Жил на свете Медведь, большой и лохматый. И, как все медведи, был он к тому же косолапый и любил собирать в глухом овраге над речкой с обжигающе холодной водой сладкую ягоду-малину. А еще ему нравилось, выбравшись из чащи леса, искать на темном ночном небе Большую и Малую Медведицы. И тогда к нему подкрадывались и трогали его лапками невидимые зверята-стихи:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит.

Ночь тиха...

Как-то раз он брел по дороге и, глядя на голубые Медведицы, думал о мерцающей и такой одинокой Полярной звезде. И нашло на него, лесного зверя, необычное настроение: ему показалось, что что-то ждет его впереди, за морем-океаном, куда он поплывет на своем корабле. А если это настроение окажется пророческим...

…и, как в старые времена, я построю опутанный тонкими вантами корабль, то однажды, выйдя из гавани, он отдаст ей прощальный салют. Закричат испуганно птицы, и эхо ударит о скалы, а он – развернется на рейде и – уйдет в открытое море. В поисках н о в о г о счастья.

Корабль мой будет, как лебедь, такой белый-белый. И очень смелый. Но осторожный: он будет умный. И – всегда – готовый к новому бою…

Подумал Медведь и записал это «для истории» – вдруг звезда говорила правду? – царапая когтем по коре-бересте. А бересту, едва стало светать, свернул и спрятал в овраге в дупло.

Бежали мимо собаки.

– О чем замечтался, Медведь? – залаяли они на него. – Или не знаешь самого важного? Теперь ты должен все рассказывать нам, собакам, потому что нас обучили гавкать, как надо. И по свистку, и так, как решит большинство, – по коллективной собачьей совести. А потому мы самые умные и современные, и нам поручено охранять тебя от ошибок. Давай, рассказывай нам скорее про все свои глупые, как всегда у медведей, мысли.

– Почему же сразу и глупые? – расстроился Медведь. – Вот сейчас, например, я думал о том, что там, где сверкают такие красивые звезды, тоже, наверное, есть медведи. И, конечно, собаки тоже, – тотчас исправил он свою (это же надо было такое ляпнуть!) медвежью оплошность.

– Собаки в первую очередь! – протявкала трясущаяся от злобы Шавка с остренькой хитрой мордочкой. И обернулась – я сделала все, как надо? – за поддержкой к другим собакам.

– О, да! Да-да! Она совершенно права, – дружно загавкали все собаки. – До чего же она права, наша маленькая бесстрашная Шавка. А как умна! Ее непременно надо наградить. Ты же, Медведь, опять нагрубил.

– Как – опять?.. Да у меня и в мыслях не было ничего такого, чтобы хоть как-то задеть вас, уважаемые собаки, – начал оправдываться опешивший и кругом запутавшийся Медведь. – Я только хотел рассказать вам про звезды... Не обижайтесь! Пожалуйста! Вот как об этой загадочной тайне я услышал однажды в стихах:

Улеглася метелица, путь озарен,

Ночь глядит миллионами тусклых огней.

Погружай меня в сон, колокольчика звон,

Выноси меня, тройка усталых коней...

– Красиво, правда? – «виновато» улыбнулся Медведь. «Ведь они, – подумал он, – меня просто не поняли. Их нужно простить». – А знаете, – продолжил он, – я заметил нечто ужасно интересное. Красота, как звезды на небе, разбросана, словно это осколки чего-то, по разным местам и во времени. И осколки эти можно не только издали наблюдать, оказывается, их можно еще и собирать.

И тогда они образуют новую, неизвестную и высокую красоту. Правда, немного холодную, как бы уже – неземную. Но это она, составленная из осколков, холодная сияющая красота, возможно, и остается – единственная – в таинственной грозной вечности. Где время – ничто. И медведи – ничто, и… – Он вовремя спохватился. – Я хочу показать вам это. И вы, собаки, сразу поймете.

«Какой же я, что бы ни говорили, ловкий, – подумал Медведь. – Все-таки ум есть ум. Да и опыт не пропадает».

Чинно попросив у уважаемой публики тишины, он стал читать под одобрительные ухмылки усаживающихся поудобней собак:

Чуть помедленнее, кони! Чуть помедленнее!

Пой, ямщик, вперекор этой ночи,

Хочешь, сам я тебе подпою?

Чудным звоном гремит колокольчик.

Я еще постою. На краю...

– И вообще мне кажется, что все начинается с красоты и ею же заканчивается, – продолжал косолапый философ, обращаясь к застывшим с отвисшими и разинутыми пастями своим новым друзьям-собакам. – А мы, возможно, и живем лишь затем, чтобы создавать не известную ранее небесную красоту. Как это все и странно, и удивительно – создавать неизвестно что. И все же это дано нам… Но откуда – звезды? Зачем тревожат они наши души?

Большой черный Пес, потягиваясь и зевая, поднялся первым, выбрал раскидистое дерево с дуплом, в которое кто-то невесть зачем засунул свернутую бересту, и отметил под ним свое пребывание. Чиркнул спичкой и закурил, косясь сквозь дым на Медведя.

– Звезды, звезды! – тут же презрительно залаяли все собаки. – Ты бы лучше грибы собирал да на зиму солил. Или ягоды – не в рот бы клал, а сдавал бы в наш прекрасный собачий кооператив. А то ишь какой здоровенный! И шуба у тебя откуда такая? Учти наше мнение. Мы еще вернемся к этому разговору.

Смелая Шавка решительно подскочила к нему и залилась громким лаем, но кусать все же не стала: напоследок необязательно. Он швырнул корявый сук в лающее, но, оказалось, пустое место.

– Р-р-р, – беззлобно, ни на кого не обращая внимания, оскалил клыки черный Пес. Шавка поджала хвостик и засеменила к выглядывающему из травы грибу-мухомору, который ее вдруг очень заинтересовал. Собаки еще погавкали – так, в никуда, и убежали.

Да только оглянулся Медведь – а малина его вся поломанная лежит. Это собаки, чтобы он лучше запомнил про поучительный разговор, порастоптали и повыдергивали из земли все, что росло в его малиновом овражьем саду.

Опечалился Медведь. Но малину все равно уже не воротишь. И пошел, бедолага, искать свое медвежье счастье в другие края.

«А может, это судьба? Надо потерять, чтобы найти?» – возможно, это была лучшая мысль из когда-либо приходивших к нему. А за дверью уже царапалась, тихонько повизгивая, другая. И просилась к нему. Он впустил ее. И оказался пиратом.

И так каждый раз, когда я оставался один, мой корабль выходил в открытое море. Когда никто уже над тобой не кружится. Только небо и море – плыви, куда хочешь. Хочешь – налево, хочешь – направо, а хочешь – по звездам – прямо…

...Все ближе и ближе его паруса. И вот уж их пушка стреляет в последний раз. Но снова мимо. А я стою и смотрю: это стреляют в меня.

Рука на сабле. Черный флаг над водой. И жизни многих из них, что со страхом глядят на идущий на них корабль, оборвутся, как нити, когда еще не закончится этот бой. Но сделать уже никто ничего не может.

Борт ударяется в борт. Скрежещут снасти. Летят абордажные крючья. Над океаном разносится рев: вперед, туда!..

И сразу – сильнейший удар. Но я предвидел его, и он оскользнул по подставленной сабле. Какой отчаянный гордый взгляд – он уже знает... Не думать! Тусклый блеск моего стального клинка...

Вперед! Только там, среди криков и дыма, ждет нас победа. И пусть никто никогда не узнает, какие сомнения в моей душе…

Корабль в плену. И сразу обвисли его паруса. Поникли – трепещущие. Как и те, столпившиеся на носу. В глазах их ужас, и они – словно тени.

Из трюма выносят на палубу золото в крепких, окованных сундуках. Пляска чертей, полосатых и драных! Но справедливых.

А ко мне, капитану, поднявшему флаг корабля пиратов, ведут вырывающуюся с криками пленницу. Черные жгучие волосы, бант. Испанка?.. И отчаянно-смелый взгляд – она не боится?

Но я не смотрю на нее. Она ждет от меня этот жаркий жадный огонь: ведь она же знает, что она – моя. И я это знаю.

А я стою на мостике поверженного и захваченного в бою, еще дымящегося корабля и смотрю на плывущие в небе красные облака. И «тени» тоже смотрят туда – не на золото – на облака...

Я понял однажды и помню с тех пор всегда: мы все все равно умрем. Быть может – завтра, а может – сегодня. И в их глазах, людей, сложивших оружие и побежденных, я вижу нечто – одно и то же, горящее светом, похожим на эту затухающую зарю…

Зачем мы живем? Ведь должно же быть ч т о - т о, что бросает жизни в огонь борьбы?

Однако это, я знаю, – не золото. Быть может, это – любовь? Полет над бездной, которым одаривает только одна она?

– Есть у тебя ребенок?

Она не ответила, гордая женщина.

– Он здесь?

Ее глаза расширяются, как у дикой кошки, готовящейся к прыжку. Для нее это будет последний прыжок. И она прекрасно знает об этом тоже. Вот оно, «мгновение зверя»! Все, атака…

Я смотрю ей прямо в глаза. Как страшно… Даже свет начинает меркнуть. И вот уже ветер срывает морскую пену, а палуба проваливается под ногами. Ее подводят вплотную.

Какая буря, какой ураган!.. Черные низкие тучи закрыли пылающее над горизонтом солнце. И солнце исчезло. А океан вокруг метался и рвал, и огромная надвигающаяся волна, казалось, сейчас захлестнет меня – прошедшего через ветры стольких морей – навсегда. И исчезнет все в обрушившейся зеленой воде…

Но и в ее потемневшем взгляде я тоже вижу вспыхнувшее отчаяние: она ненавидит себя. Я вижу это: что нравлюсь ей! Нравлюсь, когда она, бесстрашная, гордая, унижена до рабыни, лишенной свободы, лишаемой чести. А жизнь ребенка – это е ё ребенок! – на волоске. И она – погибающая – в огне и смятении…

– Отдать им корабль! Вы – свободны.

Не оглядываться. Вперед. Сейчас – только вперед!

Я отдал приказ, и корабль, повинуясь, распрямил паруса и послушно двинулся в сторону все накрывающей темноты.

И она пришла... Вокруг еще вздымается и качает, но это, как с окончанием грохота боя, уже не страшно и не опасно. И вот уж совсем утихло и вышли звезды. Над океаном спустилась ночь.

Где ты, звезда моя Вега? Отчего т а к а я тоска?

…………………………………………………………………………………

Шел так, шел Медведь – в душе капитан (оказалось – пират), – размечтавшись о далеких синих морях, и пришел на заросшую травами солнечную поляну. На поляне домик стоит. Елочка растет. А под елочкой сидит Козочка и плачет. Тоненькая такая, глазки, как морская вода, зеленые, ножки на копытцах.

– Отчего ты, Козочка, плачешь? – спрашивает Медведь.

– Как же мне, Козочке, не плакать? Прибегали собаки, пообрывали в огороде всю капусту, забрали, сказали – в кооператив. А мне вот деньги отдали. «Иди теперь, – пролаяли напоследок, – покупай эту капусту в нашем прекрасном кооперативе. Там и малина скоро будет, ее Медведь принесет». А зачем мне малина?

– А ты купи только капусту, – предложил ей Медведь.

– Ах, какой же ты умный! – сказала она, даже подпрыгнув на ножках (ого, ка-акие крутые!) от радости. «И какой хороший», – подумала позже, когда он принес ей мешок с капустой. – Клади на полку. Сюда! Да осторожнее, прямо медведь косолапый! Ой...

– Зато я могу за пчелиным медом на самое высокое дерево залезть, – он, похоже, нисколечко на нее не обиделся и даже прищелкнул языком: а вот ты не можешь!

– Ну и ладно, – ответила она. И вдруг снова заплакала, так ей показалось обидно, что не может она, как другие, лазить по высоким деревьям. А если честно, то и по низким тоже.

Тут Медведь совсем растерялся: он не дружил еще с козочками и не знал потому – можно ее, так горько плачущую, погладить по головке или нельзя? А потрогать ее ему хотелось сейчас больше всего на свете. Он позабыл даже думать и про свой корабль, и о других медведях, которые живут на далеких звездах. Он страдал.

А она уже прыгала по полянке и звонко смеялась. Сплела венок из ромашек и надела его на свои тоненькие рожки.

– Я тебе нравлюсь с веночком? – спросила она, останавливаясь совершенно случайно около страдающего Медведя. – Да ты откуда идешь-то? Поди и голодный? Заходи-ка, солнышко, в мой дом. – Она взяла его за медвежью лапу и повела на кухню. И вдруг всполошилась: – Ох! Ведь сейчас придет мой законный муж. Он у нас Ученый Козел. И все у него по порядку и по режиму.

– Ах, как ужасно, просто ужасно, – повторяла она. – Ну уж эти собаки! – Схватилась белыми ножками на копытцах за черную головку и, повязав на ходу передничек, побежала готовить скорее Козлу капусту. А Медведя спрятала за занавеску.

В гостиной разлился колокольный бой старинных часов.

Точно, по часам пришел Козел и сразу потребовал капусту.

– Знаешь что? Налей-ка мне «Московской». Я хочу сообщить, дорогая, что у нас будет торжество: меня выдвигают в секретари нашего, пользующегося, скажу это не хвастаясь, самой высокой в городе, да и за рекой тоже репутацией Ученого совета.

Я понимаю, как ты довольна, – говорил он, задрав белобрысую голову с рогами и опрокидывая в ее рот рюмку водки. – А нет ли у нас еще и соленой капусты?

Он пошевелил одним ухом, подумал, пошевелил другим и торжественно объявил:

– Хорошо пошла!

– До чего же все вообще хорошо, – продолжал говорить он, радуясь волшебному теплу и уткнувшись в тарелку с капустой, тыча в ней зажатой копытами вилкой. Потом поднял внушительные рога и, выставив острую бородку, которая, по единодушному мнению, придавала ему столько интеллигентности, долго и сосредоточенно о чем-то думал. Наконец, поразмыслив как следует, сказал, глядя серьезными глазами на присмиревшую жену: – А не выпить ли мне еще и вторую рюмку?

– Ты мне нравишься сегодня, – лукаво подмигнул он ей немного погодя. – «Зачем вы, девочки, красивых любите...» Я что-то никогда не видел тебя с цветочками. Благодарю! Можно съесть?

Он откусил одну ромашку, пожевал, пожевал, укусил еще, а потом уставился на Козочку недвижным оловянным глазом. Зажмурив, как на заседаниях Ученого совета, другой такой же.

– Разве ты ничего не заметила? – спросил он приятным, хотя и с проскальзывающим еще в нем этим «бе-е», голосом, в котором, однако, уже можно было уловить нотки будущего ученого секретаря. – Я, когда кушал, кажется, вилку уронил.

Она нашла под столом около грязного копыта вилку, вымыла и подала ее снова. И «вся в трепетном ожидании», как учила одетая всегда «под козочку» свекровь, пристроилась рядом.

– Угу, – поблагодарил он, сверкнув в ее сторону, как могло показаться, недовольным взглядом. И переложил вилку на отведенное ей место. – И еще, будь так добра, заведи патефон и поставь пластинку, которую подарила Лиса. Что-то забыл название... Как она? Ты ведь знаешь, там еще есть вот это, что нас с Петухом-депутатом, избранным разве что из-за перьев, так тогда позабавило. И Лиса, когда ей тоже указали на эти развеселые слова, так просто падала, так смеялась. Ага, кажется, вспомнил: «Умру ли я, ты над могилою гори, сияй моя звезда...» – пропел он низким и, надо признать, неплохим голосом, но в конце, на «моя звезда», вдруг всхлипнул и, взлетев на пол-октавы, «дал козла».

– Дура, эта Лиса! Причем тут могила? Да еще и с музыкой! – Без Петуха он оказался не таким уж храбрым. – А поищи-ка, пожалуй, вот эту: «В бой роковой мы вступили с врагами...» Она как раз под мое настроение. Да и полегче – ты же знаешь, ее ведь можно петь как бы в подполье. Даже не петь, а шептать – как те, что были первые, с горящим взглядом, вонючие и при свечах. А я принесу барабан. На рояле моя игра, я заметил, тебе не нравится, к тому же там мешают черные клавиши.

«Почему смеялась Лиса? – удивился Медведь, который слышал в приоткрытую дверь весь разговор. – Она же ко мне тогда приходила и просила совета – какую купить пластинку? Говорила: «В подарок в будущем о-очень ва-ажной персоне». И еще чуть-чуть усмехнулась. Я спросил – вот такие слова понравятся: «И пусть останется навеки тайною, что и у нас была весна с тобой?..»

Лиса посмотрела на меня грустными-прегрустными глазами и сказала, что эти слова очень красивые, но что «там» вкусы несколько иные. Надо что-то «из старого» и возвышенное во всех отношениях («навеки тайною» – это как бы не очень). А кроме того, надо бы, чтобы это пел кто-нибудь из Большого театра. Мы подобрали. И поговорили о том, что в красоте скрыта судьба – у каждого своя. Она была растрогана и искренне мне благодарна...»

– Ну а теперь, – продолжал Козел, снимая со стены висящий на гвозде барабан, – я скажу тебе то самое главное, о чем ты, не будучи такой же умной, как я, никогда и ни за что не догадаешься.

Положение Ученого Секретаря, а я им, надеюсь, стану, открывает – пусть не сразу, но я ведь еще не стар – дорогу к должности Самого Председателя Совета. Представляешь? Идешь коридором и слышишь из искренней деликатности приглушенный шепот: «Смотрите, смотрите! Это же идет наш Эс-Пе-Эс!» И я даже думаю: а не сделать ли мне тот мой Совет еще и международным?

И тогда меня, возможно, начнут называть на их английский манер: Си-Пи-Си. Да! И звучит по-научному, а главное – никаких тебе «бе-е» и «е-е». И все считают уже, что я когда-нибудь обязательно получу эту должность. Если только Высший Бульдожий Совет не направит на это мое место какую-нибудь собаку... Или же не вылезет снова эта драная рыжая Кошка! Тоже мне – независимая! Демократка до пяток! Мурлычет! Задрав кверху хвост.

Но не будь пессимисткой, я запрещаю это! Как там: «Но мы поднимем гордо и смело...» Налей-ка еще! Я уже представляю, как очень скоро, дай только стать ученым секретарем, мы сумеем «поговорить» с этим выскочкой Серым Волком. Лезет к нам со своей диссертацией. Говорит – интересно! Но он повоет еще – эх, хорошо идет! – при этой, бля..., луне, когда узнает, что нам, козлам, объединившимся в дружное стадо, никакие волки уже не страшны. И неужели же сразу не видно, что он дурак? Не понимает главного в жизни – кому он такой, одиночка, нужен?

Наука бывает, это известно, маленькая и большая. Хочешь, как мы, решать проблемы большой науки – построить город в пустыне и повернуть текущую в ошибочном направлении реку или присвоить правильное название открытой кем-то случайно новой звезде – изволь, как все, нацепить рога и – в стадо, к нам. Где мы, козлы, изучая труды Председателя, не жалея себя – а иначе откуда бы наши награды? – пашущие за других на нивах полей науки, уверенно и спокойно, из года в год, движемся вместе по горным тропам к ее сияющим впереди вершинам!

Он взял паузу, как делал это на лекциях, чтобы дать возможность слушающим его глубже вникнуть в излагаемый материал. В сих торжественных словах были заключены его кредо и основа его успехов, признанных в мире науки, судя по объективному числу ссылок на него других ученых козлов. Потом продолжил:

– Вечные ценности! К ним стремимся мы, труженики науки. Самым же ценным в жизни является интеллект. Ум философа, ум ученого. Это с нас все начинается. А потом уже идет практика, где бараны внедряют наши идеи. И по-своему даже счастливы, получая за это деньги. Опять же от нас. Что лишь подтверждает известную истину: нет ничего практичнее, чем хорошая теория.

Искушенный профессионал, он закончил свои рассуждения изящной мыслью. Ну и что, что давно известной? Зато все проверено и понятно. А кому не понятно, так вы, как говорят живущие в Париже французы, «подыхайте, собаки, если вам плохо».

Он почесал копытом за ухом, придвинул портсигар с “козьими ножками”, понюхал, подумал, но передумал и, ласково прищурив один глаз и строго глядя другим, тут же почему-то превратившимся в оловянный, обратился к застывшей на краешке стула, вся в завитушках из серой шерсти, красавице-жене:

– Можно попросить еще тебя, дорогая, приготовить чашечку ароматного кофе?

– Ты устала, – сказал он, когда она принесла ему кофе. – Иди отдохни, попрыгунья. А я еще поработаю: правилам трудолюбия изменять нельзя. Чтобы развить талант, нужен огромный труд. К тому ж у меня осталась всего одна мысль. Но я уже завтра хочу направить ее в журнал – не держать же в секрете от других!

– Про что он там пишет? – тихонько спросил Медведь, неловко высовываясь с измазанным чем-то носом из-за ситцевой занавески с голубыми цветочками, когда она принесла на кухню посуду.

– Что он пишет? Диссертацию. О Медведе. Говорит, что утрет носы (пауза) его предшественникам. Всего-то лишь фантазерам. Принеся себя в жертву, он, теоретик в науке, займется также бараньей практикой. Это будет эксперимент века. А Медведя он называет просто Миша. И всю диссертацию – «Миша Булгаков и Кот Бегемот в оценке будущего лауреата Козпремии». Он надеется стать профессором. Будет учить котов пить с ним водку.

– И прошедшие его курс станут образованными козлами? – с затаенной грустью, облизывая нос спросил Медведь. Задумавшись, он печально опустил непутевую голову. Было слышно, как за стенкой играет пластинка и немного не в такт стучит барабан. Часы снова отбили время. Патефон мяукнул и замолк. Это Козел, имея еще одну мысль, готовился совершить последний бросок.

Медведь понимал, что где-то, по-видимому, промахнулся.

– У Козла уже есть рояль, а я все про звезды. Э-эх, жизнь!..

– Откуда Медведь? Зачем Медведь? – забыв про предательское «бе-е», закричал Козел. – Опять ревет, опять пробрался к науке! Придумал, наверно, какую-то новую вредную идею. Козочка, посмотри запоры! Чем только занята эта неплохо живущая на наши народные деньги собачья общественная охрана? Не будь я ученым с именем и положением, сам бы пошел в охранники. Чтоб показать, как надо работать. Почему-то только одни и те же и могут делать одинаково хорошо и то и другое.

– Не беспокойся, Ученый Козел! Я проверила, все закрыто, – звонким голосом отвечала Козочка, запихивая Медведя обратно за занавеску. – Ну, иди же! Иди! – И швырнула огрызок венка.

– Наверное, мне пора, – глухо сказал Медведь. – Пойду назад, в свой дремучий лес. Где растут березы и ели.

– А как же я? – растерялась она. – Ты меня оставляешь?

– Но я ведь даже не ем капусту...

– А ты представь, что это малина. Только белая и большая.

«Может, и правда? – подумал Медведь. – Если тебе говорят, что капуста – это совсем не капуста, а сладкая ягода-малина и ты согласен, то завтра, глядишь, и твое счастье найдется?

Да не в берлоге у края оврага с колючими елками, а в светлом доме, и в нем хозяйка с милыми рожками, в клеточку передничек, стучит копытцами по паркету и несет самовар для вечернего чая и малиновое варенье. Из кислой капусты...»

...А в этой сверкающей дали, где разбиваются корабли смелых, я знаю – там на небе сияют звезды! И рука, доставшая саблю в последний раз, – не дрожит… – Его корабль уходил под воду, и надо было на что-то решаться – сейчас, немедленно.

– Похоже, я не умею, – чуть слышно сказал он, глядя в эти враз потемневшие зеленые глаза с длинными пушистыми ресничками. – Прощай и прости, прекрасная Козочка! Ягодка-малинка.

«Я остаюсь одна? С большой наукой и барабаном? И жизнью, как изогнутая лошадиная подкова?..»

– А ты не можешь мне подарить медвежонка? Маленького, хорошенького такого...

* * *

Но вызов брошен, и пути назад больше – нет. Так поставить все паруса!

И пусть мой прокладывающий дорогу оружием корабль плывет и не знает границ. Бушует море Сомнений, кричат какие-то птицы, а он – плывет, распустив паруса, положившись на небо и ветер, в туманный океан Неизвестности.

Под ним океанская темная глубина. Над ним необъятная черная бездна. И – звезды. Какие звезды!..

Эй вы, птицы, перевернитесь когда-нибудь и взгляните, вы поймете, что мы живем, наверное, т о л ь к о р а з . И это так недолго!

Так в чем же – счастье?

Не склоняться и выдержать все. Чего нет – не жалеть. И служить н е з е м н о м у.

Чтобы – сабля в руке! Ярость битвы! Смятенье огня!

Прощение… Прощание… Не оглядываться никогда...

А в небе – голубая мерцающая звезда.