоретика, специалиста, желающего остаться в лоне последовательной мысли, я принять ее не могу»[59]. Можно понять и приветствовать намерение автора. Я тоже очень хочу добиться теоретического обоснования и последовательности, т.е. концептуальной непротиворечивости. А.А. Гусейнов безусловно прав в том отношении, что понятия абсолютного и всеобщего необходимы: без них нельзя определить, что такое «ложь» и «правда», что такое «норма», «правило», «закон», «обязанность», как они должны действовать и как они действуют в реальности. Было бы замечательно, если бы, приняв в качестве несомненного основания некоторое всеобщее и абсолютное положение (некий «абсолютный абсолют»), мы смогли вывести из него непротиворечиво все желаемые объяснения и обоснования, или оправдать его приложение ко всем мыслимым случаям. К сожалению, это никак не получается даже во многих точных науках. Тем более в этике. Здесь нужны другие способы теоретизирования и прежде всего специальные интерпретации «абсолютного» и «всеобщего».

Посмотрим вначале, какие доводы приводят оппоненты А.А. Гусейнова. Согласно Р.Г. Апресяну, «абсолютное» служит для описания «морального долженствования, конкретное содержательное наполнение которого может быть социокультурно относительным. Иными словами, абсолютное в морали – это не нормы прямого действия, но некоторые общие рамки принятия решения, действия, оценки» [60]. А.П. Скрипник подчеркивает, что абсолют исключает выбор, в то время как «нравственность являет-ся активной и творческой деятельностью, она не может быть внеситуативной и надситуативной» [61].

Б.Г. Капустин также говорит о невозможности перевода абсолютных моральных требований в «однозначные поступки», справедливо отмечает необходимую логическую (теоретическую) связь абсолютного и относительного [62].

Разрыв абсолютного и относительного, общего и отдельного, как хорошо известно, неизбежно порождает парадоксы. Поэтому «абсолютно абсолютное», как основа теоретического построения в этике, или как постулативно задаваемая максима, не может претендовать на такую роль. Зачастую неясно даже, в каком смысле берется «абсолютное» – в онтологическом, гносеологическом, аксиологи-ческом или праксеологическом. В большинстве случаев эти планы особо не фиксируются, произвольно перемешиваются. Кроме того, ведь даже в плане ценностно-повелительных суждений, норм и предписаний понятие абсолютного допускает различные интер-претации. Среди них, конечно, допустимо также истолкование абсолютного как безусловного запрета, не допускающего исключений, но лишь для всех случаев данной (ограниченной определенными условиями) области явлений, т.е. лишь в данном отношении. Например, для всех случаев лжи, которые являются злонамеренными и злодейственными, вредоносными, осущест-вляются в корыстных и эгоистических целях, представляют публичные лжесвидетельства. Это – безусловный запрет, но в рамках определенных условий. Такая трактовка допускает корректную универсализацию, позволяющую с высокой степенью вероятности переходить от общего к особенному и единичному, и она существенно отличается от абсолютистского тезиса Канта.

Для защиты последнего иногда приводится аналогия между законами Ньютона и законами морали. Однако использование этой аналогии бьет мимо цели. Законы ньютоновой механики абсолютны и всеобщи лишь относительно определенного круга физических явлений, при конкретно заданных условиях. В новых условиях, когда скорость становится близкой к скорости света, вступают в силу законы теории относительности и объем понятия общего (всеобщего) значительно изменяется. Более близка аналогия между юридическим законом и моральным законом (моральной нормой). Юридический закон существует пока действует; он мертв, когда остается лишь на бумаге; для его действия необходима процедура перехода от общего к единичному и верификация этого перехода. Нечто подобное характеризует и моральную норму. Общее и абсолютное сохраняют теоретическую значимость лишь тогда, когда «имеют под собой» единичное и относительное и поддерживают с ними конкретную связь.

Защитники позиции Канта не устают повторять, что ложь всегда, во всех без исключения случаях является «максимальным злом» и что никакие противоречащие факты не способны поколебать учение Канта. «Лгущий человек, – по словам А.Г. Мясникова, – оказывается не только «подлецом» с точки зрения морали, но и «преступником» с точки зрения права человечества, и никакие благие намерения не могут его оправдать» [63]. Безусловность запрета на ложь, по настояниям Канта, «следует соблюдать даже в тех крайних случаях, когда с точки зрения здравого смысла это кажется совершенно абсурдным» [64]. О.П. Зубец, теоретизируя вокруг понятий «ценностного мира» человека, «ценностного субъекта», его «центральности» (далее я еще к этому вернусь), утверждает, что в любом случае «лгущий» из субъекта «неизбежно превращается в объект». Совершая ложь и насилие, я во всех случаях «разрушаю себя как ценностного субъекта», «не могу быть моральным субъектом», ибо всякая ложь «является формой самоустранения человека – формой признания им, что он не является подлинным субъектом своего поступания», «не способен поставить подпись под поступком». Разумеется, автор не озабочен какой-либо связью с назойливой эмпирической реальностью, призывает философа возвыситься, иметь «достаточно мужества, чтобы не пытаться выступить в роли поставщика оправдательных аргументов» [65]. Ну что ж, придется признать себя «поставщиком», со всеми вытекающими последствиями.

 

VI.4. Продолжим «оправдательные аргументы»…

В соответствии с полным разрывом у Канта чистого и практического разума, защитники его концепции легко воспаряют в горние выси. Но ведь долго там не продержишься, они временами пытаются состыковать чистый разум с практическим и тогда для подкрепления своей позиции обращаются к «нужным» и «удобным» примерам из жизни (так поступал ведь и сам Кант); а потом они вдруг снова воспаряют и опять начинают убежденно говорить, что противоречащие факты не способны поколебать абсолютистскую позицию.

Следуя примеру Канта, я тоже рискну предложить пример. Атомную электростанцию, расположенную вблизи трехмиллионного города, захватили террористы. Они взяли в заложники ее директора и добиваются, чтобы он сказал им, что надо сделать для взрыва ядерных агрегатов и уничтожения города. Его начинают пытать. Он продолжает изобретательно лгать, стремится во что бы то ни стало ввести террористов в заблуждение, понимая, что ему предстоит мучительная смерть [66]. Выходит, что директор – «подлец» и «преступник» и ему нет оправдания, что он носитель «максимального зла», «разрушает себя как ценностного субъекта», «не может быть моральным субъектом», «не может поставить подпись под поступком» и т.п., а правдолюбцы, выходит, – террористы. Но это, конечно, – абсурдно не только с точки зрения здравого смысла, но и здравой теории.

Чтобы избежать столь абсурдных ситуаций и сохранить абсолютистское целомудрие обычно используется два приема. Первый из них состоит в том, что на вопрос требуется ответить молчанием. Э.Ю. Соловьев убедительно обосновывает само право отказа от ответа. Будучи крупнейшим у нас знатоком наследия Канта, Э.Ю. Соловьев отмечает, что Кант постоянно обходит проблему конфликта обязанностей, которая представляет «одну из самых болезненных точек кантовской моралистики», из-за чего в этике Канта возникают многие концептуальные рассогла-сования. Заслуживают внимания и поддержки критические соображения Э.Ю. Соловьева о «сильном критерии истины» Канта. Этот критерий, по словам Э.Ю. Соловьева, определяет «контекстуальный пафос» эссе «О мнимом праве лгать из человеколюбия» и «взвинчивается» в нем. «Предельному пафосу – говорит он – сопутствует доктринальная слепота». Замечательные слова! Сколь часто мы видим это даже у крупных мыслителей. Позиция Канта в указанном эссе для Э.Ю. Соловьева неприемлема, он считает, что «моральное решение, которое отстаивает Кант, граничит с апологией предательства» [67]. И оно к тому же заводит в «казуистический тупик». Э.Ю. Соловьев полагает, что в данном случае лучший выход – отказ от ответа. Он ставит важные вопросы о праве противостоять принуждению к ответу и к общению вообще, о приватном секрете, интеллектуальной автономии, о праве отклонить любое «внешнее принуждение к верификации» и любой «авторитарный контроль» над мыслью, «который различные социальные институты (корпоративные, партийные, конфессиональные и, наконец, национально-державные) то и дело пытаются учинить от имени «общества вообще»» [68].

Если в конкретном случае примера Канта молчание может помочь не оказаться ни лжецом, ни предателем (хотя и здесь оно, скорее всего, наводит злоумышленника на искомый ответ), то в общем плане принцип молчания не способен служить поддержке абсолютистского запрета на ложь, ибо не допускает моральной универсализации, является, так сказать, рефлексивным, может выражать и одобрение и осуждение правды в такой же мере, как и одобрение и осуждение лжи. Да, в ряде случаев мужественное молчание способно служить защите правды – сохранению важной тайны от врагов, спасению близкого человека, поддержанию личностного достоинства и т.п. Однако в других случая молчание может быть злонамеренным, служить защите лжи, быть самым низменным, отвратительным средством достижения корыстных целей, сокрытия и извращения правды, выступать испытанным прислужником институционального обмана. Поневоле приходит на ум Галич: «А молчальники вышли в начальники, потому что молчание – золото», и далее рефрен: «Промолчи! Промолчи! Промолчи!». Как видим, обет молчания не оправдывает возлагаемых на него надежд.

Второй прием состоит в «размывании» содержания понятия «ложь» и в урезывании его объема. Это делается, чтобы вывести за пределы понятия «ложь» все «неудобные» его виды и таким путем исключить возможность исключений. Сюда относятся морально нейтральные виды лжи и те ее многочисленные случаи, которые демонстрируют свой «защитный» и благодейственный характер, выражаются метафорами «святой лжи», «возвышающего обмана» и т.п.

Начнем с определения понятия «ложь». Хотя эта задача не столь проста, ибо она требует соотносить и разводить ценностные, когнитивные, волевые, интенционально-дейст-венные составляющие, учитывать коммуника-тивный характер акта обмана и т.д. Но мы возьмем простейший, наиболее принятый вариант определения лжи, который признается сторонниками ее абсолютного запрета. Ложь – это намеренная дезинформация, предпринимаемая с целью ввести в заблуждение.

Приведу подтверждения. Согласно О.П. Зубец, «первичным в понятии лжи является намерение ввести в заблуждение» [69]. Когда говорят о лжи как о «моральном явлении – определяющим становится намерение ввести в заблуждение при игнорировании проблемы познаваемости сложного многообразия человеческих ситуаций и на основе возможности свободно отнестись к собственному знанию, исказив его на вербальном уровне» [70]. Здесь у нас нет расхождений. А.А. Гусейнов, по-видимому, тоже не станет спорить с приведенным общим определение лжи. Однако он вместе с тем с самого начала пытается однозначно и полностью отнести ложь к числу порочных, аморальных явлений и тогда следует вывод: «сказать: в каких-то случаях ложь морально допустима, означает сказать: в каких-то случаях морально допустимо то, что морально запрещено» [71]. Такая линия рассуждений безупречна, но она ведь сразу снимает проблему. Автор подкрепляет свое умозаключение, сводя понятие лжи к понятию нечестности, которое означает ложь и еще нечто более отягощающее – утрату чести. В большинстве случаев действительно ложь связана с утратой чести и достоинства. Но не всегда. В этом суть проблемы. К тому же понятие нечестности расплывчато, может истолковы-ваться по-разному: нечестность, как злонамеренная, низкая, корыстная ложь; и, скажем, нечестность по отношению к врагу (ситуация «Штирлиц против Мюллера») или по отношению к хорошо известному нам интригану и сплетнику (наше общение с ним заведомо «противоположно откровенности», используя слова Канта), но разве оно означает утрату чести и достоинства. И мы опять возвращаемся к нашей проблеме.

А.А. Гусейнов, конечно же, хорошо видит ее. Основной вопрос, как он считает, состоит в следующем: «Является ли нормальная, терпимая ложь повседневности и категорически неприемлемая ложь моралистов, в частности Канта, одним и тем же феноменом. Или мы имеем здесь нередкую ситуацию, когда за одним словом скрываются разные понятия?» [72]. А.А. Гусейнов склоняется к последнему. «Ложь, на которое получено моральное право, уже перестает быть ложью. Значит, ее и надо называть по-другому. Точно так же, например, как позицию врача, скрывающего от пациента смертельный диагноз, мы не называем или, по крайней мере, в течение долгого времени, не называли обманом. Но если это – не ложь, а нечто другое, то о чем мы спорим?» [73].

Действительно, тогда спорить не о чем. Но для этого надо отменить общепринятое определение понятия лжи. Ведь в приведенном примере позиция врача, его слова пациенту есть намеренная дезинформация с целью ввести последнего в заблуждение. То же относится и к «безобидным» примерам действий человека, приводимым А.А. Гусейновым на следующих страницах. Они представляют явления обмана в точном значении этого понятия, хотя в моральном отношении являются нейтральными или тем, на что можно получить «моральное право».

Здесь возникает четкая теоретически значимая альтернатива: либо переделать общее понятие лжи (а тем самым и правды); это противоречило бы всей философской и социокультурной традиции; либо признать, что существуют разные виды лжи, в первом приближении – два вида: ложь злонамеренная, экзистенциально вредоносная и ложь не злонамеренная, в том числе благонамеренная, экзистенциально приемлемая.

Последнее позволяет гораздо более реалистично отобразить и осмыслить природу человека, многомерную панораму противоречий общественной жизни с учетом истории человечества, мирового опыта философии, религии, политической и правовой деятельности и особенно художественной литературы и поэзии, в которых моральные и экзистенциальные проблемы занимают центральное место. Этот опыт свидетельствует о существовании и неустранимости во все века, у всех народов не только злонамеренного, злодейственного обмана, но и «лжи из человеколюбия», добродетельного обмана, всегда игравшего незаменимую роль в человеческих отношениях. Именно поэтический гений наиболее глубоко выразил экзистенциальные смыслы добродетельного обмана. И почему бы нам не сопоставить тезис его абсолютного отрицания с поэтическими откровениями Пушкина?

Да будет проклят правды свет

Когда посредственности хладной

Завистливой, к соблазну жадной

Он угождает праздно! – Нет!

Тьмы низких истин нам дороже

Все возвышающий обман…[74]

 

«В той или иной степени эта поэтическая истина о возвышающем обмане понятна каждому, ибо наш дух проективен, устремлен в будущее (мечтой, надеждой и верой), никогда окончательно не укоренен в наличном бытии и окончательно не удовлетворен в нем, и пока жив, он сохраняет некую потенциальную силу воспарения над низким, посредственным, заурядным, над рутиной и скукой наличного бытия. Поэтому «правды свет» может быть и тусклым, способным освещать только близлежащие предметы повседневности, жалкую прозаическую достоверность и скрывать дальнее и расположенное выше. Такая правда способна питать цинизм, неверие в высшие ценности, формировать и утверждать в качестве нормы своего рода недочеловечность. А пушкинский «возвышающий обман», символизирующий веру в идеал, в наивысшие ценности и смыслы, есть способ сохранения надежды на лучшую, одухотворенную жизнь, на возможность обретения высших ценностей».

Эта большая цитата взята из моей книги «Обман. Философско-психологический анализ» (с.34 первого издания, с.65 этого издания). Я привел ее, чтобы иметь повод сказать следующее. В рамках данной статьи нет возможности развернуть более подробное обоснование феномена добродетельного обмана. Это сделано мной в указанной книге, в которой есть специальная глава «Проблема добродетельного обмана» (см. выше). Она состоит из шести разделов и в них предпринята попытка систематического анализа указанной проблемы (пожалуй, первая в нашей философской литературе и, наверное, уже поэтому во многом весьма уязвимая для критики; тем более, что эта попытка была сделана 16 лет тому назад и многое теперь видится иначе). Вот, где я выступаю «поставщиком оправдательных аргументов»! К сожалению, никто из участников дискуссии этого не заметил.

Между тем, в данной главе мною анализируются сложные и противоречивые связи гносеологических, аксиологических и праксеологических аспектов добродетельного обмана, его соотношение с добродетельной правдой (ибо правда ведь тоже может быть недоброжелательной, недобродетельной). В ней раскрываются вместе с тем факторы, которые обусловливают неустранимую проблематичность добродетельного обмана и неоспоримый приоритет добродетельной правды. Сразу за приведенной выше цитатой о смысле «возвышающего обмана» следует такой текст: «Но это лишь одна грань, одно проявление способности поддержания устремленности к возвышенному, преодоления всемогущей силы «земного тяготения» – вниз, к усредняющей, прагматизирующей обыденности. Добродет-ельный обман при всей его пользе и неустранимости выглядит второстепенным и худосочным на фоне животворящей добродетельной правды. Возвышающий обман, конечно же, не способен замещать возвышающей правды. И никакое возвышающее свойство не стирает различия, расхождения между качеством правды и качеством обмана. Это тоже глубоко запечатлено у Пушкина».

Все мы, «поставщики оправдательных аргументов» в пользу «лжи из человеколюбия», хорошо понимаем разницу между правдой и ложью и чрезвычайно далеки от того, чтобы иметь намерение подрывать мораль (на что намекают нам наши оппоненты). Мы выступаем против упрощенных теоретических моделей морального долга и моральных обязанностей, основанных на абстрактном принципе абсолютизма, в лоне которого – подчеркну еще раз – слишком часто вьют себе уютные гнезда наглый социальный обман, подлость и фарисейство.

 

VI.5. Как быть с самообманом? Феномен «отрешенности от себя»

Весьма интересно то обстоятельство, что сторонники концепции Канта осторожно обходят или вовсе отрицают феномен самообмана. Действительно, очень неудобный для них объект! Сам Кант его не отрицал, хотя и не анализировал подробно, сводя самообман в основном к «внутренней лжи», т.е. ложному сообщению человека о себе, о своих внутренних состояниях, что представляет собой упрощенное, не вполне адекватное толкование данного явления. Самообман представляет собой формирование субъектом и поддержание в себе ложных убеждений (о собственных качествах, о других людях и социальных общностях, о самых разных явлениях жизни). Суть его не в каком-то конкретном содержании, а именно в характере обманного действия. Оно производится не для другого, а для себя. Субъектом же самообмана – это важно отметить – может выступать не только личность, но так же институциональный, групповой и массовый субъекты.

Самообман, как реализованная интенция, формируется в конечном итоге на бессознательном уровне, но его осознаваемое «содержание» имеет качество уверенности, убеждения, служит руководством к определенным cуждениям,

оценкам и действиям. Подобно тому, как обман одного субъекта другим есть атрибут социальной коммуникации, самообман есть атрибут аутокоммуникации. Это означает, что он признается фундаментальным фактором самосознания, саморегуляции, самоутверждения, самооправдания, служит средством поддержания идентичности, самоценности, жизненной силы и т.п., является мощным механизмом компенсации перед лицом смерти, тайн мироздания, ограниченности разума, пучины неопреде-ленности, слабости воли, жестокости социальной реальности, средством «бегства» от свободы и ответственности и, можно добавить, как это ни парадоксально звучит на первый взгляд, средством защиты от всепроникающего обмана, низости и лицедейства. Феномен самообмана ясно отображен во всемирной социокультурной традиции, являлся предметом размышлений выдающихся философов – от Сократа и Платона до экзистенциалистов; ему много внимания уделяли Монтень, Ларошфуко, Юм, Шопенгауэр, Ницше, некоторые другие известные философы и психологи. Самообман является одним из типичных способов укоренения в бытии, но в тоже время служит, пожалуй, главным препятствием на пути самопознания и самопреобразования. Слабость самопознания и самопреобразования, их мизерные результаты по сравнению с познанием и преобразованием внешнего мира обусловливают фундаментальные проблемы земной цивилизации. Эта углубляющаяся асимметрия, как я пытался показать в ряде работ, имеет своим источником биологические факторы природы человека и потому является столь устойчивой и непреодолимой в течение всей истории человечества. Весьма актуален вопрос о самообмане в философии, особенно в этике, что требует специального исследования.

Рассмотрим еще несколько конкретных вопросов. Можно ли считать, что самообман является намеренной дезинформацией? Из того, что он формируется на неосознаваемом уровне, еще не следует отрицательный ответ. Ведь эта дезинформация производится самим субъектом, и она отвечает его интересам, надеждам, стремлениям, потребностям и другим интенциям, часто жизненно важным (это, так сказать, разновидность лжи из себялюбия). Каждому знакома склонность человека принимать желаемое за действительное. Нередко многие предпочитают неопределенность или заведомо ложное сообщение ужасающей правде, отнимающей последнюю надежду. Ложное уверение себя зачастую стимулируется внешними факторами, но утверждается оно самим субъектом. Точно также намеренная дезинформация другого вызывается интересами, желаниями, стремлениями обманывающего и тоже стимулируется внешними факторами. В случае самообмана намеренность не столь непосредственна, носит косвенный характер. Самообман может интерпретироваться как намеренное действие в том смысле, что он вызван осознаваемыми потребностями, интересами, желаниями, волеизъявлениями субъекта и служит им (как служит? – это отдельный вопрос). В таком же смысле можно, по-видимому, говорить о благонамеренности самообмана, поскольку он призван содействовать реализации указанных интенций. Труднее решать вопрос о его благодетельности, которая должна оцениваться только по результату. Самообман, конечно, может иметь далеко не благодетельные последствия. Известно, куда бывает вымощена дорога благими намерениями. Здесь – та же ситуация, что и с «внешним» благонамеренным обманом. Самообман тесно связан с «внешним» обманом. Но эта проблема требует специального анализа.

Я попытался кратко описать особенности самообмана (подробнее см. главу 4). Обратимся теперь к материалам дискуссии. Ее участники в большинстве своем вообще не касаются этого вопроса. Абсолютный запрет самообмана (поскольку он ведь является разновидностью обмана) приводит примерно к тем же парадоксам, что и абсолютный запрет «внешнего» обмана. Из числа сторонников последнего только О.П. Зубец сохраняет в данном вопросе последовательность. Она отрицает самообман, стремясь обосновать его немыслимость и абсурдность. Это следует из развиваемой ею концепции, заслуживающей внимания.

Основой концепции О.П. Зубец служит оригинальная компоновка идей О. Шпенглера (об «аристократизме») и М.М. Бахтина (о «центральности» и «единственности» ценност-ного бытия), а так же ряд общих посылок о миссии подлинного философа.

Как полагает автор, вместо того, чтобы «надеть на себя мантию философа обыденного сознания», подлинный философ должен выстроить «иной мир», «встать на позицию ценностного субъекта», быть «демиургом» ценностного мира, помещая себя на его вершину и в центр. «Акт ценностного созидания мира родствен божественному творению» [75]. Такова позиция «аристократизма» в философии, которая противостоит «мещанской философии». «Аристократическое творение мира» отвергает теоретические конструкции и осуществляется «через наименование, поименование», «придающего бытийственность». Отсюда: «Аристократическое неприятие понятийности, ставящей на первое место обоснование, разъяснение, отнесение к школе или направлению, уточнение, логическую выверенность и т.п…» [76]. «Человек центра не нуждается в понимании, а значит, и в обосновании» [77]. Всё это, как видим, резко контрастирует с установкой А.А. Гусейнова на теоретическую обоснованность положений философии, следовательно, и этики, которую я целиком разделяю. Высокомерное игнорирование О.П. Зубец теоретических операций является, конечно, мнимым. К этому придется вернуться чуть дальше. Сейчас хотелось бы привести еще несколько утверждений автора, которые касаются отрицания самообмана. Согласно О.П. Зубец, «человек локализует себя в центре ценностного мира, а вследствие этого устраняет все иное: живет в мире, который есть он сам, владелец замка и всего обозримого пространства»[78]. Условием этого служит «фундаментальное игнорирование другого – человека, обстоятельств, возможных последствий, оценок и т.п.» [79]. «Именно таково основание порождения ценностного мира из центра, из аристократического помещения себя в возвышающуюся надо всем башню замка». Отсюда вытекает сама «возможность индивидуального поступка» и право поставить под ним «аристократическую подпись». Невозможность оправдания лжи автор выводит из невозможности самообмана. «Если человек воплощает себя, разворачивает себя в ценностном мире, помещая себя в центр, на вершину, то абсолютность установления «не лги» вытекает непосредственно из невозможности лгать самому себе, из бессмысленности такой заповеди» [80].

Разумеется, каждый волен строить воздушные замки, мысленно возноситься над земным существованием, уверять себя в «аристократизме» (чего греха таить, мы, философы, склонны к таким занятиям). Но трудно все же уйти от самокритичного ответа: зачем это? В чем смысл такого «построения мира», «учения», «нраво-учения»? Как бы автор мысленно не замыкался в своем возвышенном «личном» замке, в своей «единственности» и отрешенности от всех «других», смысл его поступка (возьмем в данном случае, написание им статьи!) состоял все же в том, чтобы объяснить нам, некоторым «другим», как совершается поступок и, далее, в едином строю со «своими» «другими», обосновать абсолютную недопустимость лжи. При этом в своем поступке (написании и публикации своей статьи) автор «забывает» не только о «своих других», которым он в существенной мере обязан своей «аристократической подписью», но «забывает» (что самое интересное!) и о самом себе. Здесь ярко проявляется то, что я называю «феноменом отрешенности от себя». Суть его (не раз описанная в моих работах) состоит в том, что автор, утверждая нечто в общем виде о человеке, сознании, структуре ценностного мира личности, нравственном действии и т.п. (в том числе о невозможности самообмана), не относит это, не прилагает этого к самому себе.

Во-первых, все его утверждения являются утверждениями от первого лица, но он сразу возводит их в ранг утверждений от третьего лица, т.е. сразу выступает от имени некого надличностного субъекта, наделенного высокими полномочиями вещать для «других»; он не видит перед собой и для себя, нисколько не «чувствует», труднейшей проблемы перехода от субъективного к интерсубъективному. Отрицание необходимости обоснования или какой-либо проверки выдвигаемых общих положений, на чем настаивает автор – как раз и представляет собой типичную форму ухода от этой проблемы и тем самым ухода от ответственности за провозглашаемые исходные посылки и общие суждения. При этом возникает ряд парадоксальных ситуаций, ставящих под сомнение утверждения и выводы автора. Одна из них состоит в том, что автор, отрицая необходимость теоретических операций, смело оперирует абстрактными понятиями, строит из них суждения, умозаключения, претендует на обоснованность выводов.

Во-вторых, нетрудно показать, что, пожалуй, все приведенные выше концептуальные суждения автора не отвечают (противоречат!) реальным свойствам его собственного внутреннего мира, в частности, его ценностной организации (и не только автора, но и всех «других»!). Возьмем вопрос о структуре ценностного мира человека. Она изображается в виде центра и периферии. Совершая поступок, человек находится в центре своего ценностного мира, который построил он сам, и потому он в нем всевластен, обладает абсолютной свободой воли. В этом центре сконцентрированы все наивысшие ценности, среди них «правда», которая исключает ложь, поскольку налицо «ценностное авторство человека», его «единственная центральность». В таком центре нет места лжи, она немыслима, в отличие от периферии, где ложь, похоже, мыслима, но тоже невозможна в силу того, что периферия находится за пределами нравственного пространства и в ней неразличимо добро и зло. Вот еще одна цитата: «Человек – утверждает О.П. Зубец – действительно не знает последствий своих действий, не может различить добро и зло – то есть достаточно беспомощен и в сфере реальных событий, и в области как бы задаваемого извне, предполагаемого социумом ценностного содержания. Но это совершенно не означает, что он столь же беспомощен в том мире, который он воспроизводит, порождает в качестве ценностного субъекта. Но и в этом пространстве ценностного и вне-познавательного могущества ложь остается невозможной. Иными словами, и неведение человека, погруженного в пространство непознаваемых и непредсказуемых событий, и всевластие человека, находящегося в центре ценностного пространства, определяют необосновываемость лжи» [81].

Читатель сам может приложить приведенные в цитате общие характеристики человека к автору или к самому себе или к любому «другому» и сам рассмотреть возникающий при этом парад парадоксов. Правда, тезис о «единственности» и абсолютной изоляции от «другого» задает нечто похожее на этический солипсизм, и тогда критика теряет смысл. Это усугубляется еще и утверждением о «беспомощности» человека.

Хочется сказать и о том, что абстракция двумерного «чистого» «ценностного субъекта» вряд ли уместна при обсуждении проблемы обмана. Основанные на ней построения чужды онтологической и гносеологической рефлексии. Получается нигде невиданный и реально немыслимый субъект [82]. Феномен «отрешен-ности от себя» – надежный симптом философского самообмана.

Я уделил много места концепции О. П. Зубец не только потому, что не согласен с ней, но и потому, что в ней ярко выражено стремление к самостоятельности мышления, она впечатляет своей отвагой, «мужеством» возвышения к «аристократизму». И мне хочется повторить слова А.А. Гусейнова, сказанные в адрес Р.Г. Апресяна, что по-человечески я во многом понимаю автора. Знакомый душевный настрой. Мелочная обыденность, засилье пошлости, низости, посредственности в так называемой культурной и прочей жизни, наглое торжество плебейства, тошнотворного масскульта. Как хочется уйти, «построить свой мир», возвыситься над всем этим!

Хорошо, наверное, быть «аристократом». Но ведь он только вначале против мещанства и плебейства, а потом обязательно против других аристократов (кто главнее!). Опять – сеньоры и вассалы. И каждый примеряет корону. Что тут говорить. Все те же гомо сапиенсы!

Легко представить, что оппоненты готовы мне предъявить иск в «теоретизме», сциентизме, в приверженности к «периферийной философии». Не собираюсь оправдываться. Скажу только, что хорошо понимаю ограниченность «теоретизма», необходимость использования других, весьма разнообразных, познавательных средств, возможность различных жанров философской деятельности и целиком разделяю тезис А.А. Гусейнова, что этика – сердцевина философии. Но при всем этом я предпочитаю концептуальность философских построений. А в них центральную роль выполняет именно теоретический анализ и теоретическое обоснование – наиболее сильные средства доказательства или опровержения. Иначе, мы зачастую получаем лишенную ответственности, компилятивную, малозначимую философическую словесность. Разумеется, концептуальность в моем понимании не чурается образов и метафор, предполагает опору на высокие образцы философского, художественного и научного постижения мира. И она всегда ждет и просит критики.

Философ не просто нагружен проблемами и озабочен ими, как многие другие, но должен остро сознавать, что всегда находится в допроблемной ситуации, всегда стоит на краю бездны незнания о незнании и обязан заглядывать туда. Это способно сильно стимулировать воображение у творческой личности философа с ее неизбывной трансцендентной аурой. Но тут важен такой во многом интуитивный корректор идей и концептуальных построений, который можно было бы назвать философским здравым смыслом – некий сплав опыта, касающегося истории социального бытия, философских идей и проблем, понимания основного ассортимента интеллектуальных игр, в которые играют деятели культуры, понимания природы человека. Какую бы позу ни принимал философ, кем бы ни мнил себя, какие бы «миры» ни сооружал, он не может отрешиться от себя, от своей человеческой природы, укрыться от самого себя в своем «высоком замке».

 

VI.6. Природа человека и этические проблемы

Говоря о природе человека, обычно имеют в виду комплекс устойчивых свойств социального индивида, инвариантных по отношению к различным историческим эпохам, культурам, этносам, общественным и государственным устройствам, что указывает на их обусловленность биологической организацией, сформированной в ходе эволюции и антропогенеза. Как известно, Кант в «Метафизике нравов» и в других работах использует понятие природы человека, связывая с ним ряд негативных в нравственном отношении свойств. Стала крылатой его метафора, что человек сделан из такой «кривой тесины», из которой нельзя сделать «ничего прямого». Кант неоднократно говорит о «природной» злостности, эгоистичности человека, об изначальной склонности людей к обману и лицемерию, о «фальшивости, которая, по-видимому, имеет свои корни в человеческой природе» [83]. В связи с этим А.П. Скрипник пишет: «Кант сознает тот факт, что нечестность глубоко коренится в человеческой природе, но не ставит вопрос, откуда она там взялась» [84]. Очень важный для этики вопрос! Ведь она не может ограничиваться только запретом обмана, но должна выяснять, почему он повсеместно существует, и в чем именно состоят его действительные корни в человеческой природе. А.П. Скрипник видит их в «использовании вещей как знаков», в мимикрии (притворстве, подражании другому). Это, в принципе, не вызывает возражений, но действительные корни лежат гораздо глубже – в ряде существенных черт психической деятельности животных, доставшихся нам по наследству. У них довольно развита способность притворства, мимикрии (вспомним хотя бы нарицательный образ хамелеона), другие весьма эффективные формы обмана, большей частью аналоги того, что мы называем обманом во спасение. Ограниченный объем статьи не позволяет мне привести яркие примеры «защитного» обмана, которые используют животные против своих врагов. Эти феномены хорошо исследованы и подробно описаны в обширной литературе по зоопсихологии, этологии, социобилогии и смежных с ними дисциплинам, как, впрочем, и явления другого рода, представляющие собой аналоги альтруистических действий человека (например, самопожертвование во имя спасения стада у павианов и др.) [85].

Почему столь часто при разработке основных теоретических проблем этики биологическая родословная человека высокомерно третируется или дипломатично обходится стороной? Причиной этого служит, скорее всего, привычное и характерное для марксистского образа мысли (и во многом для классики вообще) жесткое разделение биологического и социального в форме строгой альтернативы низшего и высшего, в котором низшее, в лучшем случае, существует лишь в так называемом «снятом виде». Между тем во многих существенных отношениях биологическое и социальное не могут рассматриваться как сугубо альтернативные, многообразно взаимопроникают друг друга. В ряде же случаев однозначно проявляется биологическая обусловленность социальных явлений. Я не говорю уже о приоритете биологического в условиях гибельного нарастания экологического кризиса (как тут не вспомнить Альберта Швейцера!). Эта важнейшая тема многопланова и нуждается в специальном обсуждении под углом насущных проблем современной этики. Я хочу кратко остановиться лишь на некоторых результатах научных исследований, проводимых на стыке генетики, нейрофизиологии и психологии, которые касаются нравственных особенностей личности, в частности, проблемы лжи, и позволяют углубить наше понимание природы человека, которая в точном смысле – это важно подчеркнуть – носит биосоциальный характер, ибо является также продуктом антропогенеза. В ней укоренены, разумеется, не только негативные, но и позитивные нравственные свойства человека.

Прежде всего, надо сказать об исследованиях, которые свидетельствуют о существенной обусловленности нравственных особенностей личности генетическими факторами; это наиболее убедительно показано в отношении случаев крайнего аморализма и преступных наклонностей[86]. Что касается проблемы лжи, то в последние два десятилетия она стала предметом широких исследований с помощью новейших методов (функциональной магнитно-резонан-сной томографии и др.). На их основе созданы весьма эффективные «детекторы лжи». Старый «детектор лжи» (полиграф) регистрировал вегетативные реакции, связанные с ложными ответами испытуемого. Так как они противоречат его сложившейся веровательной установке («правде»), то непроизвольно сопровождаются негативными эмоциями. Это свидетельствует о фундаментальном характере установки на «правду», укорененной в природе человека. Она укреплялась в ходе биологической эволюции, поскольку «правда», как верное отображение явлений действительности, служила решающим фактором выживания. Новейшие «детекторы лжи» фиксируют непосредственно процессы, происходящие в головном мозгу, и позволяют с очень высокой вероятностью отличить правдивый ответ от ложного. Справедливости ради, надо отметить, что еще в 60-х годах Н.П. Бехтерева в результате электроэнцефалографических исследований обнаружила аналогичное явление: когда человек говорит неправду, на экране возникает сигнал «тревоги» («что-то не так»). Эта функция мозга была названа ею «детектором ошибок», который имеет жесткие и вероятностные звенья.

Современные исследования раскрывают «двойную» структуру мозговых процессов, представляющих ложный ответ. В случае последнего над нейродинамической системой, актуализирующей правдивую информацию, как бы надстраивается другая, которая представляет ложную, производит с первой соответствующие преобразования, преодолевая сопротивление того мозгового регистра, который нейрофизиологи называют «совестью», т.е. фундаментальную установку на «правду». Мозговые программы, выражающие эту фундаментальную установку, носят вероятностный характер и потому допускают отступления от жестких решений (под влиянием субъективных или объективных факторов). Хочу подчеркнуть, что «первичный обман», возникший в процессе эволюции, носил защитный характер, и это составляет глубинную предпосылку «благодетельности» некоторых видов обмана, сложившихся в ходе антропогенеза.

Нейрофизиологические исследования обмана – это лишь часть более обширной фундаментальной программы: вслед за расшифровкой генетического кода и генома человека на повестке дня стоит задача расшифровки мозговых нейродинамических кодов психических явлений [87]. Ее решение, не столь далекое, будет означать, что субъективная реальность человека – его сокровенные желания, переживания, мысли – независимо от его воли будут доступными для другого [88]. Это затронет фундаментальный принцип социальной самоорганизации – относительную автономность индивида, «закрытости» его субъективного мира, который он «открывает», «приоткрывает», «прикрывает» для других лишь по своей воле, что и создает возможность обмана. Теоретически, всеобщая откровенность (которая по Канту не достижима, и он был прав) исключает обман. Попробуйте представить нашу социальную жизнь в ее наличном людском составе, начисто лишенную лжи. Это вряд ли удастся (на что, кстати, обращает внимание Т.И. Ойзерман). Нужна совсем другая цивилизация! Но при наличном людском составе решение указанной задачи приведет к тому, что одни окажутся «открытыми», а другие будут «закрыты». Кто и зачем станет «открывать» нас? Несомненно, технологии расшифровки мозговых кодов явлений субъективной реальности окажутся в распоряжении государственных органов, крупнейших корпораций, а не исключено, что и в руках злонамеренной группы лиц. Последствия здесь трудно предсказуемы и особенно те, которые могут быть чрезвычайно опасными для человечества. Вот еще одна сторона проблемы обмана, ставящая перед этикой трудные вопросы. И с их решение нельзя медлить. Наука в этом направлении набирает обороты и достигла уже существенных результатов.

Над указанной проблемой работают десятки крупнейших мировых научных центров. На всемирном Конгрессе по психофизиологии в Стамбуле (2006 г.) был проведен специальный симпозиум «Детекция лжи в ХХI веке», на котором обсуждались доклады ведущих специалистов в этой области. Было показано, что различные виды лжи («ложь о себе», «ложь о других», «ложь о прошлом или будущем» и др.) сопровождаются разными, но частично перекрывающимися паттернами мозговой активности; особенный интерес представляет выявление тайных попыток испытуемого противостоять детектору лжи, которые, как правило, фиксируются экспериментатором. Отдельно следует отметить весьма продуктивные исследования отечественных ученых, нацеленных на расшифровку мозговых нейродинамических эквивалентов явлений субъективной реальности (работы Н.П. Бехтеревой, А.М. Иваницкого, С.В. Медведева, В.Я. Сергина, А.Я. Каплана и др.).

Отмеченные выше научные данные, как и множество других, близких по теме, о которых здесь нет возможности говорить, позволяют глубже осмыслить природу человека–ту его практически неизменную в течение тысячелетий основу, которая определяет диапазон нравственных реалий и возможностей человека, баланс его альтруистических и эгоистических интенций. Думаю, эти вопросы представляют для этики первостепенный интерес. Сторонники концепции Канта озабочены проблемой теоретического оправдания абсолютности моральных норм и запретов и отвлекаются от того, как они реально действуют. Такой подход вызывает возражения. Р.Г. Апресян справедливо заметил, что этика вообще теряет смысл, если она не практична, если оторвана от реального нравственного опыта и, добавлю, от того, что можно было бы назвать «народной этикой» (по аналогии с тем, как представители аналитической философии говорят о «народной» психологии в сравнении с научной психологией). Но у этики должна быть еще одна принципиальная составляющая – проблематика нравственного совершенствования человека, нравственного возвышения человечества. Сейчас она выдвигается на первый план, так как земная цивилизация явно вступила на путь самоуничтожения. Свернуть с этого пути можно только существенно изменив нравственный облик человечества, т.е. составляющих его индивидов, а это означает существенное изменение человеческой природы. Не будем строить себе иллюзий – других способов не существует. Возможны ли такие преобразования? Если мы утратим веру в это и не будем крепить волю и силу творческого духа, мы обречены. Академик Н.М. Мойсеев подсчитал, что нам отпущено не более 100 лет, и даже меньше. Проекты же преобразования человека и человечества, как хорошо известно из исторического опыта, неизбежно терпели крах, если не учитывали реальные свойства человеческой природы. Эти уроки важны и для этики, роль которой на нынешнем этапе развития земной цивилизации неизмеримо возрастает не только в теоретической разработке вопросов нравственности, но и в в практических вопросах, особенно в решении задач санкционирования глобальных научно-технических и социальных проектов.

* * *

В заключение хотелось бы еще раз подчеркнуть важный смысл нашей дискуссии, который состоит в том, что в ходе обсуждения проблемы лжи из человеколюбия были поставлены насущные вопросы современного развития этики. Академик А.П. Гусейнов, защищая концепцию Канта, вместе с тем подчеркивал ее существенные недостатки, ряд ее несоответствий насущным запросам нашего времени. Он отмечал, что в концепции Канта остается в тени реальная личность и не решается проблема поступка. В одной из своих недавних работ А.А. Гусейнов пишет: «Развитие этики после Канта было стремлением вернуть в этику поступок, но таким образом, чтобы не отказываться от идеи общезначимости морали. Она до настоящего времени не нашла решения этой проблемы» [89]. Перед нами, действительно, одна из ключевых задач этики. В этой связи А.А. Гусейнов подчеркивает первостепенное значение для развития этической теории вопроса о «предметности морали, пространстве ее действенности». Это «вопрос о той деятельности, той смысложизненной наполненности, которая наиболее полно реализует моральное стремление человека к наилучшему, совершенному состоянию» [90]. Пространство морали – это пространство свободы. Но оно наполнено исторически конкретным содержанием. А.А. Гусейнов выделяет основные исторические этапы этики и четко формулирует центральную проблему: в чем специфика «нравственной ситуации современности по сравнению с классическими эпохами»? Он указывает на две качественно новые характеристики: «этическую (моральную) детабуизацию форм деятельности и общественной активности» и «индивидуализацию (персонализацию) морального выбора» [91]. Вторая характеристика представляется мне особенно важ- ной. Ее суть сводится к тому, «чтобы утверждать, гарантировать субъектность личности, чтобы сам индивидуально-ответ-ственный способ существования в мире возвысить до исторически значимой величины» [92]. Именно в этом состоит главный вопрос постклассической этики, главное моральное требование нашей эпохи, предъявляемое к человеку и человечеству. Оно вызвано принципиально новой исторической ситуацией – развитием информационного общества и процессов глобализации, созданием невиданных в истории и немыслимых еще лет 70 тому назад научно-технических средств самосовершенство-вания и вместе с тем самоуничтожения человечества. Сейчас, без преувеличения, его будущее определяется бурным развитием четырех мегатехнологий. Это – нанотехнологии, биотехнологии, информационные технологии и когнитивные технологии. Они взаимоопло-дотворяют друг друга и конвергируют друг к другу, создавая колоссальные по своей кумулятивной мощи средства преобразования природы, общества и человека, но одновременно и колоссальные риски и угрозы Мы вступили в биоинженерный этап развития земной цивилизации. Уже сейчас по своей воле человек может производить конструктивные пре-образования не только на генетическом и соматическом уровнях, но и в области глубинных структур психики. Однако остается открытым – и прежде всего для этики, – главный вопрос: как утвердить столь необходимую «субъектность личности», как «индивидуально-ответственный способ существования в мире возвысить до исторически значимой величины»? От него зависит судьба человека, будущее земной цивилизации.

                                                     2009 г.

В начало Приложений и к Содержанию

 

 

 

 

VII. ПРОБЛЕМА СОВЕРШЕНСТВОВАНИЯ ЧЕЛОВЕКА. ВОЗМОЖНО ЛИ ЭТО?

 

Недовольство сущим

Что это такое, в принципе, понятно каждому. Можно, конечно, анализировать это явление, выделять его разнообразные виды: недовольство собой, другими, своим местом в обществе и благосостоянием, недовольство начальством, правительством, государством, человечеством, всем подлунным миром и т.д.

Можно рассматривать различные причины, эмоциональные и интеллектуальные проявления недовольства, связь его с противоположным состоянием довольства (удовлетворенности, благодушия, жизнерадостного мироощущения и т.д.), говорить о том, что есть счастливые или самодовольные люди, блаженные, «не от мира сего» и т.д. Но в данном случае это не обязательно. Как бы ни был доволен человек, в нем всегда гнездится, тлеет, ропщет, а иногда рычит, вспучивается и бушует недовольство. Все это хорошо знакомо нам из жизненного опыта, из истории, из художественной литературы.

Разумеется, во многих случаях недовольство имеет ясные житейские, психологические, нравственные или социальные причины, является вполне естественной реакцией, которая выражается сожалением, возмущением, осуждением, отчаянием, не только критикой, но действиями. Оно источник творческих порывов, революций, жажды преображения жизни.

Нас, однако, интересуют более глубокие основания недовольства, заложенные в самой природе человека, о чем размышляли философы с античных времен. Причем не только осмысленные отрицательные и положительные свойства природы человека, но и некое неизбывное, не вполне ясное стремление к преодолению себя. «Человек не удовлетворен самим собой – писал Карл Ясперс. – В нем живет что-то несоизмеримое с его повседневным существованием, его знаниями и духовным миром». И если мы ставим проблему совершенствования человека, то серьезное обсуждение неизбежно погружает нас в более широкий и чрезвычайно сложный контекст – о совершенствовании человечества, земной цивилизации.

Возможно ли это вообще? Кого совершенствовать, всех или избранных? Что совершенствовать? Кто способен и должен этим заниматься? Какими средствами, методами? И главное: зачем, для чего? Вот минимальный перечень вопросов, которые надо осмыслить.

При этом нужно выделить различные задачи и уровни совершенствования человека. Одно дело изменение отдельных функциональных свойств (развитие способностей, памяти, воли и т.п.), другое – нравственных качеств. Стоит различать совершенствование себя «естественными» способами (благодаря силе воли, настойчивости, неустанному труду) или же с использованием для этого технических и медицинских средств.

По-разному обстоит дело, когда личность сама добивается результата или же когда привлекает на помощь других; а иногда ведь человек целиком полагается на других, на чью-то могущественную силу, а то и на счастливый случай, не говоря уже о вере в Божью милость.

Начнем с простого.

 

Феноменальные личности

В связи с недавними Олимпийскими играми можно вспомнить об американце Рэе Юри – величайшем атлете ХХ века, победителе на трех Олимпийских играх подряд в прыжках в длину, в высоту и в тройном прыжке. В раннем детстве Рэй Юри страдал детским церебральным параличом и был прикован к инвалидной коляске. Родители сделали для него все возможное. Но тщетно. Никакой надежды на выздоровление! Единственное, что однажды посоветовал врач – как можно чаще шевелить пальцами рук и ног, по возможности больше двигать конечностями. Мальчик воспринял эти слова буквально, он тренировал свои руки и ноги непрестанно, до полного изнеможения, изо дня в день. Трудно понять, откуда у пятилетнего малыша могло быть такое упорство, такие силы. И однажды наступил день, когда он смог встать без посторонней помощи. Воодушевленный этим успехом, он с еще большей настойчивостью продолжал тренировки. Следующей задачей было сделать несколько шагов и подойти к окну, чтобы наблюдать за играми соседских детей.

С колоссальным терпением, упорством маленький Рэй учился тому, что детям даровано от рождения: ходить, бегать, прыгать. Многолетняя непрестанная тренировка сделала его сильным и гибким. В 23 года он впервые принял участие в спортивных соревнованиях. А в 27 лет стал победителем на Олимпиаде в Париже. На счету Рэя Юри 10 олимпийских побед.

Аналогичный пример преодоления казалось бы неизлечимой болезни подал наш соотечественник Валентин Дикуль, который потом добился выдающихся успехов в силовом троеборье и на основе своего опыта возродил к нормальной жизни десятки людей, обреченных на глубокую инвалидность.

Известно множество фактов, когда именно вера и воля, сила и мужество духа позволяли человеку победить неизлечимую болезнь, выжить в немыслимо тяжких условиях, вынести неимоверные страдания. Это замечательно показано Виктором Франклем, который исследовал проблему выживания в условиях фашистского концлагеря.

Еще пример, правда, несколько иного рода, но прямо относящийся к нашей теме – мой друг с почти тридцатилетним стажем, Заслуженный артист России Юрий Гаврилович Горный (Яшков). Я множество раз проводил с ним эксперименты, посещал его публичные выступления, анализировал факты, и могу с полной уверенностью свидетельствовать об уникальных способностях этого человека.

Демонстрируя свои «психологические опыты», Юрий Горный в битком набитом зале на тысячу мест с завязанными глазами, без контакта с индуктором (в отличие от Вольфа Мессинга) находит за две-три минуты спрятанную иголку, затем книгу, определяет задуманную в ней страницу, строку, слово и букву и втыкает в нее иголку. Но это далеко не самый интересный номер Юрия Горного. Он демонстрирует уникальные образцы оперативной и долговременной памяти, запоминая двадцать разбросанных карт с числами за две секунды, молниеносно возводит двузначное число в высокую степень и подсчитывает сумму множества трехзначных чисел, которые проговаривают одно за другим. Он помнит весь текст Большого энциклопедического словаря (30 тыс. наименований), и когда ему называют любую страницу, сразу воспроизводит все помещенные на ней статьи. Он умеет сам вводить себя в состояние каталепсии и выходить из него, сохраняя сознательную регуляцию, воспроизводить с завязанными глазами, предъявляемые ему рисунки, демонстрировать усложненный им номер знаменитого Гарри Гудини (освобождение от цепей, наручников, опутывающих его веревок в условиях полного прекращения дыхания). Но самое интересное и удивительное (чего не делает, насколько мне известно, никто в мире) – это одновременное выполнение пяти-шести разных дел (чтение заданного ему стихотворения и определение в нем, скажем, 131-й буквы, игра на пианино одной рукой, написание предложения другой, подсчет суммы чисел, которые произносит по своему выбору один член жюри, восприятие текста, читаемого другим). Эти феноменальные способности представляет большой интерес для психологов и исследователей мозга.

Психологические опыты Юрия Горного свидетельствуют о колоссальных функциональ-ных ресурсах человеческой психики. Нет сомнений, что человек может добиваться высокого развития, совершенствования когнитивных и физических способностей, расширять возможности психорегуляции, управления своей телесностью. Тут не о чем спорить. Вопрос в том, кому и насколько это под силу. Большие достижения демонстрируют йоги, сотня-другая выдающихся личностей, одержимых чемпионскими страстями; несколько миллионов достигли крупных успехов в совершенствовании той или иной функциональной способности (среди них спортсмены, представители циркового искусства и др.). А миллиарды пребывают на среднем или низком уровне, хотя очень многие, конечно, располагают способностями, которые позволяют им быть весьма успешными в избранном виде деятельности, а еще большее число просто не сумело их реализовать.

Разумеется, под лозунгом «Больше всех, дальше всех, быстрее всех!» можно многому научиться. Только вряд ли это будет подлинным возвышением человека. Все функциональные достижения такого рода не имеют прямых связей с нравственными качествами, могут использоваться в низменных, эгоистических и преступных целях. Не имеют они прямых связей и с подлинно творческими способностями: могут содействовать им, а могут их тормозить. Последние в такой же степени нравственно неопределенны. К сожалению, гений и злодейство могут идти рука об руку.

Сейчас, как никогда остро, стоит вопрос о смысле творчества. Зачем и что творить? Бешенная гонка новаций во всех сферах – от предметов потребления и масскульта до систем вооружений – ведет к неконтролируемому нарастанию проблем, нагромождению неподлинных потребностей, поглощающих впустую энергию и время жизни, к размыванию и утрате подлинных смыслов жизни и деятельности. Отсюда острый вопрос: что же надо в первую очередь совершенствовать, где ключевое звено?

Позволим себе небольшой мысленный эксперимент. Представим, что все взрослое населения Земли обрело вдруг способности Юрия Горного, сохранив нынешние нравственные качества, потребности, личные и политические цели. Вот стало бы «весело» на нашей планете! Что бы ожидало нас тогда? Можете сами поразмыслить.

Ключевое звено самосовершенствования – нравственные и мировоззренческие качества, определяющие основные цели и способы деятельности человека, смысл его существования. Здесь мы подходим к тому более широкому контексту проблемы совершенствования, о котором говорилось выше.

 

Природа человека и коммунизм

Недовольство природой человека оборотная сторона недовольства тем, как устроено общество. Интеллектуальная история человечества проникнута осуждениями социального устройства и проектами его преобразования, на пути которого всегда стояла «природа человека».

Не вдаваясь в подробный анализ этого понятия, отмечу, что под «природой человека» подразумевают комплекс устойчивых свойств социального индивида, инвариантных по отношению к различным историческим эпохам, этносам, общественным и государственным устройствам. А это указывает на их обусловленность биологической организацией человека. Они формируются на основе генетических факторов и варьируют под влиянием внешних условий – физических и социальных.

Взятые по отдельности и в комплексе эти свойства касаются потребностей, влечений, склонностей, способностей, форм поведения и деятельности человека. В нравственном плане, они могут рассматриваться под углом противоположных качеств эгоизма и альтруизма. Можно согласиться с наиболее распространенной формулировкой, что природа человека биосоциальна, отдавая себе ясный отчет в ее биологической основе.

Самой грандиозной попыткой преобразования человека и общества был коммунистический проект в СССР. Он потерпел крах в силу его противоречия природе человека. Со всей очевидностью проявилась недостаточность степени альтруизма массового человека для поставленной цели, несостоятельность идеи создания «нового человека» путем «коммунистического воспитания» (хотя в последнем, конечно, было немало рациональных моментов).

Марксистско-ленинская идеология в СССР носила, как известно, ультрасоциологизаторский характер, отрицала даже малейшее влияние биологических, генетических факторов на формирование личности, отметала все, что противоречило идее переделки человека и полной его управляемости государством. Отсюда, кстати, и разгром генетики и засилье лысенковщины. Партия и правительство могут и должны переделать, перевоспитать человека, ибо его природа является исключительно социальной. Человеческий эгоизм и все мерзости – следствие эксплуататорского общества, частной собственности на средства производства. Если покончить с эксплуатацией, то коммунистическая мораль победит, ибо новое общество не будет подавлять природу человека, как это происходило многие века со времен рабовладельческого строя. Такова была теоретическая установка. Мы знаем, что из этого вышло.

Полезно вспомнить и ранние коммунистических опыты гораздо меньшего масштаба, в которых благие намерения и весьма настойчивые действия не смогли преодолеть эгоизма человеческой природы. Самый яркий пример – первые христианские общины. «Первобытное христианство» – пишет Э. Ренан – можно охарактеризовать «как геройское усилие в борьбе с эгоизмом…» (Ренан Эрнест. Апостолы. СПб, 1991, с. 106 – курсив мой – Д.Д.).

Первая христианская община в Иерусалиме просуществовала примерно три года. «Для нарождающегося христианства – продолжает Э. Ренан – было редкой, беспримерной удачей именно то, что первые его опыты совместного житья – по существу коммунистические – так скоро потерпели крушение. Опыты этого рода всегда порождают такие вопиющие злоупотребления, что все коммунистические организации заранее обречены были на скорую гибель или на столь же скорое отречение от принципа, создавшего их» (там же, с.115).

Редкая удача состояла в том, что эта община пала в результате гонений 37-го года, а не от внутренней смуты, которая уже давала о себе знать. Поэтому она осталась в памяти христианства как замечательный образец человеческого общежития, нравственной чистоты ее основателей и участников. Говоря о том, что «падение иерусалимской церкви» все же началось, Э. Ренан продолжает: «Таково общее свойство учреждений, основанных на коммунизме. Блестящие по началу, так как коммунизму всегда предшествует высокая экзальтация,– они быстро вырождаются, потому что коммунизм противоречит человеческой природе. В моменты подъема своих благих стремлений, человек считает себя в силах вполне отрешиться от эгоизма и личных интересов, но эгоизм мстит за себя, доказывая, что полное бескорыстие порождает еще более серьезные беды, чем те, которые думали избежать, упраздняя собственность» (там же, с. 165).

Впоследствии отцы церкви стали смягчать нравственные требования, Церковь решительно отсекла крайности монтанистов и других сект, требовавших от христианина безгрешности, полного бескорыстия. Она проявила реализм, понимание человеческой природы и тем самым распахнула двери широким массам; последние же неизбежно, по словам Ренана, «понижали нравственную температуру до уровня возможности» (Ренан Эрнест. Марк Аврелий и конец античного мира. СПб, 1991, с. 133). Теперь у церкви «была и средняя мораль, пригодная для всех и не приводившая непременно к концу мира, как мораль умерщвляющих плоть» (там же); «простому верующему необходимо неоднократно быть допущенным к покаянию. Поэтому было признано, что можно быть членом церкви, не будучи ни героем, ни аскетом, и что для этого достаточно повиноваться своему епископу. Святые возопиют, борьбе личной святости и иерархии конца не будет; но средние люди одолеют; можно будет грешить, не переставая быть христианином» (там же, с. 134; курсив мой – Д.Д.).

Дело в том, что наряду с непреодолимой мощью эгоистического начала в природе человека, в ней столь же неистребимо альтруистическое начало – добродетельные намерения и действия, взаимопомощь, дружба, верность, самоотверженность. Альтруистическое начало так же заложено в нас биологической эволюцией, оно служило непременным условием выживания человека. Это глубоко раскрыто выдающимся отечественным генетиком Владими-ром Павловичем Эфроимсоном в его знаменитой работе «Родословная альтруизма». Вопрос в том, каково соотношение альтруизма и эгоизма в человеческой природе, как оно проявляется на уровне отдельных личностей и на уровне всего человечества.

 

Сверхчеловек: Ф. Ницше и В. Соловьёв

Когда ставится вопрос о совершенствовании, возвышении человека, то пробным камнем сразу выступает феномен «массового человека». Этот феномен стал предметом пристального внимания во второй половине ХIХ века, когда в Западной Европе на общественную арену уверенно вышел человек массы в результате развития рыночных отношений, демократических форм общественной жизни, образования, прессы, коммуникаций. Массовый человек наиболее ярко обнажает негативные стороны природы человека.

И здесь прежде всего надо вспомнить Фридриха Ницше с его идеей «сверхчеловека». Она вырастает у него из острейшей критики массового человека, его низменных побуждений и привычек, его примитивных верований и самообмана, лживой морали, ничтожества и бессмысленности повседневного существования, его самодовольства и его досады на самого себя, его самовосхваления и самоуничижения. Человек есть «нечто неудавшееся». «Мы устали от человека». «Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя». Презрение и ненависть к человеку – «стрелы тоски по другому берегу». «Человек есть нечто, что должно превзойти». Мы – на пути к сверхчеловеку (Ницше Ф. Сочинения в двух томах. М., 1990. Т. 2, с. 10–11) .

Вначале Ницше мыслил этот путь как чисто эволюционный. «Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека? Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека – посмешищем или мучительным позором» (Там же, с. 8).

В дальнейшем Ницше несколько изменяет свою позицию. Человек был и остается венцом биологического развития. Дело в трансформации его духа, которая начинается с«часа великого презрения» к самому себе. Промежуточным этапом на пути к сверхчеловеку являются «высшие люди», которые пережили «час великого презрения», порвали связи с идеалами современного общества. Это «более духовные люди эпохи», стремящиеся преодолеть «дух тяжести», убивающий в человеке жажду жизни. Они обладают особой жизненной силой, упорством в борьбе с собой, верой в возможность и необходимость самосовершенствования. Они пробивают дорогу к сверхчеловеку, неуклонно возвышают свою личность и достигнут великой цели.

Как видим, проект сверхчеловека, провозглашенный Ницше, весьма абстрактен, не содержит каких либо новых реальных методов преобразования человека. А потому и не создает серьезных надежд на его действительное исполнение. Тем не менее, идея сверхчеловека вызвала большой резонанс в западной культуре и получила весьма широкий отклик в России. Она оказалась созвучной настроениям многих российских интеллектуалов, переживавших в конце ХIХ – начале ХХ века острый приступ недовольства, разочарования человеком и человечеством, страстно желавших улучшить, возвысить человека и его жизнь. Философские и литературные журналы того времени были полны размышлениями, дискуссиями, «учениями» и прожектами касательно сверхчеловека и сверхчеловечества, «высшего типа человека», «Богочеловека».

Ницше часто сопоставляют с Владимиром Соловьёвым, который также провозглашал идею сверхчеловека, но на религиозной основе, в отличие от безбожника Ницше. Лейтмотивом учения В. Соловьёва о сверхчеловеке является преодоление смерти, достижение личного бессмертия. Для Ницше же личное бессмертие – «величайшая ложь христианства», «самое презренное из всех неисполнимых обещаний». Однако у них все же много общего в осознании неблагополучия человеческой жизни, в понимании задач возвышения, преображения человека.

Согласно В. Соловьёву, людям по их природе свойственно стремление к идеалу сверхчеловека и, следовательно, к бессмертию. Но пустая, бессмысленная жизнь недостойна бессмертия, от личности требуется духовный труд самовозвышения, настойчивого развития божественного начала в своей душе, преодоление эгоизма и самомнения. Это путь восхождения к бессмертию, т.е. сверхчеловеку, а им является только Богочеловек.

Интересно, что вначале В. Соловьёв, как и Ницше, говорил о необходимости преображения биологической организации как условия преодоления смерти. Такое преображение должно якобы привести к возникновению нового, андрогинного человеческого типа, представляющего единство, синтез мужского и женского начала. Тем самым достигается целостность, идеальная полнота человека, что открывает путь в царство Божие. Но в более поздних работах В. Соловьёв отрицает необходимость биологической реорганизации. Ведь она тоже создана Богом и не нуждается в изменении для восхождения к Богочеловечеству. Божественное начало заложено в каждой человеческой душе и постольку, как настаивает В. Соловьёв, всякий человек есть уже Богочеловек. Здесь заметна некоторая неувязка между потенциальным и ставшим Богочеловеком. Тем более, что, согласно В. Соловьёву, человек только на основе своих сил и стремлений не может стать сверхчеловеком, т.е. Богочеловеком. Тут нужна сила и воля Бога. Иначе ничего не получится, как бы ни старался человек, как бы ни возвышал и не совершенствовал себя. Выходит, что в конечном итоге всё зависит от воли Бога. (А сверхчеловек Ницше объявляется Антихристом).

Проект В. Соловьёва мыслится как некий исторический процесс восхождения человека к Богу и нисхождения Бога к человеку. Но он тоже крайне абстрактен и к тому же противоречив, не содержит, на мой взгляд, ничего принципиально нового по сравнению с тем, о чем многократно говорилось уже в религиозной философии и теологической литературе.

Да, в природе человека заложено стремление к лучшему, высшему, к идеалу, но нет достаточных оснований объявлять его божественным началом, ибо оно может проявляться слишком разнообразно, в том числе и в дьявольском исполнении. Здесь часто желаемое выдается за действительное, а благие намерения приводят к противоположным результатам. И требуется выяснение: что именно есть «лучшее», «высшее», в чем конкретный смысл «идеала», к чему он ведет. У разных людей, у разных народов, в разные эпохи содержание этих понятий сильно расходится. И почему только лучшим свойствам природы человека приписывается божественный характер. А худшим? Разве Создатель не является ответственным за свое создание?

Но мы не будем углубляться во все эти перипетии. Две тысячи лет христианство наставляет, вразумляет, воспитывает человека, «приближает» его к царству Божию. И каковы результаты? Попытаемся поэтому оставаться на почве исторического опыта и научных подходов к объяснению природы человека и формирования личности.

 

Личность

 и общество:

 биосоциальные проблемы

Положительные и негативные свойства природы человека требуют рассмотрения в двух планах: 1) как присущие множеству людей (всем людям); здесь они берутся в общем виде и 2) как присущие данной отдельной личности; тут они индивидуализируются с учетом их характера и степени проявлениия, их взаимовлияний. Разумеется, эти планы тесно связаны. Совершенствование общества немыслимо без совершенствования личности, но и обратная зависимость очевидна.

Чем обусловлена повторяемость из века в век у разных народов примерно одних и тех же человеческих типов и форм социальной организации? За обозримый период истории человеческая природа практически не изменилась. Так позволяют думать обширные материалы о людях Древнего Египта и Месопотамии, древнегреческие и древнеримские источники, в которых столь ярко обрисованы люди того времени с их интересами, делами, заботами, страстями, поступками. Читая «Характеры» Теофраста, поражаешься удивительному сходству: прошло почти две с половиной тысячи лет, но люди не изменилось – все те же человеческие типы и те же формы поведения. Подтверждения этому мы находим у Платона, Тацита и Августина, у выдающихся философов, психологов, историков различных эпох и народов. Эту повторяемость нельзя объяснить, не обращаясь к биологической организации человека, обусловливающей его глубинные психические свойства. Они сложились в ходе биологической эволюции и антропогенеза и потому столь устойчивы.

Главное в проблеме совершенствования человека – изменение негативных свойств его природы (прежде всего неуемного потребительства, агрессивности к себе подобным и к самому себе). Необходим максимально реалистический подход, глубокое научное исследование причин необыкновенной прочности, стойкости этих негативных свойств, более основательное понимание «устройства» ценностно-смысловых и деятельно-волевых структур психики, связанных с этими негативными свойствами, механизмов их укорененности в бессознательной сфере.

До сих пор наши всевозможные духовные наставники обещают возвышение человека путем религиозного воспитания, просвещения масс, уверяют, что человека можно отучить, образумить, что большинство из нас способно побороть в себе ненасытного потребителя и эгоиста. Но как быть с миллиардами людей, которые живут во власти своих инстинктов, потребностей и влечений? И как быть с теми, кто выступает в роли воспитателей масс, проповедников морали, также живущих удовлетворением своих потребностей и влечений, готовых научить кого угодно, только не самих себя?

Преобразование человека равносильно преобразованию общества. Все известные нам основные социальные структуры и функции обусловлены именно природой человека, что ярко проявляется в таком социальном институте как государство с его функциями упорядочения и принуждения. История человечества представляет неоглядное множество и разнообразие событий, но весьма скудный набор форм организации социальной жизни (видов государственного устройства, способов достижения политических целей и т.д.).

Нас интересует здесь именно то общее, что воспроизводилось во все века у разных народов. И мы видим отчетливые структурные и функциональные инварианты, причем не только на уровне видов государственного устройства (личная власть – царя, короля и т.п., олигархия, демократия, их вариации, сочетания) и межгосударственных, международных отношений (войны, союзы и т. д.), но и в области тактики правления, типичных политических игр, конфликтов, методов сбалансирования интересов и устранения противников в борьбе за власть (например, квазидемократические институты, прикрывавшие неограниченную личную власть – Римский Сенат при цезарях, Верховный Совет СССР и т.п.; такой метод расправы с политическими противниками как объявление их «врагами народа» при Тиберии, Робеспьере, Сталине и т.д. и т.п.).

Подобные инварианты как раз и обусловлены свойствами, выражающими природу человека. Разным людям эти свойства присущи в разной степени, но они неизменно коренятся в недрах нашей психики и носят не только негативный, но и позитивный характер.

Исторический опыт позволяет считать, что именно уникальность генетических свойств индивида, их вариации в существенной мере обусловливают облик личности. Отсюда, конечно, не следует, что речь идет о какой-то однозначной зависимости. Она вероятностна, ее степень корректируется условиями и влияниями социальной среды, воспитанием, положением человека в обществе. Однако учет этой зависимости весьма важен, особенно при выяснении альтруистического и эгоистического в структуре сознания данной личности.

Такой ракурс исследования является весьма существенным, например, для историка, особенно в тех случаях, когда личность обладает неограниченной властью. Мы видим это у Светония в его «Жизни двенадцати цезарей» (М., 1965), где он всегда специально останавливается на тех свойствах властителя, которые полагаются им врожденными, данными «от природы». Вот, что пишет он о Нероне: «Наглость, похоть, распущенность, скупость, жестокость его поначалу проявлялись постепенно и незаметно, словно юношеские увлечения, но уже тогда всем было ясно, что пороки эти – от природы, а не от возраста» (с. 158). Вопиющий аморализм Нерона – один из худших исторических примеров бесчеловечности.

Галерея римских цезарей создает уникальный материал для понимания человеческой природы, ибо последняя отчетливо проявляется именно в условиях беспредельной личной власти и вседозволенности. Из всех цезарей (их было около полутора сотен), правивших Римом 519 лет (правда, многие из них – не более года, а то и месяца), мы встречаем человек десять, сохранявших высокие нравственные качества. Двое же из них – поистине образцы подлинной человечности, удостоверившие всей своей жизнью, что высокие моральные ценности, вопреки всему, действительно существуют, что альтруистические побуждения представляют силу, способную торжествовать над эгоизмом и страстями. Это Антонин Пий и Марк Аврелий.

О первом из них античный историк Юлий Капитолин пишет, что он «был мягким, щедрым, не посягал на чужое; при всем этом у него было хорошее чувство меры и отсутствие всякого тщеславия. Он был от природы очень милосердным и во время своего правления не совершил ни одного жестокого поступка». Подробную характеристику исключительных человеческих качеств Антонина Пия дает усыновленный им и ставший после него императором Марк Аврелий (См.: Марк Аврелий. Размышления. СПб , 2003, с. 60–61).

С детства усвоивший принципы стоической философии, Марк Аврелий стремился неукоснительно следовать им. Но это еще далеко не определяло его нравственный облик. Вот что говорит о нем тонкий знаток того времени Эрнест Ренан: «Последствием этой строгой философии могла бы быть холодность и жестокость. Но именно тут проявляется во всем блеске редкая природная доброта Марка Аврелия. Он строг только к себе. Плодом такого напряжения души является безграничное доброжелательство. Всю жизнь он старался воздавать добром за зло» (Ренан Эрнест. Марк Аврелий и конец античного мира, с. 15 – курсив мой – Д.Д.).

И далее Ренан высказывает важную мысль, что высокие альтруистические качества человека в такой редкой концентрации не связаны обязательно с какой-либо религией, философией, этическим учением, что они имеют более глубокие корни: «Марк Аврелий был благочестивейший из людей не потому, что он был язычник, а потому, что он был совершеннейшим человеком. Он был прославлением человеческой природы, а не какой-либо определенной религии. Какие бы ни предстояли в будущем религиозные и философские перевороты, его величие нимало не пострадает, потому что оно всецело основано на том, что никогда не погибнет, – на превосходстве сердца» (там же, с. 17 – курсив мой – Д.Д.).

Образ Марка Аврелия и его жизнь дают обильную пищу для размышлений об альтруизме и эгоизме, о природе человека. Ведь и Нерон в юношеские годы изучил стоическую философию под руководством Сенеки, который много лет был его наставником. Но все его усилия пошли прахом. Люди совершают альтруистические поступки, но очень немногие способны постоянно поддерживать готовность к добродеянию вопреки своим потребностям и интересам.

Что питало силы Марка Аврелия, что поддерживало энергию этого безгранично доброго сердца? Несомненно, что одним из необходимых условий здесь была счастливая комбинация доставшихся ему генетических задатков. Они в такой же мере обусловливают выдающуюся степень добросердечия, как и гениальные способности (см.: Эфроимсон В.П. Гениальность и генетика. М., «Русский мир», 1998). И потому такие люди столь же редки, как и гениальные поэты. Наверное, можно говорить не только о гениальных поэтах, писателях, ученых, но и о гениях доброты, обладающих исключительными альтруистическими способностями.

Известны зависимости такого рода и в противоположных случаях – патологического эгоизма, бессовестности, бесстыдства, влекущих тягчайшие преступные действия. В последние годы пресса часто сообщала о разного рода маньяках. В отношении их судебно-медицинская экспертиза и специальные исследования позволяют обнаружить в ряде случаев определенные генетические аномалии.

Когда речь идет о психике, грань между нормой и патологией бывает нередко размытой. Однако мы знаем, что немалое число тех, чья психика не выходит за пределы нормы, демонстрируют крайние степени эгоизма, безразличия, бесчувственности к нуждам и страданиям другого человека.

Поневоле приходят на ум известные опыты с крысами. Когда одну крысу бьют током, и она визжит от боли, то часть крыс, находящихся рядом, отказываются от пищи. Другая же часть ест, не обращая внимания; но если их подвергли аналогичной процедуре, то они тоже перестают есть. Однако немалая часть крыс жрёт себе спокойно при любых обстоятельствах. Эти различия, как показали исследователи, являются генетически обусловленными в определенных пропорциях.

У людей мы видим широкий разброс конкретных соотношений между их альтруистическими и эгоистическими склонностями, способностями, действиями.

Личность является продуктом трех видов детерминаций: 1) генетических факторов; 2) внешних воздействий (физических, биологических и социальных; последние, в особенности воспитание, имеют, конечно, первостепенное значение) и, наконец, что часто оставляют в тени; 3) самодетерминации (самополагания, самовоспитания, свободного волеизъявления). Эти три вида детерминаций являются относительно автономными, они, разумеется, связаны, но не сводимы друг к другу. Хорошо известны моральные уроды, гнусные подонки, получившие великолепное образование, жившие в прекрасных условиях, имевшие превосходных воспитателей; и наоборот: люди, жившие в тяжелейших социальных условиях, необразованные, добывавшие свой хлеб тяжким трудом, но сохранившие чуткую совесть, доброту, благородство.

Особую роль в формировании личности играет самовоспитание, самополагание, развитие воли. Размышляя об эгоизме и альтруизме, об их нередко причудливых сочетаниях в одной и той же личности, мы должны учитывать все три вида детерминаций. Это важно иметь в виду и при попытках оценивать баланс альтруистических и эгоистических проявлений и в поступках отдельного человека и в жизни человеческих сообществ.

 

Нравственный прогресс?

Совершенствование человека означает достижение нравственного прогресса. Возможно ли это? Допустимо ли говорить о нравственном прогрессе в развитии цивилизации?

Большинство мыслителей, обсуждавших эти вопросы, решительно отрицали наличие нравственного прогресса. Такие заключения основывались, конечно, на сопоставлении нравственного состояния общества различных эпох и народов. Но кто и как оценивал нравственное состояние общества в данный период? Обычно такую миссию выполняли философы, поэты, писатели, историки своего времени на основе наблюдений, размышлений, собственного жизненного опыта, анализа массовых событий, учета мнений современников. Неблагополучное состояние нравов в обществе определяется распространением аморальных явлений среди очень большого числа людей, и особенно в верхах, что позволяет говорить о типичных негативных явлениях, о доминирующих чертах поведения и склонностях аморального характера. В ряде отношений оценки такого рода приблизительны, слишком субъективны, касаются иногда лишь высших слоев общества.

Критика нравов – излюбленное занятие не только крупных мыслителей, выдающихся поэтов, но и обывателей. У тех, кто оставлял нам письменные свидетельства о нравах своего времени нередко сильно выражены личные антипатии, комплексы, повышающие критический тонус, и даже явные компенсации собственных эгоистических устремлений (крайний эгоизм у другого ненавистен для крайнего эгоиста). Но других источников у нас нет. Мы вынуждены опираться на эти свидетельства, стараясь отдавать предпочтение тем авторам, которые зарекомендовали себя как люди порядочные и стремившиеся к объективности.

Начнем с Плиния-младшего, жившего около двух тысяч лет тому назад (я буду цитировать «Письма Плиния младшего» (М., 1983), указывая соответствующие страницы для тех, кто хотел бы посмотреть эти места). Вот как он характеризует современников. Они – искательные и лживые (с. 61), больше всего ценят богатство (с. 15), берегут свое и небрежны с чужим (с. 70), они – поклонники успеха, а не справедливости (с. 90), рабы минутного, на них нельзя положиться, они неблагодарны и добра не помнят (с. 44), им приятно очернить ближнего (с. 9–10). А вот отзывы Плиния о судах, адвокатах и сенаторах. В этой среде уже давно вошло в обычай наживаться любыми нечистыми способами и торговать совестью (с. 92). В Сенате при разборе дел трудно рассчитывать на торжество справедливости. Сенаторы – это распущенная толпа, у которой нет уважения ни к себе, ни к месту, где они заседают (с. 58–59); они не постыдятся подвести под наказание мелкого воришку, чтобы этим выгородить крупные фигуры настоящих преступников (с. 49). Какие ассоциации возникают у вас, читатель?!

И еще одно место из Плиния, которое как будто про сегодняшний день: «Людей охватила такая страсть к наживе, что, по-видимому, они больше находятся под властью своего имущества, чем сами владеют им» (с. 173). Не менее яркие характеристики римского общества эпохи цезарей мы находим во множестве у Саллюстия, Тацита, Светония, Сенеки, Цицерона и у самого Юлия Цезаря в его «Записках» о галльской войне».

Теперь перенесемся на тысячу лет. И обратимся на этот раз к поэтическим формам оценки нравственного состояния общества.

Ложь и злоба миром правят.

Совесть душат, правду травят,

мертв закон, убита честь,

непотребных дел не счесть.

Заперты, закрыты двери

Доброте, любви и вере.

Мудрость учит в наши дни:

укради и обмани!

Друг в беде бросает друга,

на супруга врет супруга,

и торгует братом брат.

Вот какой царит разврат!

Что за времечко такое!

Ни порядка, ни покоя,

и господень сын у нас

вновь распят, – в который раз!

 

Это написал в средине 12 века знаменитый поэт своего времени Примас Гуго Орлеанский, оказавший большое влияние на творчество вагантов. Может быть, он слишком эмоционален и сгущает краски? Но вот еще одно стихотворение, созданное в то же время другим выдающимся поэтом Вальтером Шатильонским, который был одним из самых образованных людей своего времени, изучал право в Болонье, преподавал в монастырской школе в Шатильоне, состоял на службе при дворе Генриха II, выполнял поручения французского короля в Англии, т.е. обладал широким жизненным материалом и кругозором для размышлений и обобщений:

Загубили веру,

умерла надежда.

Делает карьеру

Жулик и невежда.

Знай, убогий странник:

Каждый настоятель –

чей-нибудь племянник

или же приятель!

Зря себя тревожишь!

В мире вероломства

Выдвинуться можешь

только по знакомству.

В честном человеке

Гнев созрел великий:

иль дана навеки

власть презренной клике?

Миром правит хитрость!

Мир вражды и кражи!

Мир, где сам антихрист

у Христа на страже!

 

И, наконец, трудно удержаться от того, чтобы не привести еще несколько строк из стихотворения поэта-ваганта, имя которого осталось неизвестным; оно написано им более 800 лет тому назад:

Тех, с кого он получает,

он особо отличает:

сунешь в лапу – вверх пойдешь,

а не сунешь – пропадешь!

Все на свете продается,

Всяк разврату предается.

Стать святым желает вор?

Сунь – и кончен разговор!

Ошалевши от богатства,

Симон хапает аббатства

и дружкам своим – смотри! –

Раздает монастыри.

 

Как знакомо! У поэтов-вагантов есть много в этом отношении любопытного, можно было бы их цитировать дальше. Но переместимся еще лет на 300 – 400 вперед. Здесь мы встречаем Макиавелли с его «Историей Флоренции», Монтеня, а несколько позднее Ларошфуко, которые рисуют нам примерно ту же картину состояния общественной нравственности. Нетрудно привести аналогичные и весьма красочные свидетельства из XVIII века с их рефреном «человек человеку – волк». И, как говорится, далее – везде: Шопенгауэр, Ницше, классическая русская литература и т.д.

Развитие европейской цивилизации припудривает низменное, эгоистическое в облике обывателя и представителей элиты, создает новые «интеллигентные» способы маскировки лжи, лицемерия, бесстыдства, учит соблюдению внешней пристойности, умению «хранить и в подлости оттенок благородства». Но вряд ли европейская цивилизация даже в лучшие свои периоды дает повод говорить о нравственном прогрессе.

Революции и войны ХХ века, небывалые по своим масштабам в истории человечества, Хиросима и Нагасаки, гитлеровские и сталинские концентрационные лагеря, геноцид целых народов, период холодной войны под угрозой атомной бомбы и самоуничтожения человечества – все это ставит точку в рассуждениях о нравственном прогрессе. Наше время не добавляет здесь ничего нового, скорее усугубляет пессимистический настрой.

 

Произошел ли нравственный регресс?

Нравственного прогресса не было и нет! Но остается вопрос: происходит ли нравственный регресс? Немалое число философов, писателей, журналистов с готовностью отвечают на него утвердительно. На мой взгляд, однако, заключения такого рода выглядят необо-снованными. Рассмотрим это подробнее.

Для того, чтобы утверждать наличие нравственного регресса необходимы доказательства, что в предыдущие эпохи нравственный уровень общества был выше. Есть ли такие доказательства? На каком основании делают вывод о том, что сейчас дело обстоит хуже, чем раньше?

Обычно с этой целью ссылаются на вопиющие массовые факты аморализма и рост преступности, т.е. используют чисто фактическую аргументацию. Никаких критериев сопоставления с прошлым не используется, нет речи, конечно, и о какой-либо статистике. Телевидение и пресса систематически нагнетают «чернуху», спекулируя на инстинктах массового субъекта, чтобы повысить рейтинг. Пишущая и вещающая братия особенно любит смаковать нравственный негатив, руководствуясь не только рейтингом, но и своими внутренними, часто неосознанными побуждениями, не подозревая, что выдает свой собственный низкий моральный уровень. Все это способствует поддержанию правдоподобия выводов о нравственном регрессе.

Между тем такие способы аргументации и представления нам действительности средствами массовой информации лишь обыгрывают извечное восклицание «О, времена, о, нравы!». Густота фактов аморализма и преступности была и в другие века. Сейчас людей на Земле гораздо больше, и, значит, гораздо больше таких фактов. Они бьют в глаза, добродетель же скромна, малозаметна. Масса «малых» и «средних» (если так можно выразиться) добродетельных поступков всегда была достаточно велика. И в наши дни она, скорее всего, не меньшая. Разве каждый из нас не сталкивается с ними повседневно? Но каким способом можно их учитывать в противовес низменному эгоизму, безнравственности? Я не говорю уже о добродетельных поступках высокого ранга, требующих самоотверженности и самопожертвования. Ведь они тоже присутствуют в нашей сегодняшней жизни.

Достаточных оснований для вывода о моральном регрессе нет!

Но если мы склонны отрицать нравственный регресс и отрицаем нравственный прогресс, то это должно означать, что уровень общественной нравственности остается примерно одним и тем же, он колеблется в разные времена и у разных народов вокруг некоторой средней величины, принципиально не изменяется. Такой вывод согласуется с неизменностью человеческой природы в обозримый период существования цивилизации.

Остается один пункт, который заставляет задуматься: сравнение нравственности в общинах первобытного типа и в цивилизованных сообществах. Если иметь в виду соблюдение простых норм морали (а они являются общечеловеческой основой всякой морали), то такое сравнение будет явно не пользу цивилизованных сообществ. Привыкшие к двуличию, их представители не раз отмечали, например, открытость, честность, верность слову, правдивость, преданность в дружбе, храбрость американских индейцев. Большой интерес представляет в этом плане изучение образа жизни папуасов, проведенное Н.Н. Миклухо-Маклаем. Он ставит их в нравственном отношении выше основной массы цивилизованных людей, подчеркивает развращающее влияние на них «благ цивилизации». Известны многочисленные исследования образа жизни племен, пребывавших на низком уровне развития, которые подтверждают подобные выводы. Тут надо вспомнить Ж.Ж. Руссо, который одним из первых пытался обосновывать негативное влияние цивилизации на нравственность. Сторонники такой позиции считают, что природа человека исходно «хорошая», но она была испорчена цивилизацией, положившей конец «золотому веку» человечества.

Подобный тезис, однако, не вполне ясен. Нравственность первобытного человека в силу узкого и почти не изменяющегося круга потребностей, видов деятельности и общения носила тоже весьма ограниченный характер. Ограниченный в том смысле, что она включала сравнительно небольшой набор жизненно необходимых альтруистических качеств, закрепленных в инстинктах и обычаях и хорошо сбалансированных с эгоистическими устремлениями. У Миклухо-Маклая есть на этот счет замечательные примеры, когда казалось бы самые острые конфликты, связанные с ревностью, изменой жены, имевшие вначале бурный характер, вскоре легко разрешались на благо общины путем компромисса. Однако он отмечал и случаи возобладания эгоистического начала, когда, например, двое папуасов из соседней деревни сговорились убить его, чтобы поживиться его вещами – так что идеализировать нравственность членов общины не приходится.

Кроме того, сами общины такого типа весьма разнообразны по своим альтруистическим и эгоистическим характеристикам. Некоторые из них были не столь миролюбивы и дружелюбны, как те, среди которых жил Миклухо-Маклай, отличались воинственностью, жестокостью, крайним «эгоизмом» по отношению к соседям и даже практиковали каннибализм. Так что с признанием нравственного регресса даже в указанном выше узком плане, как видим, не всё однозначно.

И все же в первобытных общинах мы наблюдаем в основном тот оптимальный тип баланса эгоистических и альтруистических побуждений и действий, который был необходим для совместной борьбы за выживание. В этом смысле природа первобытного человека была «хорошая». Для того образа жизни! В тех условиях! Но с той поры, поскольку антропогенез уже завершился, она существенно не изменилась, а лишь развертывала свои потенции в новых условиях, умножая ассортимент эгоистических и альтруистических устремлений и варьируя формы их баланса.

После того, как утвердилась частная собственность, произошло социальное расслоение общины, возросло имущественное неравенство, возникла властная элита, эгоистическое начало обрело мощную энергетику и не могло уже уравновешиваться альтруистическими регуляти-вами поведения индивидов (как это было в первобытной общине), что вело к острым разрушительным конфликтам. Поэтому наряду альтруистическими возникли политические, правовые и экономические средства регуляции, игравшие ведущую роль в поддержании в обществе указанного баланса.

Вся история земной цивилизации протекала в форме государственного устройства, выполняв-шего функции принуждения, согласования интересов, поддержания определенной меры стабильности социальной жизни, т.е., в конечном итоге, того же баланса эгоистических и альтруистических устремлений и действий.

Этот баланс надо рассматривать в двух планах. В первом случае идет речь об индивидуальном и массовом субъекте, т.е. о всей популяции, составляющий данный этнос, народ, всех жителей данной страны. Если смотреть под этим углом, то, как уже отмечалось, характер указанного баланса в разные эпохи и у разных народов существенно не изменялся. Однако понимание социальной самоорганизации предполагает рассмотрение не только индивидуального, коллективного, массового, но и институционального субъекта, который требует особого внимания. Это вызвано тем, что институциональные субъекты – политические, юридические, экономические, разнообразные общественные организации, наконец, государство и церковь – способны в высокой степени концентрировать ценностные и волевые устремления, а так же материальные средства и создавать кумулятивный эффект в формировании целей и осуществлении массовых действий.

В первобытных общинах фактически не было институциональных субъектов. Они возникли с зарождением цивилизации; и в процессе ее развития приобретали все большую численность, разнообразие и силу. Деятельность институциональных субъектов определяется соответствующими программами, основными задачами; и хотя они состоят из индивидов и преследуют интересы определенных групп и лиц, их структура, органы и виды деятельности являются в значительной мере независимыми от конкретных индивидов, которые, в принципе, взаимозаменяемы.

Однако, институциональные субъекты, подобно индивидуальным и коллективным, неизбежно сочетают в себе эгоистические и альтруистические действия – в разных пропорциях и формах. Одно дело – благотворительный фонд, преследующий сугубо альтруистические цели, другое – крупная пиар-компания. Но и у первого тоже есть конкурентные отношения с разными организациями и собственные узкие интересы, а вторая, не слишком обремененная моральными обязательствами, может совершать реальные (а не прокламируемые) альтруистические действия, если они совпадают с ее интересами и желательны для ее клиентов.

Чрезвычайное разнообразие институцио-нальных субъектов в современном обществе являет собой такое же разнообразие сочетаний присущих им альтруистических и эгоистических устремлений. Понятно, что социальное развитие и нравственная атмосфера в обществе определяется главными, ведущими, наиболее мощными по структуре и функциям, по своему политическому, производственному и финансовому статусу организациями. Это, прежде всего государство со своим многомиллионным чиновничьим аппаратом и силовыми структурами, политические партии, религиозные институты, крупнейшие производственные и финансовые объединения, учреждения науки и искусства и, конечно же, институциональные субъекты, управляющие средствами массовых коммуникаций.

Функции социальных институтов, их деятельность регламентируются довольно жесткими правилами. Но ведь все эти функции выполняются людьми. И нам известны случаи, когда рушится дом и гибнут его жители из-за того, что когда-то в строительной организации, возводившей его, один рабочий в силу своей бессовестности и безответственности плохо сварил панели. А как обстоят дела в государственном аппарате с его коррумпированными чиновниками? Наверное, если бы в нем было больше совестливых, честных людей, мы бы уже решили многие наболевшие проблемы. А наша милиция, а суды, другие органы правопорядка? Я не говорю уже о крайнем эгоизме владельцев крупных корпораций, которые за несколько лет «сколотили» миллиардные капиталы и продолжают любыми способами их удваивать и учетверять. Все это опять-таки свидетельствует о том, что нравственное состояние общества зависит в конечном итоге именно от добродетельности индивидов.

Что касается экономических институциональных субъектов, то в их деятельности (и у нас, и везде), как правило, доминирует чистый эгоизм, что способствует росту эгоизации других социальных субъектов. В этот процесс вносят «весомый вклад» средства массовой информации, разжигающие потребительские аппетиты и эгоистические инстинкты. Надо сказать и о том, что лидеры и активные деятели институциональных субъектов, прежде всего экономических и политических – люди с повышенной энергетикой самоутверждения, направленного на достижение успеха – успеха во что бы то ни стало. Они могут в той или иной мере отклонять действия институционального субъекта в сторону своих личных интересов, что так же способно повышать эгоистический тонус общества. Несомненно, за последние десятилетия в развитых странах наблюдается заметный рост эгоистических тенденций. Но это все же не дает оснований для однозначного вывода о нравственном регрессе, так как подобные негативные явления были и раньше, только меньшего масштаба.

Возьмем теперь эти вопросы в более широком плане. Допустим, наше или другое государство действует по отношению к своим гражданам из альтруистических побуждений (что, конечно, во многом сомнительно). Но по отношению к другим государствам оно, вне всякого сомнения, действует как закоренелый эгоист (в лучшем случае по канонам «разумного эгоизма»). И этого не отменяют никакие «дружбы», «союзы» и «партнерства». Оно всеми способами защищает свои «национальные интересы». Это общепринято, хотя нередко прикрывается столь же общепринятой альтруистической демагогией.

Главная же проблема сегодня в том, что общественное развитие поставило нас лицом к лицу с самым опасным видом эгоизма, коренящимся в человеческой природе – эгоизмом всех государств, всего человечества по отношению к живой природе и природе вообще. Об этом столько написано и сказано, что трудно что-либо добавить. Однако пока нет ни малейших признаков замедления быстро нарастающего экологического кризиса.

Если экологический кризис будет и дальше углубляться нынешними темпами, то следует ждать мощных катаклизмов, способных охватывать большие регионы, приобретать глобальный характер. И подобно тому, как в экстремальной ситуации (пожаров, катастроф и т.п.) у большинства людей берет верх инстинкт самосохранения и лишь немногие проявляют самоотверженность, в условиях таких катаклизмов хрупкий баланс эгоистических и альтруистических начал может необратимо нарушиться. И вот тогда нравственный регресс явит свое действительное, ужасающее лицо.

 

Еще раз о «массовом человеке»

Чтобы преодолеть экологический кризис и решать другие глобальные проблемы современности, нужно изменить массовое сознание, по крайней мере, некоторые его свойства. Нужно изменить «массового человека». Вездесущий «массовый человек» своеволен, самоуверен, с усмешкой взирает на своих воспитателей, он набрал такую силу, что обитает уже в каждом из нас. Культура во все большей степени становится культурой массового человека; власть, пресса, телевидение заискивают перед ним, Интернет стал его вотчиной. Еще Ницше писал о деятелях культуры своего времени: «Теперь век масс: они ползают на брюхе перед всем массовым» (Ницше Ф. Сочинения в двух томах. М. , 1990. Т.2, с. 360).

Но с тех пор «массовый человек» существенно изменился. В 1930 году вышла книга Х. Ортеги-и-Гассета «Восстание масс», в которой он подробно анализировал феномен «массового человека». По его словам, массового человека нельзя отождествлять с низшими слоями общества, с полуграмотной, забитой массой, это – не представитель сословия, класса, а определенный тип человека, распространенный среди всех сословий, в том числе среди интеллигенции и аристократии. Он характеризуется определенными интеллектуаль-ными, мотивационными и нравственными чертами. Их перечень примерно следующий. Массовому человеку присущ «безудержный рост жизненных вожделений», он весьма корыстен и «полон забот о самом себе – о своих развлечениях, о своей одежде», он не особенно стеснен высокими нормами нравственности, не умеет подчинять им свои желания, удовольствия, делает то, что хочется, «не стараясь себя исправить и улучшить». Он весьма активен – «навязывает всему обществу свою волю и свои вкусы», «лезет во все, навязывая свое пошлое мнение» («вульгарные мещанские души…смело заявляют свое право на вульгарность»), «никого не признает старшим и высшим» (я думаю, кроме высших чинов, особенно тех, от кого зависит). Он – человек «готовых мнений», привержен культу силы, не терпит тех, кто не похож на него, вытесняет их из своей личной, деловой, служебной среды.

Массовому человеку Ортега-и-Гассет противопоставляет людей более высокого типа, «избранное меньшинство», которое так же встречается среди всех сословий: и среди аристократов и среди пролетариев. Их отличительные черты – приверженность нравственному долгу, ответственность, стремление к высшим смыслам, благородство. «”Избранный” – вовсе не «важный», т.е. тот, кто считает себя выше остальных, а человек, который к себе самому требовательней, чем к другим». «Отличительная черта благородства – не права, не привилегии, а обязанности, требования к самому себе».

Конечно, приводимые Ортега-и-Гасетом признаки и различения этих двух типов людей, вряд ли способны выдержать строгий анализ. В действительности все обстоит сложнее, не столь одномерно. Но в первом приближении его оценки вполне приемлемы. Правда, за почти 80 лет, прошедшие после выхода «Восстания масс», массовый человек приобрел новые черты. Сильно возросла его информированность, образо-ванность, энергия самоутверждения, он стал чуть ли не главной фигурой во всех высших сферах общественной жизни. Резко повысилась его внутренняя дифференциация: массовый человек теперь и дворник, и мелкий торговец, и профессор, и олигарх, и политический лидер, и, конечно же, писатель. Трудно согласиться с Ортегой-и-Гассетом, когда он определяет массового человека как среднего, заурядного, который не ощущает в себе какого-либо особого дара и отличия от всех и нисколько этим не огорчен. Современный массовый человек амбициозен, полон эгоистического чувства своей исключительности, конкурентной завистливости, готовности отличиться от всех. Многие представители этого типа обладают несомненным природным даром, добились успеха, страстно хотят быть самыми лучшими, самыми богатыми, самыми известными, поражают нас своим потребительским аппетитом, своими автомобилями, дворцами, яхтами, роскошью. Пресса, телевидение, Интернет – орудия и олицетворения массового человека, его психология пропитала все слои общества, наша интеллектуальная элита в подавляющем большинстве своем плоть от плоти массового человека либо его хитроумная прислужница – иначе не станешь популярным, не заработаешь приличных денег. Массовый человек торжествует в культуре, политике, экономике, он заказывает музыку.

И все же есть, были и будут «избранные». Лихачев, Сахаров, Ростропович, В. Гинзбург, многие не столь именитые и вовсе неизвестные люди из разных слоев общества, сохраняющие вопреки всему чуткую совесть, благородство, высоту помыслов, душевную щедрость, доброжелательность, бескорыстную готовность служения народу, человечеству. И есть множество, так сказать, частично «избранных», тех, кто старается вырваться из объятий массового человека, отходит от него, и тех, кто приближается к нему, сочетает в себе то и другое – мирно, привычно или укоряет за это и даже ненавидит себя.

Довольно трудно нарисовать портрет массового человека в его нынешнем российском виде. Это и простые труженики, многие миллионы, добывающие в поте лица хлеб насущный, едва сводящие концы с концами, и труженики бизнеса, состоятельные в малой и в большой степени, и тысячи тысяч чиновников разного ранга, но это также и наша, как ее называют, интеллектуальная элита – сонм журналистов, писателей, артистов, священников, политиков и т.д. Последние имеют свои особенности. В большинстве своем они «выдвиженцы» массового человека, несут на себе его гербовую печать, хорошо знают, что ему надо, искусно потакают его инстинктам, вкусам, прихотям. Они главные производители современной культуры.

Еще Ортега-и-Гассет отмечал «господст-вующее положение, которое духовный плебс занял сейчас в общественной жизни». Что бы он сказал в наши дни? Нынешние творцы массовой культуры не просто возделывают свою ниву, они стремятся принизить великое в культурном достоянии России, созданное гениями, брюзжат и ёрничают по их адресу, мнят себя самих гениями и находят понимание у своей обширной аудитории. Способная, энергичная, скоропишущая, алчная посредственность, облада-ющая коммуникативным даром, занимает ныне высшие места в культуре.

Вот свежий пример социологического опроса населения. Из него мы узнали, что лучший певец у нас – Дима Билан. На вопрос, кто является сейчас в России самым крупным писателем, подавляющее большинство ответило: Дарья Донцова. Не Солженицын, например, а Дарья Донцова! И сама она нисколько не сомневается в этом. Критерий у нее один – тираж. В интервью «Неделе», где были опубликованы результаты указанного опроса, она с неподражаемым высокомерием заявляет, что благодаря приносимой ею прибыли, издательство выпускает никому не нужные «всякие такие маленькие книжки всяких там Ахматовых». И ведь никто не возразил, не поставил ее на место.

Как совершенствовать такого массового человека, если сам он этого не может и не хочет? Естественно, он не лишен альтруистических качеств. И у него, конечно, большой спрос на здоровье, благополучие семьи, счастье и удачу, на гарантию от всяких напастей. Все это ему предлагают купить разные коммерческие структуры и отдельные лица. Среди них на первом месте специалисты по оккультным услугам. В России практикует примерно 400 тысяч магов, колдунов, шаманов, экстрасенсов, всевозможных знахарей, прорицателей, астрологов (данные, правда, семилетней давности; сейчас их стало немного меньше из-за сильной конкуренции и появления множества фирм, «Центров», «Школ», «Институтов» и, конечно же, «Академий» черной и белой магии). Понятно, что число их клиентов исчисляется миллионами. Это – огромный рынок, на котором оборачиваются миллиарды долларов. Есть на что покупать прессу, телевидение, «продвинутых интеллектуалов». Можно было бы привести большое число имен титулованных артистов, писателей, журналистов и даже некоторых докторов наук, которые поддерживают оккультные практики по убеждению или же стремясь выставить свою исключительность, некую приобщенность к высшим силам. Пресса пестрит рекламой гарантированных приворотов и отворотов, мгновенного снятия порчи, «венца безбрачия»; вам за один сеанс магии обеспечат высокую потенцию, «наказание обидчиков», «вживление фортуны на линию судьбы», «переклад удачи и богатства по фото», излечение от любых болезней и т.д. Россия – страна чудес! Но и на Западе все это есть в изобилии, хотя и не в таких масштабах.

Чрезвычайная распространенность оккультных услуг – показатель состояния массового сознания. В нем неискоренимо упование на мудрого всемогущего наставника, управителя, спасителя – ему надо молиться или заплатить, и он все исправит, улучшит, отрегулирует (усовершенствует). Вот и вроде бы респектабельная газета «Известия» каждый день публикует астрологические гороскопы, а раз в неделю – так на целую страницу. Ради психологического интереса я иногда их читаю. Штатный астролог «Известий» тужится, изобретает наставления, ведь надо каждый день наставлять двенадцать раз, и каждому знаку – свое.

Какая дешевая банальщина! (не удержусь от примера: «Рак. Если вы чувствуете, что осипли, а звонкий голос сменился хрипением, то самое время устроить выходной для своих голосовых связок. Переход на шепот и замена длинных речей на короткие реплики помогут избежать ухудшения ситуации и посещение лор-врача» – номер газеты от 29.07.2008). Главного редактора спрашивают: зачем вам это? Неудобно ведь, такая газета. Он отвечает: для тиража. Интерес массового человека всегда берет верх над достоинством, истиной, нравственной ответственностью и даже над элементарным здравым смыслом.

Если мы вернемся к приведенному выше перечню свойств массового человека, которые представлены Ортегой-и-Гассетом, то увидим, что он в целом был прав. Знаменитый испанский философ говорил еще о «замкнутости массовой души». Она стиснута эгоизмом, горизонтом практических интересов. Эта же «стиснутость» характерна для мысли «продвинутых интеллектуалов», которые мельтешат на телевизионных экранах, соревнуясь в «продвинутости», в «праведности» и критике, в цветистых оборотах и «приколах», стремясь во что бы то ни стало утолить свои пышущие амбиции, но обязательно, любой ценой потрафить массе, понравиться ей, а это значит – добиться успеха. У нас демократия, если ты получил большинство голосов, ты победитель и светоч мысли, ты прав, так как массовый человек, «народ» всегда прав. Мнение массы оказывается главным критерием реальности.

Наша культура в ее массовом обличьи все более утрачивает объективные критерии реальности, заменяя их правильным исполнением роли. В общественной жизни доминирует игровая имитация, всюду сплошные маски, «ужимки и прыжки». Не потому ли самая интересная, притягательная, самая популярная персона – артист. В журналах, газетах, на телевидении непомерно большое, чуть ли не центральное место отведено артистам, подробностям их жизни, их детям, дачам, любимой еде, их собакам и кошкам, отдыху на заморских курортах, и, конечно же, их романам – всему, на что падка масса. Для нее они – соль земли. Безукоризненное лицедейство, правильное исполнение роли – как актерами, так и зрителями – есть то, что принимается массовым человеком за настоящую реальность. Этому всемерно содействуют средства массовых коммуникаций.

Вы спросите, для чего я подробно остановился на теме массового человека, долго говорил о многих хорошо известных вещах? Для того, чтобы подчеркнуть масштаб проблемы! Именно массовый человек – главный объект совершенствования. Как подступиться к этой проблеме? Как умерить эгоизм, потребительский азарт, агрессивность массового человека? Да, надо повысить его благосостояние, улучшать систему образования, воспитания, законодательство, изменить деятельность средств массовых коммуникаций, идущих на поводу у самых низменных массовых пристрастий и «рейтинга». С этими и другими прописными истинами, повторяемыми изо дня в день, не поспоришь. Но очевидно, что нужны и другие, более действенные средства. Какие? На этот вопрос пока никто не может дать однозначного ответа. Но это не значит, что таких средств нет и что надо сидеть, сложа руки. К этому вопросу мы вернемся чуть ниже.

 

Самопознание и

самосовершенствование

Преобразование человека требует гораздо более высокой степени самопознания. Подлинное самопознание – не просто отображение себя, но творческий фактор, оно преобразует ценностно-смысловую структуру сознания, формирует новые цели деятельности, служит генератором воли, духовной энергии. Как часто мы оправдываем древнеримскую поговорку: «Вижу лучшее и одобряю, но следую худшему». Нам не хватает воли, настойчивости, мы соскальзываем на более низкий ценностный уровень, испытывая угрызения совести, стремясь вытеснить факт поражения, но убеждаясь в невозможности избавиться от угнездившегося в глубине нашего Я чувства собственной несостоятельности.

В чем же суть этого типичного разлада между знанием высшей ценности, ее принятием в качестве важнейшей цели и неспособностью ее реализовать? Это – один из главных вопросов самопознания. С ним связано стремление заглянуть в, так сказать, постоянно действующие в человеческой душе источники слабости духа, скепсиса, утонченного морального релятивизма, повсеместных, почти общепринятых явлений нашей жизни, выражаемых афоризмом: мораль падает на все более удобные постели.

Познание себя существенно отличается от познания явлений внешнего мира, на его пути стоят дополнительные препятствия и прежде всего защитные механизмы самообмана. Об этих трудностях самопознания писал Карл Юнг. Он отмечал, что суждения о собственной личности весьма неясны. Эти субъективные помрачения суждения о себе вызваны характерной для каждого типа личности компенсацией, которая биологически целесообразна, так как способствует удержанию душевного равновесия. Самообман есть средство поддержания своей идентичности и самоценности, его механизмы глубоко укоренены в бессознательной сфере. Фрейд был отчасти прав, когда говорил, что наше Я не является хозяином в собственном доме, ибо в нем действительно много мрачных мест и закоулков, не поддающихся осознанию; именно в них таятся иррациональные побуждения, властно вырывающиеся наружу вопреки нашей воле, среди них – то темное вожделеющее начало, о котором Платон писал, что оно внедрилось в душу и «своей неразумной силой многое переворачивает вверх дном». Или у Достоевского: «меня ужаснула великая праздная сила, нарочито ушедшая в мерзость». Как часто человек демонстрирует нам чудеса амбивалентности и фрагментарности! (Казалось бы такое никогда не может совмещаться, сосуществовать в одном человеке, но оно – увы!– совмещается, сосуществует).

Реалистическое понимание природы человека должно учитывать эту его парадоксальность, проявляющуюся как на уровне отдельной личности, так и на уровне народа, массы. Самопознание есть не только познание личностью самой себя, но и познание другой личности, познание народа и человечества. Поэтому самопознание предполагает исследование как индивидуального, так и общественного сознания (коллективного, национального, массового, институционального), выяснение предрассудков, символов веры, различных проявлений социальной мифологии.

Самопознание как всякое познание всегда стоит не только перед проблемой (т.е. знанием о незнании чего-то определенного), но перед незнанием о незнании. Эта ситуация определяется ретроспективно. Двести лет тому назад люди не только ничего не знали о существовании электрона или о том, что возрастание солнечной активности служит причиной роста смертности среди страдающих сердечно-сосудистыми заболеваниями, но и не знали, не подозревали, что они этого не знали. И были в этом отношении спокойны. Я называю эту ситуацию незнания о незнания допроблемной или стадией спокойствия духа – у нас нет вопроса, это неизвестное нам неизвестно и нас не беспокоит. Сейчас мы тоже не подозреваем о том многом, что действует на нас, о том сокровенном, что живет, длится, обретает новые формы, отмирает, рассевается в прах именно сейчас, рядом со мной и во мне. Я не ведаю этого, не чувствую, и оно для меня не существует. Но как же оно не существует для меня, если оно происходит и во мне самом? Я могу не знать, что несу в своем теле 100000 километров сосудистых русел, могу не знать и не знаю, что же именно совершается в миллиардах нейронов моего мозга, когда я мыслю и страдаю. Это вряд ли повлияет на мой нравственный выбор. Но как быть в тех случаях, когда я не знаю, что являюсь творцом зла и моя совесть спокойна. Желая утвердить добро, прилагая все силы для достижения благой цели, человек приходит иногда к такому результату, который перечеркивает нравственный смысл его жизни, повергает его в ужас и отчаяние. Но если я не способен знать последствий своих действий, то как я могу нести за них ответственность? Таковы проблемы и парадоксы самопознания. Их основания также коренятся в человеческой природе.

Философы и поэты давно обратили внимание на вопиющий разрыв между познанием внешних явлений и самопознанием, на острый дефицит самопознания. «Я знаю все, но только не себя». Эта крылатая фраза Франсуа Вийона крайне актуально звучит и сегодня. Дело, однако, не только в познании, но и в практической деятельности, обусловленной характером познания. Здесь тоже мы видим колоссальный разрыв: преобразование внешнего мира несопоставимо с самопреобразованием человека. На протяжении всей истории земной цивилизация гигантская энергия познания и деятельности была направлена именно во внешний мир и лишь ничтожная ее часть – на самопознание и самопреобразование. Я называю это фундаментальной асимметрией в познава-тельной и преобразующей деятельности человека. Безудержная экспансия во внешний мир – причина экологического кризиса, а вместе с ним и других глобальных проблем земной цивилизации.

Между тем уже элементарный анализ показывает необходимую зависимость познания и преобразования внешнего мира (его целей, способов и результатов) от самопознания. Слабость последнего влечет неподлинные цели познания и преобразования внешнего мира, сужает диапазон творческих возможностей, ведет к нарастания негативных последствий деятельности, ибо уж слишком часто человек не ведает что творит, а если ведает, что творит зло, то не может остановиться, побороть свои эгоистические устремления и свое слабоволие. Эта роковая асимметрия имеет глубокие и мощные биологические корни.

Психика животных возникла в результате сотен миллионов лет биологической эволюции, она весьма детализовано, многопланово и оперативно отображает его внешнюю среду и лишь суммарно и в фрагментарных проявлениях отображает его внутреннюю среду, внутреннюю деятельность организма. Это и понятно. Внешняя среда нестабильна, чревата неожиданными изменениями, грозящими гибелью, требует немедленного адекватного отображения, быстрой реакции. Внутренняя же среда относительно стабильна, управление ею на клеточном, органном и межорганном уровнях тщательно отработано в течении сотен миллионов лет эволюции, совершается как бы автоматически, надежно скоординировано с характером внешних действий. Соответственно, психическая активность животного, его действия целиком устремлены во внешний мир, и эта активность лишь в крайне малой степени обращена во внутрь. Таким образом, психика животного обнаруживает явную асимметрию. И, это для него нормально ввиду того, что его потребности постоянны, четко определены генетической программой, а тем самым довольно жестко заданы объекты его среды, цели и способы действий.

Человек с его сознанием, хотя и представляет качественно новый уровень развития психики, сохраняет ее фундаментальные биологические свойства. Сознание изначально несет в себе указанную асимметрию и резко углубляет ее. Об этом говорит вся история человечества. Бросаются в глаза мизерные результаты самопознания и самопреобразования по сравнению с познанием и преобразованием внешнего мира. Человек, обладая сознанием, продолжает действовать как животное.

Но если животное, располагая слабым и стабильным энергетическим потенциалом, ограниченным его биохимическими процессами, не нарушало, а, наоборот, поддерживало экологический баланс, то человек, развивший благодаря своему разуму производительно-технологическую деятельность, достиг такой энергетической мощи, которая разрушает земную экологическую систему, и он не может остановиться в этой своей самоубийственной деятельности. Тут кроется явный парадокс: глубинное биологическое начало человеческой природы влечет к уничтожению всей земной биологической самоорганизации, к самоуничтожению. Напрашивается мрачная аналогия между отношением человеческого общества к системе земной жизни, с одной стороны, и отношением раковой опухоли к человеческому организму, – с другой. Раковая опухоль – новообразование, состоящее из чрезвычайно быстро развивающихся и размножающихся клеток, которые потребляют энергию и вещество из окружающей их среды нормальных клеток и тем самым разрушают ее; это ведет к гибели организма, а вместе с ним погибает и сама опухоль (самоубийца!).

Таков один из самых тревожных аспектов природы человека, связанный с фундаменталь-ной асимметрией в его познавательной и практической деятельности. Следствием этой фундаментальной асимметрии была и остается колоссальная трата жизненной энергии на неподлинные цели, темнота смысложизненных ориентиров человечества, нарастание абсурда в личной и общественной жизни, разрыв между знанием и волей, всепроникающая склонность к самообману, как способу поддержания своей идентичности и самоценности. (Нигде человек не достигает таких творческих высот, как в изощренном самообмане!). И, конечно, эта асимметрия служит неиссякаемым источником эгоистических побуждений и действий.

Возможно ли вообще преодолеть указанную фундаментальную асимметрию, оставаясь биологическим существом? Способен ли человек ограничить свою безудержную экспансию во внешний мир? Хватит ли у него силы духа и достаточных средств, чтобы обуздать заложенную в нем могучую биологическую интенцию?

Позволю себе вначале высказать несколько общих соображений. Прогноз фатального исхода, о котором столь часто мы слышим, является поспешным продуктом невротического сознания. Он означает полную утрату веры в разум, в творческие возможности человека, т.е. полную утрату человеческого достоинства. Сейчас, когда мы оказались в ситуации жесткой альтернативы, в ситуации борьбы за выживание – прямого действия этого бескомпромиссного биологического закона, – можно ожидать резкой интенсификации усилий в самопознании и самопреобразовании, в решении экологической проблемы.

Нас должно обнадеживать, что на протяжении своей долгой истории живые существа проявляли чудеса адаптации и приспособляемости, генерировали новые ресурсы жизнестойкости и выживали в неимоверно трудных условиях. А мы ведь тоже живые существа, имеющие, однако, неизмеримо более широкий творческий диапазон и гораздо более разнообразные средства приспособления, чем животные. Биологической системе присуща фундаментальная способность напряжения сил в экстремальных условиях, их концентрирования в конкретном узком канале реализации цели, что отчетливо видно у животных с развитой психикой в минуты, когда их жизнь подвергается опасности. У человека такое целенаправленное возрастание активности выступает в форме твердой веры в достижение жизненно важной цели и укрепления воли, которые питают творческую изобретательность. В этом плане нужно говорить о творчестве веры и воли.

Исторический опыт многократно демонстрировал, что именно вера и воля, сила духа, творческая находка были решающими факторами победы, достижения желанной цели в казалось бы безнадежных ситуациях. (Как много фактического материала на этот счет дает Великая Отечественная война! И в какой малой степени он используется психологами и теми, кто пытается исследовать феномен силы духа, психического и нравственного напряжения!).

Поэтому нам нужно прежде всего, во что бы то ни стало, несмотря ни на что крепить нашу веру и волю – залог человеческого достоинства и жизненной силы, решительно противостоять нигилизму, скепсису и унынию, той эйфории «деструктивности» и «катастрофизма», которую нагнетает ныне и подпитывает заметная часть интеллектуальной элиты. В противоречивой природе человека наряду с негативными свойствами и даже посредством них существует непреложная устремленность к утверждению жизни и противодействию смерти. Этот глубинный источник творчества еще способен сказать свое слово.

Я понимаю, что приведенные выше суждения слишком абстрактны. Но повторять их сейчас исключительно важно. Если мы утратим веру и волю, благую творческую энергию, то тогда земная цивилизация обречена. Проблемы, вставшие перед ней, носят судьбоносный характер, способы их решения далеки от ясного понимания. Но, я думаю, что многие из нас твердо верят, что решение возможно. Эта вера и мужество духа – необходимые условия того, чтобы поддерживать оптимистическую перспективу и найти выход. Тем более, что в последние десятилетия достигнуты заметные прорывы в самопознании, а именно: в познании биологической природы человека.

Для той степени совершенствования человека, которую требует решение экологической и других глобальных проблем, необходимы достаточные средства. Они могут быть созданы и создаются лишь на пути и в результате научного и технологического развития. Да, мы слышали множество разговоров, что от науки все беды нашей цивилизации, что она не способна решать человеческие проблемы. А что вы можете предложить взамен?!

 

N B I C

Так сокращенно обозначают в западной литературе четыре мегатехнологии, от которых зависят судьбы нашей цивилизации. Это – нанотехнологии, биотехнологии, информацион-ные технологии и когнитивные технологии, которые тесно взаимодействуют и оплодотворяют друг друга, создавая небывалые, поистине грандиозные возможности преобразования природы, общества и человека. Рамки статьи не позволяют подробно раскрыть эту тему. Поэтому я ограничусь лишь некоторыми общими моментами и несколькими примерами.

Нанотехнологии открывают новые горизонты познания и конструирования явлений микромира. Созданы микроскопы, позволяющие видеть отдельные молекулы и их компоненты, и не только видеть, но планомерно оперировать ими, конструировать новые микроструктуры (точнее, наноструктуры) из отдельных атомов, строить молекулярные машины и нанороботы. Недавно впервые образована искусственным путем молекула ДНК. Завершаются работы по созданию живой клетки. Расшифрованы геномы двух выдающихся генетиков, с их согласия, – Джеймса Уотсона (одного из первооткрывателей кода ДНК) и Крейга Вентера. Это позволяет найти гены, ответственные за множество индивидуальных особенностей человека, включая его психические свойства. Знаменитая программа «Геном человека» практически выполнена, со временем будут установлены функции всех 30 тысяч генов, содержащихся в геноме человека и появится возможность выяснить «генетическую формулу» каждого индивида. Открываются принципиально новые перспективы биотех-нологий, творческого конструирования на биохимическом уровне.

Мы вступаем в биоинженерный этап развития земной цивилизации. Уже сейчас генная инженерия и клеточная инженерия достигли значительных успехов, в частности, в области коррекции генома путем изъятия из него отдельных генов, которые вызывают наследственные заболевания. Ярким примером этого служит метод изъятия мутантного гена р53, который вызывает один из видов раковой опухоли. С помощью такого рода методов можно предотвратить 45 наследственных заболеваний. Существуют многочисленные другие выдающиеся результаты биоинженерного проектирования и конструирования, о которых здесь нет возможности говорить; их развитие способно качественно изменить облик нашей цивилизации, так как они содержат реальные средства преобразования природы человека.

Разумеется, вмешательство на генетическом уровне таит колоссальные риски. Но ведь всякое большое дело – это большой риск. Биоинженерное развитие неодолимо. Убожество заклинаний тех, кто его хотел бы остановить, очевидно. Несомненно, вопросы риска должны стоять на первом плане с целью контроля и снижения его меры, создания страховочных и компенсирующих средств, как это делалось всегда. Необходимо разумное законодательное регулирование этой деятельности, запретить же ее невозможно.

Развитие биотехнологий теснейшим образом связано не только с нанотехнологиями, без которых оперирование на уровне биомолекул и отдельных генов было бы немыслимо, но и с развитием информационных и когнитивных технологий. Бурное развитие информационных технологий проникло всего за несколько десятилетий во все поры социальной жизни, создало, без преувеличения, новый тип человеческого общества. И это развитие продолжает ускоряться. На повестке дня квантовые компьютеры и ДНК-компьютеры, создание «мыслящих» роботов, заменяющих человека в самых сложных видах деятельности и молекулярных роботов, которые будут выполнять оздоровительные действия внутри организма. Набирает темпы все более широкое внедрение в организм датчиков, регуляторов, электронных систем, выполняющих функции отдельных органов и способных с помощью специальных программ контролировать и оптимизировать функции организма вплоть до отдельной клетки, более того – корректировать психологические свойства личности, так как вполне мыслимы программы, исключающие некоторые поступки (подобно тому, как они запрещаются нашими ментальными структурами, выработанными воспитанием, но не всегда действенными).

Я не говорю уже о принципиально новых возможностях образования, обучения, общения, о перспективах замещения вещественного потребления информационным. Эти и многие другие захватывающие перспективы, вполне реальные и не столь отдаленные, описаны в серьезной научной литературе. Они имеют самое непосредственное отношение к проблеме совершенствования человека. Их реализация будет означать вместе с тем совершенствование общества, отмирание и переустройство многих его типических структур и функций, вплоть, например, до постепенного упразднения бюрократии.

Несколько слов о радикальных проектах преобразования человека, которые живо обсуждаются в последнее время. Речь идет о трансгуманоидах, о процессах симбиоза человека и робота, о постепенном замещении всех человеческих органов искусственными, в результате чего человек покинет свое бренное тело, не будет нуждаться в пище и воздухе, опасаться радиации и сможет обрести бессмертие. Сюда же относится проект «бессмертного электронного человека», заявленный нашим бывшим соотечественником, профессором А. Болонкиным, крупным специалистом в области информационных технологий, проживающим ныне в США. Эти и подобные им проекты (современные варианты идеи «сверхчеловека»!!) исходят из необходимости преодоления человеком своей биологической организации, поскольку, как полагают их авторы, жизнь на Земле обречена в силу неизбежной экологической катастрофы. Обоснования таких проектов преобразования человека, несмотря на ряд вполне допустимых теоретических посылок, во многом несостоятельны, содержат «обещания», имеющие налет фантастики или реально невыполнимые в ближайшие десятилетия. Земная же цивилизация в цейтноте, можно не успеть. В проектах такого рода категорически неприемлема, крайне опасна стратегическая установка на невозможность преодоления экологического кризиса, на замену биологической цивилизации электронной. Жизнь есть высшая, непререкаемая ценность! Все силы человечества должны быть направлены на ее сохранение. Информационные технологии имеют исключительно большой преобразовательный потенциал, но в их оценке важно различать реальные и абстрактные возможности.

Что касается когнитивных технологий, связанных с исследованиями мозга и психики, то их достижения пока менее впечатляющи. Однако они уже успели себя зарекомендовать в качестве продуктивных средств решения проблем биоинформатики, инженерной психологии и различных видов практической деятельности. Вслед за расшифровкой генома человека мы стоим на пороге расшифровки мозговых нейродинамических кодов психических явлений. Это может вооружить новыми сильными средствами преобразования человека, но вместе с тем способно привести к изменению фундаментальных основ межличностных коммуникаций, к нарушению принципа относительной «закрытости» субъективного мира личности. Появится возможность небывалого контроля над другим человеком, «раскрытия» сокровенных мыслей, желаний, намерений личности помимо ее воли. Вполне вероятно, что некоторые останутся «закрытыми». Кто именно, на каком основании и зачем будет «открывать» остальных?

Говоря о развитии четырех мегатехнологий, которые создают мощнейшие средства преобразования человека и общества, я весьма далек от восторженной эйфории, отдаю себе ясный отчет в масштабе порождаемых проблем и в том, что без их разрешения или нейтрализации невозможно подлинное совершенствование человека и общества. Более того, если мы не сумеем осторожно, предусмотрительно, благонамеренно, во всеоружии тщательной научной экспертизы использовать эти мощнейшие средства, то нашей цивилизации может быть нанесен непоправимый, гибельный ущерб. Здесь необходима трезвая, основательная позиция, поддерживающая в то же время мужество духа и противостоящая паническим настроениям. Ведь исторический опыт свиде-тельствует, что всякое достижение (производственное, научное, техническое), поднимавшее цивилизацию на новую ступень, всегда создавало новые грозные проблемы такого же масштаба (например, открытие внутриядерной энергии и создание атомной бомбы). Тут нет ничего особенного: решив одну проблему, мы должны быть готовы решать вызванные этим новые, еще более сложные проблемы. То же самое мы видим и на уровне личности. Наше существование всегда, от начала и до конца проблемно. Это прописные истины, опирающиеся на исторический опыт.

 

Что дальше?

Ясно, что наличие средств само по себе недостаточно для решения проблемы. Для этого необходимы многочисленные условия. Бегло описанные выше мощные средства преобразования человека и общества нуждаются в существенном развитии, разрознены, не концентрируются какими либо крупными структурами в целях планомерного решения экологической и других глобальных проблем (в конечном итоге, в целях планомерного преобразования человека!). Не созрели многие политические, экономические, социальные условия, чтобы ясно поставить эту стратегическую задачу и приступить к соответствующим действиям, чтобы объединить в этом отношения усилия ведущих стран мира, таких как США, Россия, страны Западной Европы, Китай, Индия, Япония. Пока их эгоистические интересы слишком преобладают над глобальными интересами земной цивилизации. Более того, мы наблюдаем тенденцию углубления внутренних конфликтов в мировом сообществе. Перспективы их смягчения пока крайне смутны, несмотря на развивающиеся процессы глобализации, которые сейчас охватывают в основном информационную сферу, а в остальном выражают по преимуществу эгоистические интересы транснациональных корпораций. Но из всего этого не следует, что мы должны безвольно ждать, когда сами по себе созреют необходимые условия. Сами по себе они могут вообще не созреть. Все делается отдельными людьми, группами людей, создающими соответствующие структуры, которые объединяют, концентрируют усилия, преодолевают препятствия на пути решении определенной крупномасштабной задачи, начиная с малого. Другого не бывает. (Опять я вынужден повторять общие места, так как убежден, что в нынешней ситуации это очень важно. Высокомерие по отношению к столь простым истинам – известная форма оправдания гражданского безволия, «пофигизма», дряблости духа под маской «высокомыслия»).

Поэтому для всех, кто убежден в крайней необходимости активно противостоять нарастанию гибельных процессов в земной цивилизации, верящих в реальную возможность их преодоления, наступило время сплочения и организации. И на первом плане сейчас создание интеллектуальных центров, способных стратегически осмыслить пути тех преобразований человека и общества, которые остро назрели в результате экологического кризиса и связанных с ним глобальных проблем. На эту тему написано очень много, но пока отсутствует глубокий, ответственный, систематический анализ, позволяющий выработать теоретически обоснованную оценку наиболее узких мест и наиболее опасных звеньев проблемы, определить реальные средства и условия позитивных сдвигов, создать программу реалистических шагов на пути ее решения, программу, которая могла бы служить основой для критического обсуждения и совершенствования и стала бы руководством к действию.

Эту работу надо выполнить для нового поколения, для ближайшего будущего, которое теперь наступает слишком быстро, «незаметно». Такого рода центр может быть создан на общественных началах, рассчитывая на поддержку государства (я имею в виду пока наших соотечественников; у России, конечно, внутренних проблем, как говорится, выше крыши; а у кого их нет; но поскольку роль России в мировых процессах высока и будет, несомненно, возрастать, есть надежда, хотя и слабая, что наше нынешнее правительство найдет возможность уделить этому некоторое внимание и скромные средства). Подобные центры, несомненно, будут созданы во всех развитых странах. Нечто похожее давно существует уже в разных неразвитых формах. Но вряд ли можно говорить о каких-либо действительно значительных в теоретическом плане и, главное, практически целенаправленных результатах их деятельности.

Преобразования человека и общества, безусловно, должны мыслиться как постепенный и длительный процесс, предполагающий несколько этапов. Согласно расчетам выдающегося ученого Н. Моисеева, если все и дальше пойдет, как теперь, нам осталось около 100 лет. Срок в общем-то немалый, примерно время для трех поколений, но при условии, что продолжится стремительное развитие NBIC и плодотворное использование его результатов во всех сферах социума, что будет возможность сосредоточиться на решении главной проблемы в более или менее терпимой обстановке. Но последнее, к сожалению, маловероятно. В ближайшее десятилетие следует ожидать резкого обострения борьбы за энергетические ресурсы, за воду и другие источники жизни. Уже сейчас первостепенной задачей является обуздание мирового терроризма, тех экстремистских сил, которые грозят ввергнуть человечество во мрак варварства и религиозного фанатизма. Думаю, на этом первом этапе неизбежны масштабные катаклизмы и использование силовых методов борьбы, вплоть до крайних. Региональные катаклизмы примут глобальные очертания, экологической системе будет нанесен дальнейший ущерб, к этому добавится доходчивая для каждого проблема не только воды, но и воздуха. На западный, да и на восточный мир ощутимо повеет холодом небытия. Это, скорее всего, остудит закоренелый эгоистический пыл самых мощных держав, прояснит безотлагательную потребность объединения главных усилий в целях выживания. Надо полагать, что в этом России будет принадлежать первостепенная роль в силу ее колоссальной территории и громадных природных ресурсов.

Разумеется, возможны другие, более мрачные сценарии. Однако все же высока вероятность, – мы должны в это верить и всемерно содействовать этому, – что народы самых крупных стран, олицетворяющих земную цивилизацию как в западных, так и в восточных формах культуры, смогут в достаточной степени объединиться, чтобы сконцентрировать усилия для выхода из глобальных тупиков. Что бы там ни говорили, у человечества еще достаточно высок альтруистический потенциал и инстинкт самосохранения. Оно располагает быстро возрастающими научно-технологическими и иными ресурсами самопреобразования, которые комплексно охватывают генетические, функци-онально-физиологические и психологические регистры. Развитие NBIC, направляемое интенсивными гуманитарными исследованиями и контролируемое социальной экспертизой, способно, вызвать такие глобальные социально-экономические, структурные, организационные и ментальные преобразования, которые, по крайне мере, к концу века могут сформировать новый тип цивилизации. В ней будут преодолены или эффективно блокироваться агрессивные интенции и потребительские вожделения в их нынешней форме.

Что касается последних, то они означают ненасытное присвоение индивидом все возрастающего количества вещества и энергии в виде продуктов производства и природных явлений – глубинную причину экологического кризиса. Однако для нормальной жизнедеятельности индивида достаточно сравнительно небольшое потребление вещества и энергии. Вместе с тем всякая потребность индивида (в куске хлеба или в бриллиантовом колье) и ее удовлетворение информационно опосредованы. Информация же инвариантна по отношению к вещественным и энергетическим свойствам несущего ее сигнала, т.е. одна и та же информация может быть воплощена и передана самыми разными по своим физическим свойствам сигналами. Несущий самую ценную информацию сигнал может быть совершенно ничтожным по своей массе и энергии. Отсюда возможность колоссальной экономии вещества и энергии, потребляемой из внешней среды, путем замещения вещественных объектов инфор-мационными (виртуальными) в чрезвычайно большой сфере потребления, возможность изменения значимости самого акта потребления, его экзистенциального смысла. Реализация такой возможности (наблюдаемая в ряде случаев и сейчас) будет ведущей в новой цивилизации, способной создавать неизвестные нам ныне экзистенциальные смыслы и ценности, сохраняя те традиционные высшие смыслы и ценности, которые утверждались всей историей человечества.

Здесь нет возможности подробнее останавливаться на описании вероятных возможностей преобразования человека и общества, это требует специального анализа и обсуждения. Многие вопросы, безусловно, остаются дискуссионными и лежащими за пределами нашего сегодняшнего знания и миропонимания – будущее, как уже отмечалось, всегда ставит нас не только в проблемную, но и в допроблемную позицию, изобилует такими поворотами, которые нельзя предвидеть. Тем не менее, прогнозы возможны и необходимы, от них зависит постановка целей. А в еще большей мере необходима борьба за желаемое будущее.

Я верю, что совершенствование человека и общества – реальная задача, что для этого у нас есть и будут нарастать действенные средства, что многие люди готовы посвятить себя этой великой цели (и их будет все больше), что возможно создание крупных структур, способных объединить талантливых ученых и мыслителей, аккумулировать достаточные средства для решения этой задачи. Я отдаю себе полный отчет в ограниченности моего ума и духовного горизонта, поэтому у меня нет особых претензий. Но то же самое я думаю и о своих оппонентах. Я уважаю деловых и квалифицированных оппонентов и без малейших амбиций готов принять их обоснованные аргументы.

Главное же состоит в том, что нынешнее состояние земной цивилизации, судьба наших детей и внуков, властно обязывают нас не просто говорить, но действовать.

                                                          2008 г.

В начало Приложений Содержание

 

 

В начало книги

В начало Содержание

 

 

 

 

 



[1] Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии. М., 1985.

[2] Полани М. Личностное знание. С. 140.

[3] См.: Argyle M., Cook M. Gaze and mutual gaze. Cambridge, 1976.

[4] См.: Рубцов В.В., Урсул А.Д. Проблема внеземных цивилизаций. Гл. VII, § 3. Кишинев, 1984.

[5] См.: Чижевский А.Л. Земное эхо солнечных бурь. М., 1973.

[6] Цит. по: Вавилов С.И. Исаак Ньютон. М.-Л., 1943. С. 265. 94.

[7] Интересный анализ социально-психологического аспекта негативного отношения представителей фундаментальной науки к исследованию паранормальных психических явлений содержится в кн.: Малкей М. Наука и социология знания. М., 1983. С. 146–153. (Следует подчеркнуть, что особенно в последние два десятилетия под влиянием новых социальных условий в нашей стране возникло огромное число спекуляций и фальсификаций, связанных с паранормальными явлениями, множество энергично «продвигаемых» шарлатанами от науки всевозможных псевдоноваций и псевдопроблем, находящих нередко поддержку у государственных органов См.: Кругляков Э.П. «Ученые» с большой дороги. М., 2001.- Дополнение сделано при подготовке второго издания).  

[8] См.: Самохвалов В.П. Некоторые проблемы экологии в психиатрических ис­следованиях. Обзор литературы // Медицинский реферативный журнал. Разд. XIV. 1982, №11.

[9] См.: Чуприков А.Л., Бурова Н.В., Власова Н.Ю., Ермакова И.Л. Распределение рукости и некоторых антропофизиологических признаков среди практически здорового населения Москвы. М., 1979.

[10] См.: Lesse S. Hypochondrical and psychosomatic disorders masking depression in adoles­cent // Amer. Jorn. Psychother. 1981. vol. 75, № 3.

[11] См.: Rassidakis N.C. and oth. On the incindence of Malignancy among schizophrenic pat­ients //Agressologie, 1973, № 4.

[12] См.: Турецкая Б.Е., Романенко А.А. Предсмертные ремиссии в конечных состояниях шизофрении // Журнал невропатологии и психиатрии. 1975. вып. 4.

[13] Проблема ДС крайне слабо освещена в нашей философской литературе; сравнительно широко она обсуждается в аналитической философии. См. обзорную статью по этой теме в «Стэндфордской философской энциклопедии», а так же раздел «Knowing Other Minds» в антологии The Nature of Mind. Ed. By D.M.Rosenthal. N-Y., Oxford, 1991; монографиях: Wisdom, J. Other Minds, 2nd. edition, Oxford: Blackwell, 1968; Hyslop, A. Other Minds, Dordrecht: Kluwer, 1995; Avramides, A. Other Minds, London: Routledge, 2001.

[14] Дубровский Д.И. Основные категориальные планы проблемы сознания //  Вопросы философии, 2008, № 12.

 [15] См.: Проблема сознания в философии и науке. Под ред. Д.И. Дубровского. М., «Канон+», 2009. 472 с.

[16] Такого рода подход к теоретическому решению проблемы «сознание и мозг» разрабатывается мной в течение многих лет. См.: Д.И. Дубровский. Психические явления и мозг. Философский анализ проблемы в связи с некоторыми актуальными задачами нейрофизиологии, психологии и кибернетики. М., «Наука», 1971; Он же: Информация, сознание, мозг. М., «Высшая школа», 1980; Он же: Проблема идеального. М., «Мысль», 1983; второе, доп. изд. М., «Канон+», 2002; Он же: Зачем субъективная реальность или «почему информационные процессы не идут в темноте?» (ответ Д. Чалмерсу) // Вопросы философии, 2007, № 3; перепечатана в книге: Дубровский Д.И. Сознание, мозг, искусственный интеллект. М. «Стратегия-Центр», 2007, и др.

[17] Некоторые авторы, обсуждая проблему ДС, возлагают надежды на телепатию. Они считают, что если бы телепатическое восприятие действительно имело место, то тем самым мы бы получили непосредственное знание о состояниях СР другого человека. Однако это неверно. Во-первых, если признавать телепатию, то все равно нужно допустить определенные сигналы, которые передаются от одного мозга к другому, расшифровываются последним и т.п. (примерно та же ситуация, что       и при восприятии речи другого человека!) и тем самым нельзя говорить о прямом, непосредственном знании. Но главное в том, что у нас по-прежнему нет никаких достаточных оснований считать, что источник сообщения обладает СР; это сообщение, в принципе, могло быть произведено разными способами, безотносительно к наличию или отсутствию у источника СР.

[18] Pickard H. Emotions and the Problem of Other Minds // Philosophy and the Emotions. Ed. by A. Hatzimoysis, Cambridge University Press, 2003. p. 100–101.

[19] См.: Malcolm, N. Knowledge of Other Mind // The Nature of Mind. Ed. By D.M. Rosenthal. N.-Y., Oxford, 1991. См. в этой же антологии следующие публикации: Strawson, P.F. Person; Shoemaker, S. How is Self-Knowledge Possible.

[20] См. критическое рассмотрение В.П. Филатовым «аргумента от аналогии»: В.П. Филатов. Методология социально-гуманитарных наук и проблема «другого сознания» // Эпистемология и философия науки, 2005, № 3. Автор справедливо подчеркивает значение проблемы ДС для методологии социально-гуманитарных наук и слабость разработки этой крайне актуальной тематики, он выделяет острые вопросы, которые вызывают повышенный интерес студентов-гуманитариев и стремится дать на них ответы.

[21] Russell, B. Analogy // The Nature of Mind. Ed. By D.M. Rosenthal.    N.-Y, Oxford, 1991. Р. 89–91.

[22] Melnyk, A. Inferense to the Best Explanation and Other Minds // Australasian Journal of Philosophy, 1994, 72.

[23] Алексеев А.Ю. Понятие «Зомби» и проблема сознания // Проблема сознания в философии и науке. М., 2009; Нагуманова С.Ф. Достаточен ли «аргумент мыслимости» для опровержения материалистического понимания сознания? // Проблема сознания в философии и науке. М., 2009.

[24] Смирнова Н.М. Трансцендентальная интерсубъективность, проблема «чужих сознаний» и искусственный интеллект // Искусственный интеллект: междисциплинарный подход. М.: «ИИнтелл», 2006.

[25] См.раздел «Knowing Mental States» в сборнике: Consciousness. New Philosophical Perspectives. Oxford, 2003, особенно статью в этом разделе: Nichols, Sh. and Stich, St., How to read your own Mind: A cognitive Theory of Self-Consciousness. См. так же в этой связи одну из наиболее репрезентативных публикаций, посвященных защите «Теории теории»: Gopnik А. and . Wellman. Н. The Theory Theory // Mapping the Mind. Ed by S. Gelman and L. Hirschfeld. Cambridge, 1994

[26] См.: Дубровский Д.И. Гносеология субъективной реальности. К постановке проблемы // Эпистемология и философия науки, 2004, № 2; Он же: Проблема идеального. Субъективная реальность. Изд. 2-е, доп., М., 2002, глава «Структура субъективной реальности», с. 83–116; Он же. Новое открытие сознания? (По поводу книги Дж. Серла «Открывая сознание заново») // Вопросы философии, 2003, № 7; Он же: В «Театре» Дэниэла Деннета (По поводу одной популярной концепции сознания) // Философия сознания: история и современность. М.: МГУ, 2003. (указанные три статьи перепечатаны в моей книге: Сознание, мозг, искусственный интеллект. М.: «Стратегия-Центр», 2007).

[27] Кемпински, А. Познание больного. Минск, 1998. с. 34–35.

[28] См. подробнее: Дубровский Д.И. Расшифровка кодов: методологические аспекты // Вопросы философии, 1979, № 12. Статья перепечатана в моей книге: Сознание, мозг, искусственный интеллект. М.: Стратегия-Центр, 2007.

[29] Синг С. Книга кодов. Тайная история кодов и их «взлома». М.: АСТ-Астрель, 2007.

[30] Подробно эта базисная динамическая структура СР проанализирована в моей книге «Проблема идеального. Субъективная реальность»    (2-е, доп. изд., М. 2002. Глава «Структура субъективной реальности».     с. 83–116).

[31] Вопрос о возможности решения указанной задачи ставился и обсуждался мной более тридцати лет тому назад. См.: Дубровский Д.И. Проблема нейродинамического кода психических явлений (некоторые философские аспекты и социальные перспективы) // Вопросы философии, 1975, № 6.

[32] Юнг К.Г. Психологические типы. М., 1924. С. 6.

[33] Платон. Соч.: В 3-х т. Т. 3 (2). М., 1972. С. 350.

[34] Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30-ти т. Т. 11. С. 25.

[35] См.: Немецкая поэзия XVII века. В переводах Льва Гинзбурга. М., 1976. С. 67.

[36] Там же. С. 115.

[37] Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М., 1974. С. 30.

[38] Там же.

[39] Пушкин А.С. Стихотворения. Поэмы. М., 1984. С. 86–87.

[40] Там же. С. 167.

[41] Европейские поэты Возрождения. М., 1974. С. 322.

[42] Там же. С. 643.

[43] Немецкая поэзия ХУИ века. С. 121.

[44] См.: Lifton R., Olson E. Living and dying. N.Y., 1974.

[45] Письма Плиния младшего. М., 1983. С. 158.

[46] Там же. С. 136.

[47] Монтенъ Мишель. Опыты. Книга вторая. М., 1980. Гл. XXXII.С. 643.

[48] Корнелий Тацит. Сочинения в двух томах. Анналы. Малые произведения. М.. 1969. Т. 1. С. 300.

[49] Там же. С. 301.

[50] Там же. С. 303.

[51] Там же. С. 304.

[52] Монтень Мишель. Опыты. Книги первая и вторая. С. 643.

[53] Тацит Корнелий. Сочинения: В 2-х т. Т. 2. История. М., 1969. С. 114.

[54] Капустин Б.Г. Критика кантовской критики «права лгать» как выявление границ моральной философии // Логос, 2008, № 5. С. 131–133, 135 и др. В дальнейшем при цитатах или сносках, взятых из материалов данного номера журнала «Логос» будут указываться только автор, название его статьи и страницы, а при повторе сносок на одного и того же автора – только автор и страницы.

[55] Скрипник А.П. К проблеме лжи в этике И. Канта. С. 190.

[56] Прокофьев А.В. Кант, обман, применение силы. С. 89–90.

[57] Апресян Р.Г. О праве лгать. С. 14.

[58] Апресян Р.Г. О праве лгать.. С. 17. Тема конфликта моральных норм является одной из наиболее актуальных областей современных этических исследований. См. обзорную статью в «Стэнфордской философской энциклопедии»: McConnel Terrans. Moral Dilemmas.

[59] Гусейнов А.А. Что говорил Кант или Почему невозможна ложь во благо. С. 108.

[60] Апресян Р.Г. Комментарии к дискуссии. С. 212.

[61] Скрипник А.П. С. 191.

[62] Капустин Б.Г. С. 124.

[63] Мясников А.Г. Кантовский просвещенный персонализм и право на ложь. С. 170.

[64] Гусейнов А.А. С. 104.

[65] Зубец О.П. Ложь как самоустранение. С. 95–96 и др.

[66] Близкий пример из жизни приводился и обсуждался мной в эссе «Величие Эпихариды», опубликованном в этой книге.

[67] Соловьев Э.Ю. Человек под допросом (нелживость, правдивость и право на молчание). С. 23.

[68] Соловьев Э.Ю. Человек под допросом (нелживость, правдивость и право на молчание). С.32.

[69] Зубец О.П. С. 98.

[70] Зубец О.П. С. 98.

[71] Гусейнов А.А. С. 114.

[72] Гусейнов А.А. С. 114. С. 115.

[73] Гусейнов А.А. С. 114.С. 114.

[74] Пушкин А.С. Стихотворения. Поэмы. М., 1984. С. 214–215.

[75] Зубец О.П. С. 99. См. также с. 93–95.

[76] Зубец О.П. Аристократизм как основание поступания // Философия и этика. Сборник научных трудов. К 70-летию академика А.А. Гусейнова. М.: Альфа-М., 2009. С. 447–448.

[77] Зубец О.П. Аристократизм как основание поступания // Философия и этика. Сборник научных трудов. К 70-летию академика А.А. Гусейнова. М.: Альфа-М., 2009.  С. 449.

[78] Зубец О.П. Аристократизм как основание поступания // Философия и этика. Сборник научных трудов. К 70-летию академика А.А. Гусейнова. М.: Альфа-М., 2009. С. 457.

[79] Зубец О.П. Аристократизм как основание поступания // Философия и этика. Сборник научных трудов. К 70-летию академика А.А. Гусейнова. М.: Альфа-М., 2009. С. 456 и с. 453.

[80] Зубец О.П. Аристократизм как основание поступания // Философия и этика. Сборник научных трудов. К 70-летию академика А.А. Гусейнова. М.: Альфа-М., 2009. С. 458.

[81] Зубец О.П. Ложь, как самоустранение. С. 102.

[82] Более реалистический эскиз ценностной структуры личности предложен мной для других целей, но может быть использован и в плане критического рассмотрения концепции О.П. Зубец (Дубровский Д.И. Проблема идеального. Субъективная реальность. М.: Мысль, 1983; второе доп. издание. М. Канон+, 2002. Глава «Структура субъективной реальности»).

[83] Кант И. Основы метафизики нравственности, М.: Мысль, 1999. С. 824.

[84] Скрипник А.П. С. 194.

[85] Лоренц К. Кольцо царя Соломона. М.: Мир, 1980; Гудолл Дж. Шимпанзе в природе: поведение. М., 1992; Зорина З.А., Смирнова А.А.. О чем рассказали «говорящие» обезьяны. М. Языки славянских культур, 2006; Разумное поведение и язык. Коммуникативные системы животных и человека. Проблема происхождения языка. Под ред. А.Д. Кошелева и Т.В. Черниговской, М. Языки славянской культуры, 2008; Эфроим-сон В.П. Родословная альтруизма // Новый мир, 1971, № 10, перепечатано: Эфроимсон В.П. Гениальность и генетика. М.: Русский мир, 1998; и др.

[86] Эфроимсон В.П. Генетика этики и эстетики. М: Тайдекс Ко, 2004.

[87] Эта проблематика неоднократно обсуждалась в моих работах: Дубровский Д.И. Проблема нейродинамического кода психических явлений (некоторые философские аспекты и социальные перспективы) // Вопросы философии, 1975, № 6; его же. Информация, сознание, мозг. М.: Высшая школа, 1980; его же. Сознание, мозг, искусственный интеллект. М. Стратегия-Центр, 2007; его же. Проблема «другого сознания» // Вопросы философии, 2008, № 1 (перепечатана выше). Хочу отметить, что проблема «другого сознания», как показывает наша дискуссия, имеет принципиальное значение для этики.

[88] См., напр., обзор: Росс Ф. Чтение мыслей // В мире науки, 2003, № 12.

[89] Гусейнов А.А. Учение о житии Александра Зиновьева // Александр Александрович Зиновьев. Под ред. А.А. Гусейнова. М.: РОССПЭН, 2008. С. 357.

[90] Гуссейнов А.А. Что говорил Кант или Почему невозможна ложь во благо? С. 116.

[91] Гуссейнов А.А. Что говорил Кант или Почему невозможна ложь во благо? С. 119.

[92] Гуссейнов А.А. Что говорил Кант или Почему невозможна ложь во благо? С. 120 (курсив мой – Д.Д.).